Ковалев на мгновение просыпается, смотрит вокруг, и мысленно машет рукой: нет,
он не в силах понять, что происходит, он не может понять этот мир.
- Как себя чувствуете? - спрашивает тот, симпатичный.
- Я устал, - говорит Ковалев. - Ничего не понимаю...
- Это пройдет, - сочувственно говорит симпатичный. - Мы вам поможем. Мы ведь
хотим вам помочь.
- А... Да, я знаю. Вы добрый. Это та, с волосатыми руками, не пускала меня к
телефону вчера. Отругала меня.
- К сожалению, у нас такие правила. Пациенты к телефону не допускаются. А кому
вы хотели позвонить? Если, конечно, это не секрет.
Ковалев смотрит на него непонимающе. Разыгрывает он его, что ли?
- Соседке, - наконец говорит он. - Должна же моя мать узнать, что со мной все в
порядке.
- Не беспокойтесь. Она уже знает.
- Да?.. Спасибо.
- У вас есть просьбы?
- Да. Закурить бы...
- Ну, я скажу. Не волнуйтесь, вам принесут.
Ковалев повторяет свое "спасибо" несколько раз, выходит из светлого большого
кабинета. С сожалением выходит: в кабинете так тихо, хорошо, спокойно.
Дальше по коридору - просторный холл. Цветы в кадках и по стенам. Аквариум.
Пианино. Цветной телевизор. Газеты на столике - старые, правда, месячной
давности.
За пианино сидит тот, очкастый. Он хорошо играет, но очень уж страшно. Он вчера
в курилке сказал Ковалеву, что прячется здесь от суда. Еще бы, говорит, месяца
два здесь прокантоваться. Иначе - в камеру. Он убийца. Он девушку убил. И теперь
косит по шизе.
Ах, как она кричала. Он душил ее, душил, вот этими пальцами -длинными,
музыкальными. Ах, как она сладко, призывно кричала! А он давил коленом ей на
живот. Сладкая девушка. Распущенными волосами. Светлыми, да. Щекотала. Лицо.
Надо было подняться с корточек, вцепиться ему в горло и пальцами - длинными,
музыкальными - задушить его, задушить. Но не было сил. Голову клонили вниз
шестиразовые порции таблеток, от которых тело делалось ватным, а мозги - как
выкрученное белье.
И вот теперь этот пианист - живой, не придушенный - играет на пианино какие-то
обрывки, что-то нескладное и страшное.
А богатырь в палате все плетет и плетет свою бесконечную сеть. Обернется
изредка, глянет по-совиному:
- Врач велел. Такое лечение. Успокаивает.
И опять прядет, ткет - паук пауком.
Другой все лежит. Книжку возьмет (Ковалев ее уже прочитал -дурацкая история
уголовника, который "встал на путь", выучился, сделался академиком), полистает,
зевнет и бросит. Книжку ему дочка принесла. Он так говорит.
По вечерам он раскладывает на постели многочисленные гостинцы и ест. Борщ в
литровой банке, со сметаной. Пирожки домашние, с ливером. С капустой. С луком и
яйцами. Отрыгнет, в зубах поковыряет - и опять ест. Чавкает. Потом пьет компот.
Отдувается, отрыгивает, запускает пальцы в рот и выковыривает застрявшую
капусту. Ложится и - глаза в потолок.
В палате есть еще один. Он психованный. Ночью сядет на постели и плачет, скулит,
как собака. В первый день Ковалев с ним разговорился. Психованный был грамотным,
складно толковал про политику. А потом у него в голове вдруг что-то щелкнуло и
он, как ребенок скривив губы, залепетал:
- Нам надо с Индией объединяться! Я Брежневу писал, Гречке писал! В Китае -
миллиард. А у нас с Индией - тоже почти миллиард. И вот бы тогда мы им показали.
Понимаешь ты, нет? Понимаешь? - и он, отвесив мокрую губу, вытаращив глаза, стал
трясти Ковалева за лацканы пиджака.
- Понимаю, да понимаю я, хватит! - сказал Ковалев. Голова его моталась
взад-вперед, но не это его волновало. Индия его волновала, волновало гениальное
прозрение безумца.
Но договорить им не дали. В палату вбежали белые халаты, навалились на
психованного, оторвали от Ковалева и, рыдающего, увели. Спустя полчаса он,
прежний, бродил по коридору, от стены к стене и бормотал что-то себе под нос -
быстро, с жаром, очень важное.
Однажды, когда все больные ушли вниз, в подвал, на трудотерапию, а Ковалев
расположился в холле с журналом в руках, перед ним остановилась медсестра.
- Почему не на работе?
- Рука болит, - сказал Ковалев и привычно оттянул рукав, показывая повязку.
Она промолчала. Работа внизу была такая: клеить коробочки для лекарств. Если
захочешь кого-нибудь свести с ума - заставь его клеить коробочки.
Но сестра нашла-таки ему работу - помогать на кухне дежурным мыть посуду.
Полоскать миски и кружки. "Это и одной рукой делать можно".
И теперь трижды в день, по часу-полтора в низкой сырой келье со стенами,
покрытыми слизью, Ковалев полоскал в ванне грязные миски. Никто не мешал. Можно
было отключиться и подумать о тех, кто корчился под каменным полом - неузнанных,
преданных живыми.
- Здесь мы, здесь мы. Забыли нас, забыли нас!..
Тряс головой. Голоса пропадали под плеск вонючей воды.
Сигареты ему принес мужчина в чистой новой пижаме. Взял деньги и вскоре принес.
Он же сопровождал тех, кому надо было идти на процедуры в другие корпуса
больницы. Ковалева он водил к психологу.
Психологом была симпатичная девушка с распущенными волосами. На вопросы она не
отвечала. Ковалев смотрел на нее и думал, что она - та самая задушенная, о
которой рассказывал пианист.
Она давала Ковалеву листы с бесчисленными вопросами. Ковалев добросовестно
отвечал на них. Только жаловался, что мозги не те, память отшибло, голова
кружится. Задушенная молчала. Ей было все равно.
Вопросы были разные, но чаще - глупые. Иногда - хитрые, с двойным дном.
Ковалеву нравились другие тесты. Например, психолог просила его объяснить
пословицу "шила в мешке не утаишь". Отвечать надо было письменно, но места на
бланке отводилось мало и Ковалев дополнял устно:
- Шила в мешке не утаишь - значит, тайну не спрячешь. Темные дела вылезут
наружу, как шило. Острием вперед.
Психолог поднимала на него зеленые глаза, смотрела непонимающе.
- Ну, например, - охотно пояснял Ковалев. - Лечат здорового и думают, что никто
ничего не узнает. А все равно узнают, верно?
Психолог хлопала перламутровыми веками и молчала. Ковалев знал, что она - не
настоящий психолог. Училась в пединституте или в универе на филфаке. А сюда
устроилась по блату. После каких-нибудь двухмесячных курсов. Не в школе же ей
работать, правда?
- Конечно, можно сделать вид, будто ничего не происходит такого, - объяснял ей
Ковалев. - Спрятать шило в мешок. Вот вам за мешки и платят. Вредно же - пальцы
исколоть можно.
Обхватив голову руками, он старался говорить медленно и доходчиво, но мысли
путались и сбивались, и уже спустя минуту он не мог вспомнить, о чем говорил.
Переживал, что не может все объяснить как надо.
В курилке к Ковалеву подошел деревенского вида парень.
- Я тебя знаю, - сказал он.
- Хорошо, - кивнул Ковалев. - А откуда?
- А ты в ансамбле играл. На гитаре. Да?
- Нет. Не играл. Только по пьяне.
- Врешь, - задумчиво сказал парень и отошел. Тут все всегда врали.
Ковалев поглядел на себя в зеркало, что висело в коридоре. У него отросла
борода, волосы доставали плечи. "Ну, хиппи. Точно, на знаменитость стал похож".
Снова вызывал доктор. Сидел среди кукольных теремов из спичек и ласково
улыбался. Ковалев в такой обстановке терял бдительность.
- Как наши дела? - целебным голосом спрашивал доктор.
- Худо, - ответствовал Ковалев. - Шизеть начинаю. Кормят парашей. Ложки грязные
полоскать надоело...
- Гм-да... - кивал доктор. - Вы, как я слышал, стихи пишете?
"Это откуда он слышал? - удивлялся Ковалев. - С мамочкой, что ли, пообщался?".
- Угу. Писал. В юности.
- Может быть, прочтете что-нибудь?
Ковалев с готовностью соглашался и читал заунывным голосом стихи про покойников,
могилы и разбитое сердце.
В кабинет неслышно вполз другой врач - с бородкой, в очках, припадающий на одну
ногу. Подсел к первому и заслушался.
- "За рекой собака воет - будет, знать, покойник. С похмелюги тычусь молча
мордой в подоконник"...
Тот, с бородкой, глядел бирюком.
- И давно пьете? - спрашивал отрывисто.
- Давно... Лет в двенадцать, помнится, в первый раз нарезался. Дома. Когда гости
ушли, а на столах недопитое оставили.
- Гм-гм... И часто?
- Да не то чтобы... Но бывает.
- Гм-гм... - мычал очкастый. - Ну, а учеба вам нравится?
- Да ну ее, - махал рукой Ковалев.
- Ну, а с преподавателями как отношения? С сокурсниками? - не отставал доктор,
посверкивая очками.
- Нормальные, чего там...
- Не обижают вас, нет?.. - Голос доктора становился вкрадчивым.
- Это как?
- Ну, не знаю. Козни, может, какие-нибудь строят, смеются вслед...
"Ну ты даешь, - думал Ковалев. - Вот как они тут, черти, диагнозы ставят!".
- Насчет козней не знаю. Но на первом курсе одному в ухо заехал. Ну, и он мне,
конечно...
Доктора переглядывались.
- А бывает так, - делал очкастый последний заход, - что вот вдруг ярость
охватит, злоба, и кого-нибудь стукнуть хочется?
- А как же, - соглашался Ковалев, начиная злиться. - Иногда прямо убить охота!
- Кого же? - оживлялся доктор.
- Да хоть вас, например, - ответил Ковалев, глядя в потолок.
Хромоногий торжествующе глянул на коллегу, сказал победно: "Вот!" - и вышел.
Ковалев с облегчением перевел дух.
Доктор сочувственно посмотрел на него, покопался в бумагах на столе.
- Ну, ладно. Тут к вам на свидание особа одна просится... Не знаю даже, как ей и
ответить.
Ковалев молчал, ждал.
- Как вы на это смотрите? - доктору мешало что-то, он мялся, что-то другое было
у него на уме.
- Ну, как... Разрешите - спасибо, нет - тоже ладно.
- Гм!.. - доктор опять покопался в бумагах. - Хорошо. Я, правда, уже разрешил...
"Во! Вот это человек! Не то что тот, хромой..." - думал Ковалев, выходя из
кабинета.
Когда уже смеркалось, перед ужином, Ковалева позвали. Он надел пальто, сестра
провела его к выходу через несколько дверей. Выпустила на улицу, сказав:
- Запущу, когда позвонишь, - и показала на кнопку звонка у двери.
Ковалев увидел Ирку. Она стояла на дорожке, боком к нему, глядела искоса.
Он удивился. Надо же, нашла. Как обещала...
Она все стояла, ждала, может, что он кинется к ней навстречу, или скажет что-то,
или заплачет, на худой конец, - мало ли, псих же. Но он молчал, оглядывал
маленький дворик, со всех сторон окруженный красной стеной. Деревья, кусты в
снегу, дорожка к воротам.
- Ну, здравствуй, - сказала она наконец.
- Здравствуй.
И опять замолчали. Она ждала чего-то, а он глядел вокруг, топтался на крылечке,
вдыхая свежий воздух.
- Что с тобой? - спросила она.
- А?.. - он посмотрел на нее. - Ты все такая же. Красивая.
- Я же тебя просила, - вздохнула она. - А ты?
Ковалеву было стыдно. Он знал, что поступил подло и глупо, но он не хотел об
этом думать, он устал.
Она заплакала. Он подошел к ней, погладил по мокрой щеке: слезы были темными,
тушь потекла с ресниц.
- Ну, что ты молчишь?
Он сказал:
- Не плачь, пожалуйста.
Она с надеждой заглянула ему в лицо, подождала, но он опять замолчал.
- Зачем ты в мою жизнь влез? Я ведь просила тебя, просила... Что ты наделал?
Он отвернулся. Она перестала плакать, достала зеркальце, стала вытирать глаза. А
он прислушивался к чему-то, потом сказал:
- Слышишь?
- Что?
- Кричат.
- Где?
Он махнул рукой:
- Там.
Они прислушались. Действительно, из-за глухих стен, из-за окон с решетками
доносился долгий жуткий вой. Здесь, во дворике, среди сугробов и запорошенных
снегом деревьев, вой казался не человеческим - волчьим.
Она поежилась.
- Это что?
- Не знаю.
Вой прекратился. Потом коротко, раза два-три, крикнул кто-то и все стихло.
- Это у вас? - шепотом спросила она.
- Наверное... Я не знаю.
И вдруг она оттолкнула его:
- А что ты знаешь, псих ты несчастный?
Тогда он сел на ступеньку крыльца, нагнулся, поскреб пальцами лед и сказал:
- Там тоже кричат. Слышишь?
- Нет, - ответила она и отвернулась.
Быстро темнело. Было холодно. Цвет стен стал черным. Ковалев уже доскребся почти
до самой земли и в этот глазок заглянул туда, откуда ночью и днем доносились
слабые, замирающие голоса.
- Псих несчастный, - повторила она. - И всегда психом был.
- Это наследственное. Мне тут объяснили, - ответил Ковалев. Потом вздохнул. -
Тревожно мне. Никто их не слышит. Даже ты.
И снова вздохнул:
