- Ты меня прости, а? Прости, пожалуйста.
- Псих несчастный...
Он поднялся на ступеньки, ему надо было сказать что-нибудь такое, чтобы она
точно его простила, раз и навсегда. Но он понимал, что нет таких слов, и
прощения ему не заслужить. Теперь - нет.
- А когда мы умрем - и нас никто не услышит, - печально сообщил он.
- Тебе, точно, лечиться надо, - она поежилась, уже еле различимая в затопившей
мир синеве. - Ну, звони в свой звонок.
- Мы не увидимся больше? - спросил он, хотя и так уже знал ответ.
Она помотала головой. Это уже, конечно, ничего не значило.
- Ну, прощай тогда, что ли...
Она ткнулась мягкими губами в его заросшую щеку. Отвернулась.
Когда дверь открылась, он шагнул, не оглядываясь.
В больничном коридоре бродили потерянные люди, натыкаясь на стены и друг на
друга. Потерянные. Забытые. Он, Ковалев, теперь тоже был потерянным, забытым. Но
почему-то от этой мысли ему стало легче. Ведь он не один. Их много тут. Их много
на свете - потерянных. Слава Богу - много.
Ковалев вернулся в палату.
- Ну, что? - повернулся к нему тот, что с сетью: глянул поверх очков.
- Поговорили, - сказал Ковалев.
- А кто приходил-то?
- Подруга.
- А-а-а... - Он подумал и что-то вспомнил. - Тут меня друзья с работы навестили.
Про цех рассказывали. Начальника нашего съели-таки.
- Бывает, - сказал Ковалев.
- Хороший был парень. Молодой, вроде тебя.
- Понятно.
- Ты вот что... - тихо сказал собеседник (в палате они были одни), - эпилепсия у
меня. Мне лечиться надо. А тебе ни к чему. Только мозги попортишь... Ты
таблетки-то не пей.
- Это как? - удивился Ковалев. - Сестра же в рот глядит, пока не проглотишь - не
отстанет.
- А ты их - под язык. Кисель выпей, а таблетки потом - в унитаз. Только в
бумажку заверни сначала, чтоб санитар не увидел... Тут многие так делают.
- Ладно, - сказал Ковалев, - я попробую.
Сверкнув лысиной, собеседник отвернулся и снова начал плести свой бесконечный
невод, в который никогда не поймается золотая рыбка.
После приема лекарств Ковалев не сразу пошел в туалет - решил схитрить. Побродил
по коридору, заученно улыбаясь всем подряд. В туалете спрятался за перегородку,
достал из кармана припасенный кусок газеты, выплюнул таблетки, сосчитал: их было
шесть. Кажется, вчера давали больше. Старательно завернул, бросил в унитаз и
спустил воду.
Перед сном вся процедура повторилась. В курилке, правда, кто-то стоял, но
Ковалев все сделал быстро и незаметно. Когда он появился в курилке, его
встретили вопросом:
- Что, все выплюнул?
На Ковалева сквозь сизый дым глядел мрачного вида мужчина.
- Да... Все...
- Ну и зря, - лениво сказал мужчина. - Надо было хоть две проглотить.
- Зачем?
- Ну, зачем... Во-первых, чтобы врач не заметил. Он же не дурак, поймет, что ты
не под балдой ходишь. А во-вторых - спать перестанешь.
- Ну да?
- Ну. Думаешь, ты первый?
Ковалев закурил, встал у стенки.
- Вызовет тебя завтра врач, глянет - и просечет. И, значит, что? - Мужчина
качнул головой. - Уколы пропишет. От них уже не отвертишься.
- Ладно, - сказал Ковалев. - Завтра видно будет.
Ночью он, действительно, долго лежал без сна. Густо храпел сосед слева. Жалобно
постанывал доцент, свихнувшийся на Индии. Только лысый эпилептик, до утра
расставшийся с сетью, лежал тихо-тихо. Когда в коридоре уже пригасили свет,
эпилептик вдруг отчетливо сказал:
- Ты-то еще молодой, вся жизнь впереди... А мне вот... Никакого выхода. Раньше
бы попробовал - может, и вышло бы.
- Что - вышло бы? - спросил Ковалев вполголоса.
- Человеком стать. Не куклой.
- Да, - зашептал вдруг Ковалев. - Я тоже думал об этом. Все мы куклы, клоуны. А
кто-то смеется над нами. Понимаете? Маски на нас насильно надели. А нас не
спросили.
- Да, человеку надо человеком быть, - согласился лысый.
- Вот, скажем, возмутился кто-то, - продолжал Ковалев, - стал маску с лица
сдирать, и что? Кидаются к нему сразу. Кто воспитывать, кто лечить. Маску же
обратно прилепить надо. Пришить насмерть, чтоб не отодрал. Раз, мол, все мы
такие, так и ты должен...
- Да, - сказал лысый. - Вот здесь маску к морде и пришивают. Белыми нитками.
Мне, считай, уже пришили. А тебя - жалко. Вдруг получится?
- Нет, не получится. Притворяться ведь надо, что маска на тебе. А они хитрые.
Быстро догадаются.
Сосед шумно вздохнул:
- Ладно... Спать надо. Завтра жена придет.
Он отвернулся к стене и засопел.
И Ковалев, закрыв глаза, увидел его сон: в большой белой комнате он плел
паутину, и сваривал узлы электросваркой, и в полыхании мертвенного света паутина
то натягивалась, то опадала, содрогаясь, и затягивала всю комнату, пока не
померк свет в окне.
Из этого сна Ковалев шагнул в другой. Здесь было шумно, катастрофы сотрясали
землю, миллионные людские волны - от горизонта до горизонта - устремились друг
на друга, сошлись, вскипели. Ни лиц, ни отдельных фигур; два моря. Гул стоял над
землей, черное небо ослепло от дыма. Потом стало темно и тихо и во тьме раздался
жалобный вой идиота, скулеж - в пустоте.
В третьем сне Ковалев увидел голого, без перьев, петуха, клекотавшего среди
пустой комнаты. Петух стал наливаться кровью, пупырышки пухли, увеличиваясь в
размерах, свесился набок багровый гребень, - и вдруг лопнул, брызнув фиолетовой
кровью.
"Что же это такое, господи? - обрывочно думалось Ковалеву. -Есть ли Бог? И зачем
молиться ему, если он не хочет помочь?"
Нет, подумал он потом, - надо молиться для себя, для своей души, чтобы она не
потерялась в космосе, не потерялась в пустоте и мраке.
Из-под пола протянулись бледные руки - много рук, как картофельные ростки в
погребе на исходе зимы - и послышались знакомые голоса: "Нету нас, нету нас.
Предали нас, предали нас...".
Ковалев открыл глаза. Душная бессмыслица наполняла палату. Он вскочил, нашел в
кармане сигарету и спички, выскользнул за дверь в пустынный полутемный коридор.
В курилке было холодно, дуло от окна, белая изморось лохмотьями свисала с
оконных стекол, забранных решеткой.
Покурил и успокоился. Остаток ночи он провел без сна, лишь временами погружаясь
в полудрему, но кошмары отпустили его.
Ковалев мыл посуду, согнувшись над ванной, когда его позвали.
- Ковалев? Там пришли.
Он вытер руки, вышел из подвала, поднялся по лестнице. Здесь на скамеечке сидела
мать, скорбно повесив голову. Взглянула на него.
- Здравствуй, сынок.
Заплакала.
- Вот не думала, что на старости лет сынок родной так порадует... Доигрался.
- Мама, все нормально, - сказал Ковалев.
- Нормально, - повторила она и глянула по сторонам враждебным и слегка
испуганным взглядом. - Чего ж тут нормального? Одна я и есть нормальная.
Ковалеву стало смешно. У матери иногда получались шутки.
Она передвинула вывернутые, больные ноги.
- Вот, папирос тебе привезла. Травись. Да ехать такую даль, с пересадками... И
не пускали еще. Спасибо, заведующий на месте был - разрешил. Профессор.
- И что он сказал про меня?
- Что... Лечить тебя надо, вот что... Обрадовал, говорю, сынок на старости лет.
Вот спасибо.
- Да не переживай. Чего там...
- "Не переживай"... Легко сказать... Я уж и так стараюсь, знаю, что сынок у меня
непутевый. Сам на свою голову приключения ищешь. Помнишь, голову разбили тебе? В
больнице очнулся... Я тогда изревелась вся. Ну, думала, ладно - зато урок на всю
жизнь. Запомнишь. Нет, опять все в свой нос.
Ковалев вздохнул, посмотрел на свои руки - в грязном жире - как следует не
вытер.
- Кормят тут хоть тебя? - спросила она, взглянув исподлобья. - Ишь, почернел
как... Бороду отпустил. Бродяга бродягой.
- Бороду сбрить можно.
Она длинно вздохнула.
- Да, это ты правильно сказал. Бороду сбрить можно, а вот ума прибавить нельзя.
Помолчала, поджав губы.
- Ну, на папиросы-то... Тут вот изюм еще. На базар ездила специально.
- Да зачем? Обойдусь и без изюма...
- Бери уж. Ты ведь любил изюм маленьким.
"Не любил я изюма, мама. Все ты путаешь, все забыла..." - подумал он. Взял
сверток - сразу видна рука матери, сверток небрежный, будто заворачивали с
ненавистью и отвращением. Да так оно и было. Она и живет всю жизнь с ненавистью
и отвращением. Ко всему и ко всем. Кроме себя.
Посидели еще, помолчали.
- Алька письмо прислал.
- И как он там?
- Да как... Известно уж. Все про жену да про тещу. О матери родной и не
вспомнит. Будто я его для тещи учила да растила...
Ковалев промолчал.
- Сыновья - они все такие, - убежденно подытожила мать. - Так ведь я дочку
хотела, так хотела! Было бы кому ухаживать за мной на старости лет.
- Да чего за тобой ухаживать? - тоскливо отозвался Ковалев. - Ходишь ведь, сама
все делаешь...
- Во-во! - подхватила она. - Все "сама"! Всю жизнь сама. Уже шестьдесят лет -
сама и сама. Это вы умные, грамотные. А я только и видела, что работала до
седьмого поту. Себя не помнила от работы этой - когда мне было рассуждать!
- Ну, мам, не заводись. Чего ты? Все будет нормально. Полежу вот, отдохну... Ну?
- А!.. - Она махнула рукой, поднялась. - Страшно тут. - Покосилась по сторонам.
- Пойду. Может, надо чего?
- Нет, ничего не надо. Врач не сказал, когда выписывать меня думает?
- Не сказал... - она помолчала и неожиданно добавила: - Это я ему сказала.
Лечите, говорю, пока не выздоровеет. Чтоб дурь, говорю, вылечили. Пусть вот
мозги-то вправят тебе.
Ковалев ошеломленно уставился на нее.
- Мама, ты что? Я ведь нормальный, мама!
Она метнула на него неодобрительный взор, крепче поджала губы:
- А вот то. То самое и есть... Да. Плохая у тебя матка, плохая. Слышала уже от
тебя. Все у ней не так. Пусть тебя подлечат - может, человеком сделают. Уважать
научат родную матку-то.
И, ничего больше не сказав, повернулась, тяжко переставляя ноги, двинулась к
выходу. Санитар загремел замком, двери открылись, впустив в коридор
ослепительный солнечный луч.
В одном из маленьких двориков (в каждом отделении огромной психбольницы был свой
дворик) дети чистили снег. Маленькие дети, в длиннополых казенных бушлатах, с
бессмысленными лицами, с огромными головами. Скребли фанерными лопатами, мели
куцыми метлами. Механически, как автоматы. Мешая друг другу, изредка по-совиному
гукая и пуская слюни. Сбоку, у оградки, стояли две санитарки - одна в пальто,
другая в шубе - и оживленно беседовали. Ковалев остановился. Женщины перебивали
друг друга, торопясь высказаться. Стояли утренние сумерки, уже погасли фонари и
снег из синего прямо на глазах становился розовым.
- Пойдем-пойдем, - поторопил Ковалева санитар.
Ковалев и еще двое больных тащили огромные тюки с бельем в прачечную. Ковалев
сам напросился - уж очень захотелось подышать свежим воздухом, взглянуть на
божий мир.
Теперь он уже жалел об этом. В божьем мире ничего не изменилось.
Маленький олигофрен лопатой доскребся уже до мерзлой земли и продолжал скрести -
вот-вот искрошит лопату в щепы. Ковалев замер, глядя на санитарок: да посмотрите
же, помогите ему! Разве вы не видите?..
Одна - та, что помоложе, - будто услышала, повернулась.
- ...Ну, и легче стало, что ли? - продолжая разговор, она подошла к мальчику,
привычно взяла за руку и показала: теперь здесь надо, теперь здесь скреби. -
Корреспондентов на "Волге" катает.
- Про корреспондентов не знаю, - ответила другая, - а вот что скажу: можно и
покатать. Для дела же.
Ковалев недослушал - санитар его подтолкнул.
Когда они шли обратно, в маленьком дворике уже никого не было. Санитарка
оббивала валенки на больничном крыльце, звенела ключами.
А ближе к обеду Ковалева вдруг выписали.
- Ну и характер у вашей мамы! - заметил симпатичный доктор.
- А что?
- Тяжелый.
- Ничего, я привык.
- Ну, куда ж деваться, - согласился врач. - В общем, я вам вот что скажу. Я вас
выписываю без постановки на учет. Нет смысла вас здесь держать, вы нормальный
человек. В понедельник приезжайте часов в одиннадцать, справку вам оформлю. Ну,
всего доброго. Учитесь на здоровье.
- Спасибо. Спасибо... - сказал Ковалев. Особой радости он не испытывал, даже
наоборот - слегка испугался: как ему там, в миру-то, жить дальше? Без таблеток,
без распорядка, без докторов?
День был солнечным. Редким для этого времени года. Почти таким же солнечным,
