- Водки нет, - она залилась румянцем.
Ковалев посмотрел на стену: там висела картинка, изображавшая корабль с алыми
парусами.
- Это ты рисовала? - удивился он. - Ну ты даешь. А я-то думал - ты грымза
сушеная. Только и умеешь, что конспекты писать...
Она краснела и молчала.
- Эх, Тамарка, вредно ведь это.
- Что?
- Ну, алые паруса. Плохо тебе будет в жизни.
- Ну и пусть.
- Это конечно...
- А тебе разве хорошо?
- И мне плохо. Нет, сейчас-то хорошо. Сейчас я пьяный уже. Это завтра плохо
будет.
- Так ты из-за этого напился? Из-за того, что тебе плохо, да?
- Ну... А тебе разве хорошо? С алыми-то парусами?
Она промолчала.
- Не люблю я эти паруса, - сказал Ковалев. - Один вред от них. Девушки принцев
ждут, для них себя берегут. И ошибаются, потому что принцев нету. Вот и топятся,
и травятся...
- Да, - согласилась она. - Прошлой осенью Катя Кашкина, из четыреста
одиннадцатой, снотворного напилась. Хотела с собой покончить.
- И что?
- Ничего. "Скорую" вызвали, откачали... Знаешь, - вдруг сказала она, - у нас тут
бутылка вина есть. У девочек. Хочешь?
- Они тебя заругают.
- Нет, не заругают. Они хорошие... Они же специально в кино ушли...
Ковалев вытаращил глаза:
- Так ты их из-за меня отправила?.. Ну, Тамарка, ты даешь. Бедная ты, бедная...
Она покраснела до слез. А он обхватил голову руками, пытаясь протрезветь, но
голова плыла и комната покачивалась.
Потом вздохнул и сказал:
- Ну, давай свою бутылку...
Она открыла холодильник, достала бутылку. Ковалев стал ковыряться с пробкой -
руки плохо слушались.
Березкина поставила на стол фужеры, какие-то подвявшие салаты, уставшие ждать.
Ковалев наконец справился с пробкой, разлил вино, поднял полный фужер и выпил.
Вино было холодным и терпким. "Пожалуй, сейчас надерётся, как свинья", - подумал
он о себе как о постороннем.
- Ну и пусть, - сказал он вслух.
- Что - пусть?
- Я же пьяный, Тамарка.
- Да. Я вижу.
- Хм. И как зрелище?
- Ну, как... У меня отец тоже часто пьяный бывает.
- А-а... - Ковалев почувствовал досаду. - Ты, значит, привыкла уже.
- Нет, не привыкла.
- Нет?.. Тем хуже. Значит, уже не привыкнешь. А жить как?
- О чем ты говоришь? - робко спросила она.
- Привыкать надо, говорю. К примеру: отец алкоголик, и муж будет, значит,
алкоголиком. И сын. И внук. И так оно и тянется. Сто лет одиночества. Среди
пьяных похабных рыл...
Она посмотрела на него широко распахнутыми ясными глазами и вдруг из этих глаз
горохом посыпались слезы. Ковалев прикусил язык. "Зря я так... Черт...".
Он сидел и ждал, а слезы все сыпались и сыпались. А потом Березкина вскочила и
выбежала из комнаты.
- Ну вот тебе и здрасьте... - Ковалев выпил второй фужер и стал натягивать
пальто. Руки никак не попадали в рукава и Ковалев ругался сквозь зубы.
- Сказать ничего нельзя... Что за жизнь, черт бы ее побрал... А все паруса эти
алые...
Он с ненавистью посмотрел на картинку.
Пальто наконец наделось, он вышел в коридор и услышал музыку. Внизу, в столовой,
начались танцы.
Ковалев закурил и отправился вниз.
Грохотала музыка, студенты кучками толклись в полутьме, толпились у входа.
Появился Жарков и закричал Ковалеву:
- Привет! Ты чего в пальто?
- А я так и буду танцевать, - ответил Ковалев. - Вот еще шапку надену...
Жарков ввинтился в толпу танцующих, в музыку, в перемигивание цветных огней.
На черной лестнице все подоконники были заняты и Ковалев сел прямо на ступеньки.
В голове стучало, он плохо понимал, что происходит вокруг. Где-то рядом, у него
над головой, пели, кричали, смеялись. Вверх-вниз по лестнице, задевая Ковалева,
ходили люди. Пахло грязной душевой, мокрыми мочалками и бельем. Ковалев закрыл
глаза. Его слегка тошнило и покачивало, как лодку на волнах. А потом кто-то
окликнул его - голос прозвучал над самым ухом. Он открыл глаза, осмотрелся. И
тут же, что-то внезапно вспомнив, устремился вверх по лестнице.
Пробежал по коридору, рывком открыл дверь. В комнате было шумно, кто-то
взвизгнул, прикрываясь халатом. Ковалев увидел Березкину, подошел к ней - у нее
выпала из рук книжка, она встала с кровати. Он упал на колени и стал целовать ее
руки, пахнущие земляничным мылом.
- Ты меня прости, Березкина, а? Прости. Не обижайся, я не хотел тебя обидеть.
Так, сболтнул лишнего. Пьяный же, а?
Руки у Березкиной были маленькие, нежные. Она вырвала их. Он встал на ноги и
вышел в коридор. Поднялся на этаж выше. Ткнулся в дверь. На кровати, открыв рот,
спал Толян. Ковалев отпихнул его, заглянул под кровать, нашел шапку, нахлобучил,
и вышел.
Потом он оказался на улице. Он сел в снег, повесив голову, в которой со звоном
метался зверек и что-то опрокидывалось, лопалось и вспыхивало. Ковалев вытирал
снегом лицо, но это не помогало, он попытался заплакать, но и этого не смог.
Рядом вдруг оказалась Березкина в своем стареньком пальто. Она тянула его за
руку, уговаривала:
- Пойдем, пойдем. Замерзнешь же!
Он отмахивался и бормотал:
- Уйди пожалуйста, Тамарка. Не надо мне тебя, и никого не надо во всем мире, и
ее не надо, и любви не надо, и счастья не надо.
Она снова тянула, он упирался и едва не падал.
В какой-то момент он очнулся и увидел и снег и фонари, и облупленный угол здания
общаги, и перепуганное бледное лицо Березкиной. Тогда он вырвал руку и твердым
трезвым голосом сказал:
- Я пойду. Не беспокойся. Завтра увидимся.
Она отпустила его и он твердыми шагами устремился к остановке. Метров через сто
оглянулся: Березкина стояла под фонарем и махала рукой. Он тоже махнул и
подумал: "Хоть бы ты ушла поскорее, что ли!"
Ковалев вышел на дорогу и стал ловить машину. Две или три машины увильнули от
его растопыренных рук, взвизгнув колесами.
Потом он долго ехал в темной теплой машине. Задремал. Водитель его растолкал.
Ковалев вытащил мятые рубли, горсть мелочи -все, что у него было, - и вылез.
Серые дома с мертвыми окнами окружали его. "Где это я?" - с тоской подумал он.
Постоял, размышляя. А когда поднял голову -понял. Вот ее дом, Ирки Алексеевой.
Вон ее темные окна. Ничего ему уже не надо, окончательно понял он. И некуда
больше идти. И незачем.
Он зашел в подъезд - не Иркин, другой - сел на ступеньки и задремал.
Очнулся, поглядел на часы - четыре утра. Голова была ясной, и мысли тоже ясные:
"Стыдно мне. Стыдно и больно жить".
Он подумал, как мать проснулась сейчас (она часто просыпалась под утро, включала
приемник и слушала "Маяк", слушала, пока не наступал рассвет, пока не оживал мир
за окном и голос приемника уже становился не нужным. Она говорила - услышу, как
первый трамвай прошел - и успокоюсь. Ночь пережита). Вышла из спальни, увидела,
что его все еще нет. Переваливаясь с ноги на ногу, что-то бормоча себе под нос,
сходила в туалет. Охая, зевая, снова легла. Включила радио. "Маяк" на средних
волнах слышно хорошо, но как будто издалека. И старший научный сотрудник
Гидрометцентра СССР Михаил Аркадьевич Мастерских начал рассказывать о погоде.
Ковалев подошел к радиатору, прижался к нему спиной. Сунул руки в карманы
пальто. В кармане лежало что-то длинное, твердое - он вытащил, посмотрел. Это
был большой ржавый гвоздь, тот самый, которым он выцарапал на стене про любовь,
что сильнее смерти.
"Глупо как все, безнадежно глупо, - подумал он. - Безумно глупо. Скорее бы это
кончилось...".
Он вытащил руку из рукава пальто, закатал пиджак и рубашку. Сжал кулак - синие
вены набрякли на сгибе.
"Надо бы побыстрее, пока люди не проснулись", - подумал он. Приставил гвоздь
острием к синему набухшему жгуту вены и нажал. И еще раз - сильнее. Было совсем
не больно.
4.
Под окном с горки на своей нелепой коляске катался инвалид. Между темными домами
гулко отдавался скрип коляски и надтреснутый, егозливый голос:
- Все могут короли, все могут короли!.. И судьбы всей земли вершат они порой!..
Человек не понимал смысла этих слов и выкрикивал их просто от избытка чувств.
- Ненормальный, наверное. Психованный, - сказала она, поглядев в синее окно. -
Их тут таких, психованных, много.
- А ты - нормальная? - спросил он.
Она подумала и пожала плечами.
- ...Но что ни говори, жениться по любви не может ни один, ни один король!..
- Нет, ты - нормальная, - проговорил он. - Ты не умственно, ты сердечно
отсталая. А я - просто ненормальный.
Она заплакала.
Пение за окном оборвалась: коляска опрокинулась, налетев на бордюр. Инвалид
беспомощно тянул к ней руки из сугроба.
- А ты сердечно развитый. И с тобой нам, отсталым, очень легко.
Инвалид дотянулся до коляски.
- Трудно, - ответил он, не отрывая взгляда от темной фигуры на синем снегу.
А потом он оказался на улице, на синей дороге. Ему навстречу шла старушка с
плетеной котомкой в руках.
- Баба Аня? Разве ты не умерла?
- Мы не умираем, внучек. Мы просто переезжаем. Мы здесь остаемся.
- Я к тебе в гости приду. Можно?
- Можно. Только рано-то не приходи. Зачем тебе? Вот состаришься, тогда и
приходи.
Ковалев пошел дальше по синей снежной дороге. Он сел в пустой темный автобус,
который помчался по снежному полю. Остановился возле покосившихся, заметенных до
крыш домишек. Ковалев увидел старика с рюкзаком за плечами - лицо у него было
совсем белым, а руки - темными-темными. Старик вошел в салон, сел. От него пахло
нехорошо, как от мертвого.
Потом деревни стали попадаться чаще, в каждой из них автобус делал остановку и
подбирал пассажиров. Среди них были старики и старухи, но молодых было больше.
Парень с залитым кровью лицом, с выпученными глазами. Женщина в телогрейке, с
мертвым ребенком на руках. Школьница-первоклашка с букетом черных засохших
цветов. Жених и невеста в обгоревшей одежде.
Когда подъехали к городу, автобус был уже полон, но на первой же городской
остановке в автобус полезла целая толпа - молча, сосредоточенно. Лезли убитые,
умершие в больницах - голые, в пижамах, - и задохнувшиеся в дыму, и погибшие под
колесами.
Все влезли, все уместились. И автобус помчался дальше. И снова входили в салон
мертвые.
Потом автобус остановился, все стали выходить. Ковалев двинулся следом к
неприметной двери, обитой войлоком. Он вошел и оказался в коридоре, заставленном
обувью, заваленном одеждой - будто множество гостей пришло на вечеринку. Ковалев
снял пальто, бросил в общую кучу, прошел по коридору и увидел огромную дымную
комнату, в которой за столами сидели люди.
Он узнавал этих людей. Все они умерли. Некоторых он знал лишь по фотографиям, с
другими был знаком, встречался где-то.
- Садись, - сказали ему. Он сел на краешек длинной скамьи, за стол, накрытый
скатертью.
И вдруг он увидел человека, который был знаком ему очень хорошо, и человек этот
поднялся из-за стола и пошел в дальний конец комнаты. "Отец!" - хотел крикнуть
Ковалев, но не смог, и вскочил, и побежал за ним. Сидевшие за столами
отодвигались, пропуская его, он увидел вход в темную комнату, вбежал - и
остановился. В полутьме стояли ряды железных кроватей, на которых лежали люди,
покрытые драными казенными простынями. Ковалев успел заметить: тот, кого он
искал, быстро подошел к одной из кроватей, лег, натянул на голову простыню - и
потерялся, исчез. Ковалев подбежал к одной кровати, сдернул простынь - на него
строго глянула старуха в белом платочке. Она выпростала из-под простыни
сухонькую руку и погрозила пальцем.
- Ты чего, бабушка? - одними губами спросил Ковалев.
- А ты чего? Грех ведь! - Старушка подмигнула ему и захихикала.
Ковалев вскрикнул, отшатнулся, подбежал к другой кровати - из-под белого
высунулась темная рука и поманила его. Он нагнулся - рука тут же впилась ему в
горло.
- Отпусти! - прохрипел Ковалев.
- Ляжешь на мое место - отпущу, - ответил лежащий. Простыня слетела и Ковалев
увидел почерневшее, раздувшееся лицо с вывалившимся языком.
Ковалев стал отрывать руку от горла. Рука была холодной, как лед. И даже
холоднее.
- Лягу, отпусти...
И тут же оказался в кровати, а кто-то с раздувшимся, как мяч, лицом, захохотал
над ним.
"Обманули... И тут обманывают..." - подумал Ковалев, чувствуя, что уже не в
силах пошевелиться, придавленный простыней, как надгробной плитой.
В комнату вошли санитары и стали выкатывать кровати. С лязгом открывалась и
