- Это какой его роман по счету? - спросил Сережин.
- Роман - первый. До него все повести были. Он теперь на романы переключился.
Дюма-внук.
- Выгоднее, наверное.
- Конечно! Выйдет у нас, выйдет в Москве, может, и в "Роман-газету" пробьется.
На белой "Волге" кататься будет.
- А сейчас на чем катается?
- На "Москвиче".
Помолчали.
- Ну, Бумажкин - ладно. Он искренне пишет... Сейчас найду... Вот, - Мурлыкин
ткнул пальцем в рукопись, - "Лесоруб Илья, отставив пальцы, высморкался в прелую
хвою и прислушался. Лес будто нашептывал ему что-то...". И так далее. А
Дырочкин, например, - тот точно знает, что именно и как надо писать, чтоб на
"Волге" кататься.
- Знаю Дырочкина. Читал. - сказал Сережин.
Опять помолчали.
Мурлыкин дважды хватал себя пальцами за нос и оба раза пальцы соскальзывали.
Сережин смотрел на редактора и ему становилось неуютно и тоскливо, и как-то
стыдно, что он отрывает этого человека от его важных дел...
"Надо написать роман о покорителях недр Сибири, - подумал Сережин. - С любовной
интригой, с неразрешимым трудовым конфликтом между консервативным буровым
мастером и молодым технологом-новатором. Конфликт разрешается молодым
справедливым секретарем райкома. Который сделает партвзыскание проворовавшемуся
начальнику экспедиции... Опубликуют такое, нет? Тоже на белой "Волге" кататься
буду".
Он вздохнул. Мурлыкин начал насвистывать, отбивая такт ногой. Слуха у него
практически не было, поэтому всю свою жизнь он насвистывал одну и ту же мелодию,
напоминавшую одновременно "Серенаду" Моцарта и похоронный марш.
- Ну, ладно, не буду отрывать... - сказал Сережин, вставая. - Пойду...
- Д-да... - процедил Мурлыкин, прерывая свист и как бы говоря: нет, старик, нам
с тобой, видно, не сговориться. Подумал, посмотрел на часы. - Ты извини, старик,
я "межгород" жду. Должны из Москвы позвонить.
- До свиданья, - сказал Сережин и вышел.
Он шел по ослепительно сверкавшему на солнце снегу волоча ноги и совсем не
радуясь ясной погоде. Портфель с рукописью тяжело бухал по ноге.
"И чего я рукопись у него не оставил? - с ненавистью подумал Сережин. Он
остановился. - Ну, не напечатают - и не надо, не в первый раз. Пусть прочитают
хотя бы...".
Он развернулся и решительно зашагал обратно. Хлопнул дверью, прошел по коридору.
Дверь в комнату Мурлыкина была приоткрыта. Сережин заглянул: кабинет был пуст.
"Соврал, гад, про "межгород". Вытурить хотел...". Он торопливо вынул папку с
рукописью и шлепнул ее на стол. "Аки тать в нощи... Ну и черт с ними со всеми.
Пусть знают, как надо романы писать. А то - Бумажкин, Дырочкин, братья
Флаговы...Сами же их и расплодили, этих мародеров...".
Он быстро пробежал по коридору, чтобы не встретиться случайно с Мурлыкиным,
выскочил на улицу. Помахал пустым портфелем. И сразу на душе стало легче. "Ишь,
погодка-то разгулялась! Прямо весна!" Помахивая портфелем, Сережин пошел к
трамвайной остановке.
Но в трамвае настроение опять испортилось.
Трамвая, видно, долго не было и собралась огромная толпа. Трамвай подошел тоже
набитый до отказа. Сережин и не хотел в него лезть - уж лучше пешком пройтись, -
но его всосало в людской водоворот, повернуло и внесло в трамвай, зажав в щель
между поручнем и костлявой бессмертной бабкой. Бабка принялась верещать еще до
того, как закрылись двери. Дескать, Сережин ее совсем придавил, и жизни лишает,
и руки у него не из того места растут, и сам он растяпа. Но верещать - это
пол-беды. Она стала неистово работать острыми, как ножи, локтями. Сережин
гнулся, изгибался, как мог, защищаясь от немилосердных тычков в область
солнечного сплетения, - все было бесполезно.
- Бабушка, что вы вертитесь? Стойте спокойно! - попыталась было урезонить ее
какая-то молодая женщина. Но бабка и ей ответила, что попробовала бы она стоять
спокойно, когда этот тут! И продолжала орудовать локтями, и не успокоилась, пока
не затолкала Сережина между сиденьями. Ноги у него остались в проходе, а сам он
завис над подростками, щелкавшими орешки. Один из подростков обратился к
Сережину:
- Дядя, полегче. Здесь люди сидят!
- Это вы-то люди? - огрызнулся Сережин. - Люди стоят, а сидят другие!
И тут же проклял себя, что вообще открыл рот. Потому, что все сидевшие стали
мерить Сережина глазами, хотя в такой давке это было затруднительно.
- Гляди, умный какой! - взвизгнула бабка. И пошло-поехало...
"Надо отсюда выбираться, - подумал Сережин. - Буду пешком ходить, здоровье
поправлять!"
Он рванулся к выходу, распихивая всех подряд и ступая по чьим-то ногам и сумкам.
"Так вам, сволочам! Бей старушек! Топчи детей!! Ибо это есть основной закон
нашей жизни!"
Напоследок какая-то девица, лезшая в трамвай ему навстречу, обматерила ее, а он
в ответ как бы нечаянно отшвырнул ее плечом с дороги, и домой явился на сильном
взводе.
В коридоре он положил портфель на груду половиков и, еще не успев снять пальто,
услышал из кухни ненавистный тещин голос:
- Ить целый месяц ему про капусту твердила! Сходи, купи, Христа ради, хоть сорок
кило! Нет, ни в какую. Так теперь без капусты и придется зимовать.
- Все не как у людей, - с готовностью подтвердил другой голос, тонкий и
противный. Это была Любаша, маленькая толстенькая особа, у которой, как
считалось в подъезде, не все были дома. Она регулярно приходила к теще измерять
себе давление - у тещи был тонометр.
- Точно, не как у людей! Так ведь он же и не человек! - заключила теща. Потом,
подумав, завела сначала. - Ну какой он человек? Зарабатывает сто двадцать
рублей, так и тех же не видим ("Врешь, дура старая! - с ненавистью подумал
Сережин. - В прошлом месяце двести принес!"). Уж сколь я его гнала, - продолжала
теща, - просись на другое место, просись! Ить под сорок же уже мужику!
Стыдобушка!.. Все на Тамарке, все на ней ездиит. Тамарка же - лошадь. И детей
накорми, и постирай, и денег домой принеси, и за ним подотри на столе, и посуду
помой. А он только книжечки почитывает да ругается.
- Ругается? - переспросила Любаша.
- У-у! Это он на людях тихий. "Здрасьте" - и побежал. А дома - черт. Ирод!
- Ирод? - со страхом переспросила Любаша.
- Ирод! - убежденно подтвердила теща. - Вчера меня дурой обозвал! Ты подумай-ка!
Я сорок лет в школе оттрубила, ни от кого худого слова не слышала, одни
благодарности да похвальные грамоты. Сорок лет этих выродков учила и вот, на
тебе, выучила: дуру получила. Другая бы на моем месте давно бы уже из дому
выгнала... Нарожали детей, говорю, один на другом сидят. Вот идите на частную и
живите, как люди-то добрые делают... Нет, здесь торчат. Смерти моей ждут, не
иначе.
- А что же ему на работе квартиру не дадут? - наивно спросила Любаша - сама она,
после смерти отца-алкоголика, жила одна в трехкомнатной квартире.
- А такой работник, видно! - с готовностью отозвалась теща. - Другие-то как?
Год-другой проработают - и уже с квартирой. Вот приходил тут к нему Володя, с
работы с его. Золотой человек! Поглядела я на него - сердце кровью облилось:
Тамарке бы мужа такого. Три года проработал - трехкомнатную получил. А наш
ирод...
"Это Володя-то золотой человек? - Сережин едва не задохнулся от возмущения. - Да
он жулик и пьяница! А как он начальству задницу за эту квартиру лизал? Глядеть
было тошно, весь отдел потешался!.. Стукач!"
- А от этого доброго слова не добьешься, - продолжала зудеть теща. - Придет с
работы и сидит сиднем. Тамарка-то его первое время защищала: "Мама, не трогай
его, - он такой человек!" А сейчас, видно, и ей надоел хуже горькой редьки. Я уж
говорила ей: что ты, мол, думаешь своей головой? Бросай ты его, бросай! Молодая
еще! Гони его отсюда в шею! А мы тебе хорошего найдем. Вот хотя бы и Володя,
Владимир Николаич! Такой умный, обходительный, кампанейский. И пошутить умеет, и
все...
Сережин открыл входную дверь и сильно хлопнул ею. Разговор на кухне оборвался.
Сережин снял плащ, в ванной вымыл руки, прошел в комнату. Заглянул в кухню,
помедлил и сказал внезапно зарумянившейся Любаше:
- Здрасьте! - и пошел мимо. "Вот и хорошо. Вот и пусть думает, что я ирод. И
даже хуже... А я и есть ирод!"
На кухне резко сменили пластинку: теща принялась хвастать своими сыновьями - это
была ее вторая и последняя излюбленная тема.
- Витька-то сейчас в акадэмическом институте работает, - ворковала она. Она так
и говорила - "в акадэмическом".
Любаша тихонько ойкала.
- Да, в акадэмическом... - с удовольствием повторила теща. - Диссертацию пишет.
Говорит, руководитель у него хороший, во всем помогает. Профессор Виноградов. Он
же ему и квартиру пробил. А уж квартира какая! Рай. Огромная, коридор - хоть на
велосипеде катайся. Две лоджии...
(Ага, помогает, - прокомментировал про себя Сережин. - Десять лет палки в колеса
вставляет, как молоденького по командировкам гоняет...").
- А другой, Женька, уже дэкан. Да-а, дэкан... Приезжал вот недавно. На своей
машине. Из командировки вернулся. В Якутию куда-то, что ли, ездил. На заработки,
говорит.
("Дэкан"! - передразнил Сережин. - Из порнографического техникума... Раз в два
года появляется, последний раз - в прошлом году. Жмот, хоть бы раз по грибы
свозил... Зоотехник!". Женька работал в ветеринарном институте).
Сережин с мрачным видом зашел на кухню, поставил на плиту чайник. Нарочно долго
ширкал спичкой. Любаша, наконец-то, сообразила - покраснела, и, отводя от
Сережина косящие глаза, стала прощаться. Теща пошла ее провожать.
Сережин уставился в окно, наблюдая за порхавшими в тополях воробьями. Сейчас, в
этот момент он вдруг остро осознал свою никчемность, свою абсолютную ненужность
никому и ничему в этом мире. Миру было наплевать на него. Есть ли он на свете,
нет ли - все равно. Даже наоборот: он, Сережин, занимал тут чье-то место, данное
ему из милости или по ошибке. Трамвай - и тот не был рассчитан на его
присутствие. Сережину вспомнилась обругавшая его девица, и ему стало противно от
собственного бессилия.
На колени ему, когда он присел за стол с чашкой чая, вспрыгнула Мурка. Сережин
погладил ее. Она изогнулась, выпустила когти, стала тереться беленькой
мордочкой, оставляя на чистом выходном костюме следы шерсти.
Мимо кухни тучей проплыла теща, пробурчав:
- Самим жрать нечего, так еще кошонка завел...
Мурка была чистенькой молоденькой кошечкой. Сережин сам принес ее два месяца
назад - нашел возле подъезда. Мурка боялась улицы и даже на балкон выходила с
опаской. Вздрагивала от грохота трамваев, а когда под окнами проезжала тяжелая
техника - забивалась под диван. Кто-то ее тогда, в раннем детстве, сильно
напугал и обидел. "Вся в хозяина. Такая же рохля," - определила однажды теща.
Сережин жалел Мурку и позволял ей спать на диване, с хозяевами, или в ногах у
детей. Теща злилась и время от времени наступала кошке на хвост - якобы
случайно. Мурка кричала человеческим голосом, а теща бурчала:
- Опять ты под ногами, чтоб ты сдохла! Тьфу!
Теперь, гладя Мурку, Сережин как бы продолжал свое безнадежное противостояние.
Пока он пил чай, теща трижды проплывала мимо, каждый раз разражаясь сентенцией.
Сентенция первая:
- Спасибо, зятек, за капусту!..
Вторая:
- Все люди, как люди - запаслись. Одни мы во всем подъезде без капусты остались.
Уж больно зять у меня ученый. Не до капусты ему. Об другом голова болит...
Третья:
- Ученый... Вот и оставил семью без капусты. А что зимой жрать думает -
неизвестно.
После третьей филиппики Сережин вскочил и ринулся в коридор.
- Куда сорвался опять? - крикнула теща.
Сережин нахлобучил на голову шапку и процедил сквозь зубы:
- За капустой...
- Вспомнил! Кака сейчас-то капуста? Вот уж правду говорят - пьяный проспится,
дурак...
Окончания тещиной мудрости он уже не слышал - слетел вниз по лестнице. Он даже
знал, что она скажет дальше: опять, мол, уйдет, как в прошлый раз, и явится в
полдвенадцатого с собутыльниками, надо было милицию вызвать тогда, да Тамарка,
дура такая, не дала, а то бы он, небось, шелковым стал...
"Пойду к Генке! - с ожесточением думал Сережин. - Надерусь, как свинья. Хоть на
несколько часов отключусь!"
Но первый порыв прошел. Сережин вспомнил, с каким лицом жена Генки встретила его
