комнатке стало еще тоскливее и безысходнее.
Тогда Сергеев на цыпочках вернулся в комнату, отыскал на стеллаже рукопись
своего романа. Вернулся, начал перекладывать листы. Стал читать и незаметно
увлекся, и забыл про тесную кухню, про мрак за окном, про тещу, про ее злые,
глупые слова.
"...Ковалев вышел на круглую, серую в утреннем свете привокзальную площадь.
Вышел и осмотрелся, будто оказался здесь впервые. Погода стояла пакостная - не
то снег, не то дождь. Мигал вдали желтый глаз светофора. Несколько машин стояли
у выхода с перрона - наверное, в ожидании утреннего поезда. Но в машинах,
кажется, никого не было, и площадь была пустынна, только возле входа в
автовокзал маячили несколько темных расплывчатых фигур.
"Кой черт меня сюда занес? - спросил сам себя Ковалев, тряхнул головой и чуть не
взвыл от боли - в голове что-то ухнуло и накренилось. - Однако, крепко мы
вчера... Ни черта не помню...". Он оглянулся на стеклянные двери вокзала, только
что выпустившие его, повернулся и побрел через площадь, туда, где темнела серая
башня гостиницы.
В голове гудело. Гнусно было во рту и муторно в животе. И на душе совершенно
пакостно. Ковалев прошел в просвет между мокрыми кустами акации, внезапно
остановился и застонал, схватившись за живот. Его качнуло, согнуло, изо рта под
куст брызнула вонючая жижа. "Портвейн, - машинально определил Ковалев. -
Портвейн и пирожки с рисом и яйцами, из вокзального буфета...".
Вскоре полегчало. Ковалев отплевался, тщательно вытер подбородок, добрел,
пошатываясь, до ближайшей скамейки и рухнул на нее. Порылся в карманах. Нашел
измятую, отсыревшую сигарету. А спичек не нашел.
"Гады, - подумал он. - Спички сперли. С кем это я вчера, а?"
Часы над вокзалом показывали 6 часов 29 минут.
Накренившись на бок, промчался мимо троллейбус, расплескивая грязь. Вынырнуло
такси из мутной пелены, подрулило к вокзалу. Из такси выбралась старуха с
сетками и сумками.
"Паршивый городок-то какой, надо же!" - Ковалев осторожно коснулся
простреленного навылет виска. Нюхнул рукав пальто, сморщился и потер его о
мокрые ребра скамейки. "Вон идет добрый человек... Надо у него спички
попросить..."
Из серой бесконечности к нему приближался некто - высокий, подтянутый, в
блестящих сапогах. Когда он приблизился настолько, что можно было различить
черты невыразительного лица, Ковалев привстал:
- Друг, спичек не будет?
Человек в шинели, перетянутой портупеей, остановился прямо над ним. Секунду
молчал, будто глубоко задумавшись, потом вдруг отрывисто сказал:
- Документы ваши попрошу!
"Во тип!" - подумал Ковалев и промолчал.
- Документики ваши где? - повторил человек в портупее.
- А дома, - нахально соврал Ковалев. - В комоде забыл...
- В комоде, значит?.. - Человек внезапно схватил Ковалева за плечо, рывком
приподнял. - Пошли.
- А какое у вас право? - спросил Ковалев, пытаясь вырваться. - Я, может, за
утренней газетой вышел. Международным положением интересуюсь, может быть, а?..
- Международным, значит? - почти игриво переспросил человек. -А я вас задерживаю
за появление в нетрезвом виде. Пройдемте, будем личность выяснять.
"Во дает! - подумал Ковалев. - Ну, тип!..". Ему стало смешно, он криво улыбнулся
и встал со скамейки.
Человек тут же крепко ухватил его за руку и потащил в сторону вокзала.
- Слышь, полковник! - взмолился Ковалев, уяснив, что намерения у портупейного
самые серьезные. - Я тебе что сделал-то? Брось, слышь? Сейчас поезд подойдет, я
жену встречаю.
Портупейный молчал, только крепче сжал его руку.
В зале ожидания вокзала Ковалев резко остановился, вырвал руку:
- Нет, серьезно, слышь...
Портупейный как бы в недоумении глянул на Ковалева, потом быстро заломил ему
руку за спину.
- Ой! Больно!.. Ты чего? Ну, ненормальный какой-то! - Ковалев посмотрел на
уборщицу, возившую мокрую мешковину по каменному полу. Уборщица разогнулась,
Ковалев умоляюще глядел на нее снизу вверх - в позе, не очень-то удобной для
апелляций.
- Этот тут и спал, - раздумчиво пожевав губами, сказала уборщица. - Видела я
его, он еще вчерась тут у буфете фулюганил.
- Понятно... - промычала портупея.
Через минуту Ковалев оказался в дежурной части. На него через перегородку сонно
глядел сержант, что-то мычавший в телефонную трубку. Сержант был рыжим, в
веснушках. Руки у него тоже были в веснушках, и даже уши. А глаза - оловянного
цвета.
Портупейный сказал:
- В скверике, на скамейке...
- Водкой, что ли, торговал? - спросил рыжий.
- Да нет. Пьяный и выражался.
- Это когда я выражался? - вскинулся Ковалев, но тут же замолчал, осаженный
криком: "Сидеть!". Но все же продолжил упавшим голосом: - Только и выразился,
что прикурить попросил...
- Фамилие ваше! - строго спросил сержант.
- "Фамилие"... - фыркнул Ковалев. - Фамилия, а не "фамилие".
- Вы еще поучите, - сказала портупея. - Вы еслив грамотный, так людей не
обижайте.
Ковалев промолчал. Он понял, что может быть еще хуже.
- Ну так что, будем говорить? - сержант занервничал, уши у него, и без того
красные от веснушек, вспыхнули факелом.
- Ковалев, - сознался Ковалев и вздохнул, чувствуя себя законченным
рецидивистом. - Виктор Владимирович. Год рождения 59-й. Не судим. - Подумал и
добавил: - Пока еще...
- Что значит "пока еще"? - не утерпел сержант. - Вас суда не судить привели.
- А для чего?
- А для того, чтоб порядок не нарушали. Сколько выпили?
- Да много... - махнул рукой Ковалев. - Вчера, на поминках.
Портупея склонилась над сержантом, зашептал что-то. Сержант качнул головой,
записал что-то.
- Работаете где?
- В редакции. В газете.
- Где-где? - сержант оторвался от бумаги.
- Ну, в газете. "Знамя Ильича" называется.
Портупея с рыжим обменялись непонятным взглядом. Сержант протянул Ковалеву лист
бумаги.
- Пишите.
- Чего писать?
- Поясните, почему нарушали. Что у вас там было - поминки, что ли...
- Насчет поминок - это я соврал. Так, выпили за субботу.
- Может, вы и насчет редакции соврали? - угрюмо спросила портупея.
- Может, и соврал...
Стражи порядка снова обменялись непонятными взглядами, посовещались вполголоса,
рыжий кивнул Ковалеву:
- А вы пишите, пишите...
Ковалев взял непослушными пальцами казенную ручку и накарябал на бланке
протокола:
"Поясняю, что вчера вечером выпили с друзьями по поводу приближающейся годовщины
Великой Октябрьской социалистической революции. В результате чего, проснувшись
утром, вышел на улицу с целью проветриться и попросить прикурить...".
- Вызывай машину, - сказал вполголоса портупейный сержанту.
Ковалев насторожился, поднял глаза.
- Не примут же! - отозвался сержант и - Ковалеву: - А ну-ка, встаньте. Встаньте,
встаньте... Закройте глаза.
"Бить, что ли, будут?" - подумал Ковалев.
- Руки вперед, - командовал сержант. - Вперед руки! Приседание сделайте.
Ковалев сделал. И стоял, зажмурившись - не потому, что не было команды открыть
глаза, а потому, что сейчас, с закрытыми глазами, все происходящее показалось
ему дичайшим бредом.
- Средняя степень, - вполголоса сказал сержант. - И то не тянет... Могут не
взять.
- А нам какое дело? - набычился портупейный.
Ковалев открыл глаза, глядел на них и тоскливо думал: "Загремлю в трезвяк. И за
что? Хоть бы уж действительно пьяный, а то так, не проспался просто... Вот
шеф-то обрадуется!" Они еще что-то выясняли, звонили куда-то. Наконец
портупейный ушел, обиженно нахлобучив фуражку на самые уши. А сержант вдруг
поднял бесцветные глаза и сказал:
- В общем, давай иди отсюдова.
- А? - не понял Ковалев.
- Топай, говорю. Как раз поезд пришел. Он на перроне, -смотри, не попадись.
Другой раз не выпустит.
- А чего он злой такой? - спросил Ковалев. Сержант посмотрел на него, как на
пустое место. Ковалев поспешил к двери.
Через несколько минут он был уже далеко от привокзальной площади. Радость его по
поводу счастливого освобождения еще не улеглась и он, сидя в трамвае, перебирал
от нетерпения ногами - так хотелось поскорее этой радостью поделиться. Трамвай,
погромыхивая, уносил его все дальше от центра города, мимо грязных панельных
пятиэтажек, мимо пустырей, заборов, луж и мокрых голых тополей.
Подъезд, куда он вошел, тоже был грязным. Причем грязь была многолетняя, даже
какая-то особенная. Наверное, такая возникает при крупных стихийных бедствиях
вроде землетрясения, пожара или совершенно случайного попадания авиабомбы.
Стены подъезда украшали надписи на разных языках, включая собачий, ступеньки
были обломаны, будто по ним били кувалдой, и арматура торчала, как корешки.
Но Ковалев всего этого не замечал, поскольку в других подъездах ему бывать не
приходилось. Он взбежал на пятый этаж, постучал в обшарпанную, разбитую дверь.
Никто не отозвался. Ковалев взялся за ручку, державшуюся на одном шурупе, и
дверь открылась. В квартире пахло сортиром и помойкой. В единственной комнатке с
плотно задернутыми шторами на диване лежал кто-то большой и толстый, с
намотанной на голову простыней.
- Тэ-эк! - сказал Ковалев, закуривая. Нагнулся, потолкал его и сказал: -
Товарищ! Верь!
Спящий не отозвался. Ковалев опять потолкал:
- Взойдет она, слышь?
- Хто? - донесся шелестящий голос.
- Звезда! Пленительного счастья!
Спящий засопел, закряхтел, забулькал. Из-под простыни показался красный
бессмысленный глаз.
- Куда?
- Звезда-то?
- Ну.
- На небосвод взойдет... Вставай, алкаш, проклятьем заклейменный... Случай
тяжелый, но будем лечить.
- Кого?..
- Тебя.
- Зачем?
- А как же? Так и помрешь непролеченным?
Простыня заколыхалась, показались кудлатая голова и мятое лицо, человек
заворочался, приподнялся, сполз с дивана.
- Ты куда? - строго спросил Ковалев.
- Во-ды... - простонал несчастный запекшимися губами и рванулся в сторону кухни.
- Э, нет. Стой. Сначала скажи: у тебя опохмелиться есть?
- Не... не... не зна-аю...
- Так, не знаешь. Ай-яй-яй.
Ковалев прошел на кухню, осмотрелся. Его цепкий взгляд тут же выловил из горы
немытой посуды, объедков и окурков граненый канцелярский графин с остатками
самогонки. Ковалев поднял графин, открыл, нюхнул и удовлетворенно заключил:
- Е-есть. Ну, иди, харю сполосни. Да побыстрее, а то я ждать не буду.
Пока хозяин квартиры, стеная и охая, плескался в ванной, Ковалев сполоснул
стакан, налил из графина, разбавил водой. Подошел к окну и рассеянно посмотрел
во двор. Двор был обычный, гнусный. Мамаши с детьми бежали к автобусной
остановке. В доме напротив из такого же кухонного окна на Ковалева глядел старик
в майке. Он методично махал гантелями.
- Ты, собс-но... - хозяин появился в кухне. Он был голый до пояса, в выцветших и
вытянутых на коленях спортивных штанах, босой. Лицо опухло, на животе синел
кровоподтек.
- Друг! Вова! - закричал Ковалев. - Я хочу выпить, понимаешь ты, или нет, скот
ты без упрека!
- Но ты, собс-но... - Вова скосил глаза на живот, оттянув губу, прищурил глаза и
махнул рукой. - Собс-но, конечно... Наливай...
Ковалев нашел другой стакан, плеснул. Они чокнулись.
- За то, чтобы! - сказал Ковалев и выпил. Тут же поперхнулся, закашлялся и,
выпучив глаза, бросился к раковине. Его вывернуло.
- Собс-но, так и бывает, - меланхолично заметил Вова. -Натощак, оно...
Он выпил и пока Ковалев обнимал раковину, немного оживился.
- Нехорошо ты поступаешь, - сказал он, хрупая полуистлевшим соленым огурцом. -
Непорядочно. Пришел и начал блевать. Порядочные люди поступают наоборот.
Он налил еще немного и снова выпил и снова закусил. Ковалев поплескал в лицо
водой, нащупал рукой грязное полотенце, утерся, сел и улыбнулся, глядя светлыми,
чистыми глазами.
- Ну, вот и я, - сказал он жизнерадостно. - Здравствуй, Вова!
Вова хрупнул огурцом.
- Собс-но, порядочные люди сначала здороваются, а потом уже блюют.
- Так то порядочные! - подхватил Ковалев. Он налил себе снова, развел водой,
зажал нос и выпил. - Порядочные-то и на вокзалах не ночуют.
- А ты ночуешь?
- Да!
Вова развел руками:
- Тогда ты скот вдвойне.
- Именно! Вдвойне! Уснул не помню как, а проснулся - игральный автомат под ухом
щелкает. Ну, что ты будешь делать? Встал с лавки и пошел. Только в себя начал
