подшивках "Литературки" - у большого окна, за которым качалась паутина тонких
ветвей.
- А мне?
- Что?
- А мне это надо было?
- Я не знаю.
Потом он подумал и добавил:
- Люди должны любить друг друга.
- Всегда?
- Да, всегда. Когда двое друг друга любят, они и остальных людей любят.
- И подлецов тоже?
- Да... Если их можно любить.
- Можно, - сказала она.
И он согласился: да, можно. Ему было трудно говорить с ней. В ее глазах было
непонимание. Нет, не враждебность, а непонимание. И оно все росло. Хотя
сначала-то, когда он вошел и только начал говорить, в ее глазах было радостное
удивление.
- Ну, так почему люди должны любить друг друга? - сказала она. - Объясни мне.
- Что же тут объяснять? - удивился он. - Иначе люди жить не смогут.
- А вот - живут. Может быть, у людей потребность такая -ненавидеть.
- Ну, и это есть. Только ненавидят плохое, злое...
Он замолчал, она не ответила. Только вспыхнул огонек сигареты, вспыхнул отблеск
в ее глазах - и погас. Остались во тьме лишь белые кисти рук, и по ним бегала
паутина голых ветвей за окном.
Он схватил эти руки и стал целовать. Он прижимал их к своему горячему, еще
пьяному лицу, он хотел отгородиться ими - этими руками - от ее вопросов и своих
ответов, от всего, что может нарушить его сладкий, такой сладкий сон.
Она отняла руки и поднялась:
- Чепуха. Все это - чепуха. Ты совсем меня не знаешь. А я не знаю тебя... Да и
знать не очень хочу.
Он тоже поднялся и смотрел на нее, вслушиваясь в слова и пытаясь понять их.
Потом он решил, что слова эти и не заслуживают понимания.
- Ну и что? Узнают друг друга постепенно. Годами. Тут-то все просто, по-моему.
- А по-моему - нет.
- Просто, - повторил он. - Надо только не слова слушать, а друг друга.
- Это очень романтично, как в книжке.
- Ну и что?..
- Ну и ничего.
Он подумал и вздохнул:
- Не веришь ты мне, вот в чем дело. А для меня это все очень важно. Я именно так
и должен был с тобой познакомиться, именно так и должен был все сделать -
нелепо, по-дурацки. В этом вся суть. Если бы я все делал как надо - тогда,
конечно, ты не могла бы мне поверить. А так...
Он поднял руки и опустил их. Он был беззащитен. Он понимал это и подумал вдруг,
что ей-то, наверное, хотелось чего-то другого. Пусть и обмана - но в ее вкусе.
- Ну, ладно. С утра подумаем... - сказал он и стал раздеваться. Снял пиджак,
рубашку, сел на пол и начал стаскивать сапоги.
- Не ломай комедию, - тихо сказала она.
Он молча стащил с себя штаны.
- А может, ты псих?
Он улегся на ее постель, натянул на себя одеяло и сказал:
- Хорошо!
- Свинья, - ответила она.
- А сама-то? - мрачно ответил он. - Ну, подумай: хотел бы я тебя обмануть -
пришел бы с шампанским, с шоколадом. Совсем не так бы пришел.
Она подумала.
- Да кто вас знает... Может, ты на халяву решил - чего со мной церемониться.
Увидали с другом в окно - вон сидит интересная бабенка...
Он махнул рукой, накрылся с головой, закрыл глаза. Цветные стеклышки брызнули из
темноты, в ушах зазвенело, а постель вдруг боком-боком поехала вдоль стены.
Он, кажется, застонал, потому что, когда открыл глаза, увидел совсем близко над
собой ее теплые глаза. Ее волосы защекотали ему щеки.
- Ну, что с тобой делать? - спросила она.
- Что хочешь. Можешь на кусочки разрезать, заморозить, и всю зиму суп варить...
Она принесла мокрое полотенце и положила ему на лоб. Остановилась посредине
комнаты. Он видел ее - темный силуэт в голубом полумраке, руки поднялись и не
опускаются. Он подумал: "Ну и молодец же я! Такую королеву отхватил!" И,
кажется, уснул. И проснулся.
Кажется, эта ночь никак не могла закончиться. Когда он проснулся, было
по-прежнему темно и по-прежнему за окном мотались от ветра голые ветви. Она
сидела на матраце напротив него, прислонившись к стене, и курила.
- Слушай, дай закурить, а?
- Последняя, - ответила она.
- Ну вот, здрасьте. У меня тоже нет.
- Выйди на улицу - может, стрельнешь.
- Ага. У кого это стрельнешь среди ночи?..
- Ну, у такого же наивного мальчика, вроде тебя. Может, бродит по улице, звезды
рассматривает...
- Ну да, - сказал он. - вон за окном их целый табун. И все на звезды пялятся.
- Нет, не на звезды. В наше окно...
Он вскочил, подбежал к окну, выглянул. Пустой двор, черное небо, голубой снег.
- Никого нет, - сказал удовлетворенно. - Все спят. Даже мальчики-идеалисты.
- Нет, они не спят, - возразила она. - На улицу не выходят. Лежат по койкам,
молча страдают.
- Вот видишь, - сказал он. - А я не дома.
Она не ответила. Он быстро натянул штаны, накинул пиджак:
- Пойду. Может, и правда не спит кто-нибудь...
На улице он постоял, прислушиваясь, потом побежал вокруг дома. И снова повезло -
кто-то шел навстречу, курил. Ковалев попросил сигарет, взял несколько штук и
бегом вернулся в тепло. Сел к ней на матрац, привалившись к стене. Закурил.
- Не спит? - спросила она.
- Не спит.
- Бедный...
Он сказал:
- Ты так сказала, что мне теперь стало стыдно. Ну, за то, что я такой
счастливый...
- А ты сейчас счастливый?
- А ты разве нет?..
Она помолчала.
- Я представляла себе счастье иначе.
- Когда представляла? В детстве?
- В детстве. Знаешь, я ведь училась во вспомогательной школе.
Он удивился:
- Где-где?.. Для умственно отсталых, что ли?
- Угу. Для отсталых... Два класса закончила там. Потом, правда, доучивалась с
нормальными.
Он погладил ее по голове, заглядывал в глаза, слушал. Она рассказывала, как
училась в "нормальной школе". А папа у нее был большой начальник. Главный
инженер в крупной строительной конторе.
- Собрания у нас в школе репетировали. Мне досталась роль юной пионерки. Я
должна была возмущаться теми, которые отказываются от общественных поручений. Я
сказала, что не буду учить эту роль. Наша классная с пионервожатой
говорят: ну, поищем для тебя что-нибудь другое. Я говорю - не надо, не хочу.
Вообще выступать не хочу. Они говорят: подумай, чего ты несешь? Я разозлилась
и говорю - вы сами подумайте! Они обиделись. Но папу моего боялись - он же
начальник. В этой школе нам многое прощалось. Один мальчик на перемене
выбил другому глаз из рогатки - из маленькой такой, проволочной. И ему все
простили - папа его начальником был. А того, что без глаза остался, в другую
школу перевели. У него папа был маленьким начальником. Ну, тогда-то я мало
что понимала, просто "выступала" много. Где по глупости, где из вредности. Они
мне слово - я им два. Я и отличниц не любила, знала, что они стукачки, и однажды
на совете отряда об этом сказала. Мне интересно было - как наша завуч себя
поведет? Тогда такая должность была, знаешь - завуч по внеклассной работе. Она у
нас вроде политрука была. Она ничего, терпела. И потом терпела, когда я нашей
математичке на уроке высказала все, что о ней думала. А думала я о ней, что она
без вранья жить не может. Меня к директору вызвали. Чтобы покаялась, а я не
покаялась. На совете дружины отличницы-артистки захлебывались от возмущения: "Ты
же наш товарищ! Как ты могла?..". И завуч: "Дочь ответственного работника,
уважаемого в городе человека...". А за мной тогда уже много чего числилось, -
все это, оказывается, не пропадало, в папочку складывалось. "Как тебе не
стыдно??" - кричали мне. А мне было стыдно, стыдно. Но только не за себя, а за
них за всех. Мне бы покаяться, но я взбрыкнула. "Нашла коса на камень", - как
моя любимая учительница сказала. Она единственная за меня была до самого конца.
Я так и стала думать: да, нашла коса на камень. Камень - это я. Потом к
прокурору вызвали. Тогда прокуроры школы курировали, появлялись раз в неделю,
лекции читали. И у нас был свой прокурор - солидный такой дядечка, лысый, с
портфелем. А я-то - соплюха, пятиклассница. Он мне: покажи-ка, что у тебя в
портфеле. Я говорю: вы права не имеете. А он: много ты знаешь про права, про
права все знают, а про обязанности надо напоминать. И портфель выхватил, начал
из него на стол в учительской все вытряхивать. "Так. А это что?". "Журнал". "А
какой журнал, знаешь?". "Знаю. Его папа в обкоме покупает". Журнал-то
безобидный, не помню уж, "Шпигель", что ли. А в журнале - красавицы в
мини-бикини. "Так вот чем ты на уроках занимаешься! - этот дядька кричит. - И
другим девочкам показываешь, да? А может, и мальчикам тоже?" Тут я портфель
взяла и по лысине его - хлоп! Жаль, портфель легкий был, пустой. Он как взвился:
"Ну, сейчас я тебя увезу куда следует!" К телефону кинулся и кричит кому-то:
"Немедленно пришлите машину!" А сам-то даже номер набрать впопыхах забыл! Думал
- я не замечу. Но я заметила, хотя все равно испугалась. Маленькая же...
Портфель схватила - и бежать.
- А отец что же? Мама?
- У отца новая жена была. Красивая, молодая. Она ребенка ждала, ей волноваться
вредно было. А отец что? Когда до него все это доходить стало - поздно уже было,
я уже завелась. Он на меня закричал, ногами затопал, потом по голове стукнул.
Никогда он меня не бил, и разговаривал, как со взрослой. Всегда, сколько себя
помню. А тут... Ну, хоть бы спросил сначала, узнал, как все на самом деле
было... Я бы ему рассказала. Но он не спросил. Видно, уже пустили слух, что я
ненормальная, и отец тоже на меня странновато посматривать стал. Я после этого в
школу не пошла. Утром говорила, что иду на уроки, а сама - в кино, на утренний
сеанс. В подъездах грелась, по магазинам шаталась. Там подружки нашлись. Мы
курили потихоньку, выпивали. А потом отец однажды пришел домой злой, красный:
"Чтоб завтра в школе была! Я за тебя краснеть не собираюсь!" И снова меня
ударил. Он не злой был, но нервный. А тогда у него, наверное, много своих
неприятностей было. Я в школу вернулась. Сначала все ничего было, а потом -
опять. Разговоры, бывшие подружки за спиной шептались, а одна меня спросила по
секрету, правда ли, что у меня уже мальчики были. Ну, по-настоящему. Я
удивилась, говорю: "Кто тебе сказал?" Она засмущалась. Потом говорит: "Нам
классная по секрету сказала. На классном часе". Я классной на уроке истерику
устроила. Они - врача вызывать. Прибежала наша школьная врачиха, старушка, увела
меня к себе, успокоила. Все головой качала. Я ж не понимала, что они тогда уже
решили меня на комиссию вызвать, для освидетельствования. Я на них на всех рукой
махнула. Прогуливала часто. С новыми друзьями по подвалам ходили, грелись, в
карты играли. Я самой младшей была, меня никто не трогал. Правда, не обижали.
Ну, а потом, к концу учебного года, это все и случилось. Я не помню, я не в себе
была. Меня прорабатывать начали на очередном заседании - уж не помню чего,
комитета комсомола, что ли. И лысый этот там был, прокурор. Он злой на меня был,
и выступал больше всех. Слово за слово - и сказал, что меня пора гнать из школы,
да жаль, мол, некуда. Таких маленьких сучек нигде, кроме колонии, не ждут. Я его
послала. Он закричал, руками замахал, кинулся. И я ему ногой между ног въехала -
меня в подвалах-то научили кое-чему. Потом комиссия была. Там меня и не
спрашивали ни о чем, все, что надо было, сами написали. Так что на следующий
учебный год я уже была в интернате. А в интернате было хорошо... Правда, ты не
поверишь - я, когда хочу хорошее что-нибудь вспомнить, всегда интернат
вспоминаю. Директор там хороший был, добрый дядька, старый. Не очень грамотный,
правда. Но они там, в интернате, все немножко умственно отсталые - и дети, и
учителя. Ну, ясно - всю жизнь с дебилами. А ты знаешь, какие они, дебилы? Они
добрые. Тихие, верные очень. Они самые хорошие люди, только если по-человечески
с ними. Я с одной девочкой дружила, учила ее всему, что сама знала, книжки ей
рассказывала. Она откуда-то из деревни была, ее Анжеликой звали. Родители у нее
алкоголики. А сама она тихая, забитая такая. Молчит, рисует что-нибудь пальцем,
хоть на чем - на столе, на стекле. Стоит, например, у дверей, и водит по ним
пальцем, водит... Никто, кроме меня, не знал, что она рисует. А она цветок
рисовала. Один и тот же. Нет, были там, конечно, и настоящие дебилы. Но в
основном там все нормальные, - думаешь, я одна туда так вот попала? Однажды
