пропаганды на один большущий магнитофон, а на самом деле нет никакого ни
Генерального секретаря, ни его гостя, ни мира во всем мире. А может, и Москвы
никакой нет, может, ее выдумали чиновники для всеобщего воодушевления. Может,
она была разрушена еще во время войны, а вместо нее построили декорации. По этим
декорациям водят туристов, возят начальников и рыщут по ним "гости столицы",
приехавшие за колбасой и наволочками. А может быть, и Москвы-то никакой никогда
не было? Выдумали ее, как религию - для объединения земель и укрепления власти.
И все остальное выдумали. Историю, географию, политику...
Мысль недодумалась, оборвалась, в голове стало пусто и тяжесть легла на сердце.
Слабо засветилась люстра под потолком, раздались шаги.
- Здесь он. Вон лежит, - сказал кто-то. Ковалев попытался вспомнить, кому мог бы
принадлежать этот довольно противный голос, и не смог. В комнате появились трое.
Один был в мятом белом халате, со шваброй в руках. Он непрерывно тер пол,
изредка поглядывая на Ковалева с затаенным лукавством. Двое других - худой и
толстый - имели вид утомленных жизнью полуинтеллигентных мужчин.
Они подошли к дивану. Белый халат принялся шырять шваброй под диван,
быстро-быстро, туда-сюда.
- Ох, грязи-то, грязи-то сколько! - сказал он голосом вестибюльной старухи.
- Погоди, - остановил его толстый, он был в пальто и шляпе, с кожаной папкой
подмышкой.
- Чего годить-то? - ответил халат. - Надо грязь убрать, а с чистого уже легче
будет кровь-то отмыть...
"При чем тут кровь?" - подумал Ковалев.
- А вдруг это не он. Проверь, - кивнула Шляпа хилому, в беретке. Хилый вытянул
из внутреннего кармана длинный узкий блокнот, слюнявя палец, принялся его
листать.
Нашел, сунул Шляпе под нос. Потом наклонился к Ковалеву. Ковалев почувствовал,
как ловкие руки быстро-быстро обшаривают его карманы, достают какие-то предметы.
"Чего это они? - лениво думал Ковалев. - Грабить, что ли, пришли?"
Хилый тыкал пальцем в блокнот, объясняя что-то Шляпе на ухо. Шляпа кивала.
- Бросьте вы хулиганить-то... - слабым голосом проговорил Ковалев.
- Чего это он? - строго спросила Шляпа у хилого.
- Беспокоится.
- Придется потерпеть. Такой порядок... Ну, что, точно - он?
- Вот, - хилый сунул блокнот под нос Шляпе. - Все совпадает. Квартира, диван,
троллейбусы под окном.
- Что вы мне про троллейбусы? - раздраженно сказал толстый. - Вы особые приметы
давайте.
- А вот. Родинки все, татуировка в виде ядерного гриба с человеческой фигурой в
виде распятия...
"Гляди ты! И про это знают!" - удивился Ковалев.
- Хорошо, давайте анамнез.
Хилый перелистнул страницу:
- Ерёма Квасов, двадцати двух лет...
- Это кто - Ерема Квасов? - удивился Ковалев.
- Ты Ерема Квасов.
- Я не Ерема! И не Квасов!
- А нам это без разницы, Квасов ты или не Квасов. Не был Квасовым - так будешь.
Не велика птица.
Толстый слушал с брезгливым выражением лица.
- Ладно, - сказал он хилому. - Давайте сразу заключение и приговор.
- Понял. Про шизоидальность не надо? Понял. Значит, грехи. Всего их две тысячи
триста семьдесят девять. Из них смертных восемь. Одно убийство. Два покушения на
убийство. Хула на ближнего. Клятвопреступление... Восемнадцать краж. В том числе
три - кражи стаканов из столовых и автоматов с газводой...
- Э... Стойте... - Ковалев с трудом оторвал голову от подушки. - Это вы про
меня, что ли? Это я стаканы воровал?
- Ты, ты, - кивнул хилый.
- Ну, ладно, это могло быть, выпивали, наверное, где-нибудь в парке... А
убийство?
- И это твое.
- Неправда, я никого не убивал.
- Правда, правда. Помнишь, камень однажды кинул и мальчишке в голову попал?
Этому мальчишке нынче двадцать пять исполнилось бы. Умер он. Свихнулся и
повесился. А свихнулся вследствие травмы, полученной в детстве. Правда, медицина
до этого не додумалась. Такая она у вас - медицина.
- Так это когда было! Я ж еще в школу не ходил!
- Ну и что? У нас учет строгий.
Ковалев сказал:
- Ерунда. Мало ли от чего можно свихнуться.
- Апеллировать будете потом.
- Ну, а покушения на убийство?
- И это было.
- В детстве? - с надеждой спросил Ковалев.
- В детстве.
- Ну, это же просто... Детская мстительность. Разве это грех? Так, под
воздействием момента...
- А большая часть убийств так и происходит - под воздействием момента.
- Нет, что-то тут не то, - проговорил Ковалев. - Бог - он добрый. Не станет он
грехи считать. Он не бухгалтер...
И тут его осенило: ну конечно, какой тут Бог! Бог эту мерзкую троицу и близко к
себе не подпустил бы. Это он, тот, другой...
...- Так на чем я остановился?.. А! На стаканах. Значит, далее. Соврал тысячу
восемьсот четырнадцать раз.
- Это когда же?.. - вскинулся опять Ковалев.
- Не мешайте работать! - огрызнулся хилый. - Все зафиксировано, так что
помолчите.
- Девственниц совращал? - лениво спросила вдруг Шляпа.
- Шесть попыток, - подтвердил хилый.
Толстяк вздохнул:
- Картина ясная. Вполне созрел. И приговор?
Хилый захихикал:
- Ну, вы же знаете... Будем брать.
- Это кого брать? Это куда? - возмутился Ковалев.
- А туда, - ответил хилый. - Там тебе будет хорошо. Там - порядок. И никто
никому не завидует! А как же?..
Белый халат приблизился к Ковалеву и стал быстро опутывать его бельевой
веревкой.
- Что же, я уже умер? - спросил Ковалев.
- Умер, и в землю зарыт, как написал большой русский поэт, - подтвердил хилый.
- А как я умер? Когда?
- Обыкновенно. Внезапно. В баню вы пошли со своим другом - помнишь?
Ковалев начал лихорадочно вспоминать. "Да-да, точно... Баня была... Полки
скользкие, кафельный пол... Помню, Генка меня под кран с холодной водой
подтаскивал. Да спьяну, скот, включил кипяток. Только мне все равно уже было...
А потом он им кричал - остальным - уймитесь, гады, Витёк загнулся...".
- Меня уже похоронили? - чужим голосом спросил он.
- Угу, - кивнула Шляпа.
- А где?
- Ну, там... Не на Марсовом же поле, и не у Кремлевской стены.
- А потом что будет?
- В смысле?
- Ну, потом? После?..
- А ничего. Кладбище закроют. Нужных покойников на новое местожительство
определят. А вас, мелочь разную, так оставят. Лет через пятьдесят уже и следа не
останется. И дома построят. И опять будут жить да грешить... Се ля ви!
Ковалев захрипел: туго натянулась опутавшая его веревка.
Хилый расстелил скатерть, расставил тарелочки с закуской, в центр стола водрузил
запотевшую бутылку водки. Гости сели к столу. Разлили, один стакан отставили в
сторону. Толстый сказал:
- Мы провожаем сегодня в последний путь... Как его?
- Квасова, - подсказал хилый.
- Вот именно. Помянем подонка.
И опрокинул стакан в горячую красную глотку.
"Но я же жив еще!" - хотел закричать Ковалев и не смог. Потому, что тело его
осталось на диване а сам он парил над ним, зная, что тело его в этот момент
досматривает свой последний в жизни сон.
...Он снова очутился в своей комнате, пустой и темной, и радиодиктор, сдерживая
волнение, рассказывал о вводе в строй действующих нового моста на трассе БАМа.
Ковалев сполз с дивана, прижался щекой к холодному полу. Вспомнился "Танец
смерти" Сен-Санса, и под эту плавную, совсем не страшную музыку его стало
раскачивать - вместе с диваном, с комнатой, с желтыми фонарями за окном.
Музыка погасла, он снова задремал, и оказался на улице.
Сияли фонари, отражаясь в мокром черном асфальте, брели редкие прохожие, вдали,
над вокзалом, светилось табло часов.
"Чего это я сюда выкатился? - удивился Ковалев и тут же вспомнил: - Ах да, я же
бабу Аню ищу".
Он вернулся во двор, прошел мимо детской площадки и увидел бабу Аню. Она шла
навстречу в старом зимнем пальто, держа в руке привычную плетеную котомку.
- Здравствуй, баба Аня! - обрадовался Ковалев. - А я тебя ищу!
- Здравствуй, внучек... Хоть ты обо мне вспоминаешь. А вот что ищешь - плохо,
плохо. Ты ведь молодой совсем, молодой...
Ковалеву послышался в ее словах какой-то иной, страшный смысл, но он отмахнулся
от него.
- Сколько лет тебя не видел, - сказал он. - А ты куда? В магазин?
- Нет. В магазины мы не ходим.
- А куда? В гости?
- И по гостям не ходим.
- Так куда же ты идешь?
- Да и не иду я, милый. Лежу. Давно уже лежу...
Ковалев вздрогнул.
- Ты не пугай меня, пожалуйста.
- Прости, внучек, прости. Три года уже прошло, а проведать только раз приходили.
- Я не знал, что ты переехала, - сказал Ковалев. - Я бы пришел.
- А вот ты и пришел. Мы ведь не умираем - мы переезжаем. И недалеко. Здесь мы,
рядом вот.
- Ты умерла, баба Аня! - закричал Ковалев. - Что ты говоришь? Похоронили тебя!
- Это живые так думают: похоронили - и нету нас. А мы не умерли - уехали.
Далеко-далеко. Навсегда.
Сердце скакнуло и застучало в груди Ковалева и стало больно дышать.
- Ты прости, баба Аня. Я пойду. Я...
Он стал срывать с горла душивший его шарф, а у бабы Ани изменилось лицо и вдруг
он понял, что это лицо - его собственное. Это чужое ему существо стало наступать
на него и посыпало словами тонким бабьим голосом:
- С переездом-то как намаялась! Там очередь, тут очередь. Везде жди, и не
смотрят, ветеран ты или нет. И хамят по-нашему, и никто места не уступит в
очереди, и еще матом кроют. И пожаловаться ведь некому - ни тебе райкома, ни
милиции, ни совета ветеранов. И документов на руки не дают, кроме справки из
ЗАГСа, а в справке не сказано ведь, каким ты человеком-то был, так что никому
никакого различия, ни уважения!
Защищаясь от этого нарастающего пронзительного голоса Ковалев замахал руками,
поскользнулся и полетел прямо затылком на асфальт. Бац!
Он застонал и рывком поднялся. Он лежал на полу, рядом с диваном.
- Тьфу, черт! - ругнулся он и поднялся.
Включил свет, открыл балконную дверь. Уличный шум ворвался в квартиру вместе с
запахами выхлопных газов и сырости.
Закурил, глядя на светившиеся окна напротив.
"Хорошо людям. С работы пришли, детей из садика привели. Ужинают, газеты читают,
радио слушают. Будто и нет никакого Хаоса, будто не плещется он с улицы, не
бьется в окна... А вон там настольная лампа горит. Там часто лампа горит, иногда
всю ночь. А в этом окне женщина стелит постель. Молодожены. Не терпится. А вон
на балконе целая компания. Курят, орут чего-то... Празднуют окончание пятилетки.
Ишь, развеселились. А может, поминки у них? Должно быть, скоро подерутся...".
Внизу со звоном открылась балконная дверь и пьяный мужской голос заорал во тьму:
- Лар-риса! Лар-риса!.. Вернись, падла! Все прощу!
Это был сосед, алкаш Вова, от которого, наверное, только что ушла очередная
жена.
- Ларис-са! Ведь я тебя, курва, люб-лю! Слышь ты, блядь? Люб-блю!..
Но никто не откликнулся с улицы. Только шумел транспорт, гудели троллейбусные
провода, да вдали, над вокзалом, мертвые часы равнодушно считали минуты.
2.
Сережин сидел в маленьком кабинете редактора книжного издательства Мурлыкина. У
редактора были длинные вислые усы и скользкий нос. Над головой Мурлыкина висела
репродукция из журнала: "Штурм Зимнего в 1917 году". А еще выше - портрет
Ленина. "Наверное, самый главный их писатель", - подумал Сережин без злобы,
уныло.
Редактор пощупал свой скользкий нос, покачался на стуле вправо-влево и посмотрел
в окно. Вздохнул и перевел все понимающий взгляд на Сережина.
- Читал последнюю вещь Бумажкина? - спросил Мурлыкин, схватил нос тремя
пальцами, но нос выскользнул.
- Нет, не читал.
- И правильно сделал! - Мурлыкин перешел на доверительный шепот. - Тягомотина. И
неграмотная, вдобавок. Он до сих пор числительные склонять не умеет. Да и объем,
ты представь - шестьсот страниц.
- И вы это будете печатать, - сказал Сережин.
- Будем! - подтвердил Мурлыкин. - У Бумажкина - вес! А лапа какая! О! Высоко
сидит, лапа-то! Он с самим Ремарковым на дружеской ноге! В земляки набился.
Специально, гад, метрики выправил, будто родился в соседней деревне... Гы-гы! -
И, тут же, спохватившись, - но это, сам понимаешь, между нами. Строго.
Конфиденциально.
Сережин вздохнул.
- А как он называется, роман этот?
Мурлыкин затрясся от смеха:
- Ты не поверишь! Называется "В борьбе за это".
- За что? - не понял Сережин.
- За то! За это самое!.. - И Мурлыкин опять затрясся.
