комиссия из Москвы приезжала, министерская, экзамены нам тогда устроили. Так
человек пять сразу обнаружили совсем здоровых. Ну, а толку? Перевели их в
нормальную школу - так там их задразнили, даже учителя дураками называли. Они
обратно в интернат просились, бедные. Не понимали, что у них вся жизнь такой
будет... Это ведь - как надпись на лбу: смотрите, я -дурак. Интернат наш в
старых бараках располагался, в них раньше зэки жили, при Сталине. Рядом -
колоколенка разрушенная, там у нас что-то вроде склада было, подсобки. Стены
полуобвалились, на первом этаже есть потолок, а выше -уже нет, одни стены. Мы на
них лазали, играли наверху. А вокруг природа такая красивая, деревня, взгорки,
лес, речка. В отдельном бараке у нас столовая была и кухня. А баню мы сами
строили. Кирпичная, с прачечной, с водопроводом. Директор с завхозом сами и
стены выкладывали. Завхоз тоже дядька хороший был, он у нас вел кружок резьбы по
дереву. У него, знаешь, настоящий талант был, фигуры резал, панно такие на
стены, из дерева - кони скачут. Его мальчишки очень любили, завхоза. А девочек
учили на швей. У нас одна машинка была швейная, старенькая. Учительница по
домоводству ее сама чинила. Старенькая тоже, как и машинка, в очках, кривобокая
такая, смешная, все выкройки нам из разных журналов носила, говорила, что мы
самые модные наряды шить научимся, чтобы даже принцессе какой-нибудь не стыдно
было в наших нарядах ходить. Перед новым годом мы сами костюмы всем шили - и
девчонкам, и мальчишкам. А у нас почти шестьдесят детей было. Мы день и ночь
работали, в очередь к машинке, а большую часть - руками. Настоящие карнавалы
устраивали: шестьдесят костюмов, и все разные, ты представь!..
В окне слегка посветлело. На полу стали таять тени тонких ветвей. Внезапно
зашипело радио, оглушительно забили куранты, заиграл гимн.
- Доброе утро, товарищи! - бодро возгласила дикторша откуда-то
издалека-издалека, из чужих, неведомых краев.
- Ну, вот и ночь прошла, - она поднялась. - Мне на работу собираться надо. А ты,
если хочешь, поспи.
- А можно я с тобой пойду?
Она пожала плечами. Ковалев скатал матрац, сложил раскладушку, подошел к окну.
По тропинке меж сугробов, сгорбившись, шагал старик с рюкзаком. В домах напротив
загорались разноцветные огни.
В чистой уютной кухне присели за стол, попили чаю, съели по бутерброду. Потом
вместе вышли из дому.
Шли по выпавшему ночью снегу к далекой троллейбусной остановке. Над
девятиэтажками загорался сиреневый рассвет, и свежий снег тоже был сиреневым, и
по-прежнему пахло весной, хотя была осень, глубокая осень. Народу еще было
немного, троллейбус подошел почти пустым. Они сели рядом и долго молчали. На
остановках входили продрогшие люди, и с ними вместе в салон проникал все тот же
сиреневый запах снега и весны. Город просыпался, улицы наполнялись жизнью, но в
душе Ковалева сквозь радость и тишину стало пробиваться что-то щемящее, безумно
печальное.
На колдобине троллейбус сильно тряхнуло, он прижался к Ирке и прошептал ей в
ухо:
- Ты хорошая. Добрая.
Она глядела в окно, и ему подумалось: опять не поверила, а может, зря он это
сказал, голос сфальшивил, не так надо говорить такие слова, не здесь, и не
так... Если их вообще надо говорить.
Троллейбус доехал до центра и Ирка собралась выходить. Ковалеву надо было ехать
дальше.
- Я встречу тебя после работы? - спросил он.
- Нет, - она покачала головой.
- Когда ты освободишься?
- Ну... часа в три, - и вышла.
Дверь-гармошка закрылась с душераздирающим визгом.
Ровно через три часа он подъехал, увидел издалека - она стояла, ждала его. Он
заторопился. Но она огорошила:
- Знаешь, у меня еще есть дела. Я тебя прошу - не ходи за мной, ладно?
Он не успел ответить, а она уже повернулась и пошла прочь, сразу же затерявшись
в толпе.
Ничего не понимаю, - сказал Ковалев самому себе. - Однако, делать нечего.
Потащусь...
И он не пошел, а именно потащился по тротуару, по подтаявшему снегу, в котором
темнели сырые фиолетовые листья.
Он приехал в "школу" (как называли студенты университет), отсидел две лекции,
сходил в буфет, съел какой-то безвкусный коржик, запил безвкусным соком и снова
оказался на улице.
Идти было некуда. Он поехал к Вове.
Вова, вопреки ожиданию, был абсолютно трезв. Он сидел за пишущей машинкой и
выстукивал что-то одним пальцем. В квартире было прибрано, следы попойки
исчезли. Гудел холодильник и негромко бубнило радио на стене.
- Чем занимаешься? - Ковалев заглянул в отпечатанный лист. Прочитал: "Алкоголизм
- болезнь. Но насчет деградации личности газеты врут. Какая же это деградация,
когда люди после запоев творили шедевры? Скотт Фицджеральд к концу жизни, будучи
уже алкоголиком (в общепринятом смысле) творил "Ночь нежна". Гофман пил чуть ли
не ежедневно - об этом говорят его "дневники алкоголика" - и, однако же, на
закате жизни написал "Крошку Цахеса", "Повелителя блох" и "Житейские воззрения
кота Мурра". Творческие биографии "великих алкашей" свидетельствуют сплошь и
рядом: никакой деградации личности с ними не происходило. Список имен можно
множить и множить: Хемингуэй, Эдгар По, Писемский, Высоцкий...".
- Ну и что? - спросил Ковалев, оторвав взгляд от бумаги. - Пить-то все равно -
плохо.
Вова вздохнул:
- В том-то и дело...
- Можно тысячу примеров привести обратных - когда именно деградация и наступала,
- продолжал Ковалев.
Вова махнул рукой:
- Можно.
- Ну, так что?
- А скоты они, наркологи. Врут. Одаренные люди через пьянку самореализуются.
Отдушина у них такая.
- И у тебя тоже?
- И у меня! - почему-то рассердился Вова.
- Да ладно, не злись... Я так, по дружбе... Как дела-то?
- На смену надо идти. Гаврилов заболел, так я за него подежурю... А ты куда
делся вчера? Сидели, выпивали - вдруг бац! А тебя нет.
- А я Ирку Алексееву нашел, - буднично сказал Ковалев.
- Кого?
- Ну, Ирку. Алексееву. Не помнишь, что ли? Ты же нас вчера познакомить пытался.
- Я? - удивился Вова. - Да ты что?
- Ну. Забыл уже?
- Я все помню, - угрюмо ответил Вова. - А этой никогда не... Постой, как?
Алексеева?.. Нет, не знаю. Хотя, была одна такая. Я еще молодой был. Шлындра
подзаборная.
- Какая шлындра? Ты что? Это другая!
- А-а... - протянул Вова, внезапно потеряв интерес к разговору; отвернулся и
принялся стучать на машинке.
Ковалев посмотрел на него, пытаясь что-то сообразить, но вдруг ему стало страшно
и одиноко - сердце стукнуло и провалилось куда-то.
- Слушай, да погоди ты стучать! Ты что про нее знаешь-то?
- Ничего я не знаю, - покачал Вова седеющей головой.
- Да я же вижу, что знаешь. Знаешь ведь!
- Не знаю.
- Слушай, Вова. Ты мне лучше честно скажи... А то я черт знает что подумаю...
- А ты не думай. На вот лучше, читай, - он сунул Ковалеву в руку лист бумаги.
- Да не буду я эту белиберду читать! - Ковалев отшвырнул листок.
- Ну, ты полегче! - Вова покраснел, поднял листок, аккуратно разгладил. - Ишь,
комкает! А то я, соответственно, возьму тебя, скомкаю и подотрусь.
- Скомкай, скомкай. Гад ты, Вова! Деградируешь ты, все-таки!
Ковалев выскочил из квартиры. Он уже бежал по лестнице, когда наверху открылась
дверь и раздался зычный голос:
- Витька! Стой! Вот дурак-то! Не знаю я ее, ей-богу!.. Вот же чокнутый... -
дверь захлопнулась.
В центре было несколько учреждений. Ковалев обежал их все, кроме уж самых
важных, куда граждан с улицы не пускали.
В одном из учреждений, по вестибюлю размашисто ходила старуха в замызганном
халате, с седыми волосами, которые пучками росли из многочисленных родинок на
щеках и подбородке, махала руками, развозя шваброй грязь по мраморному полу.
Ковалев остановился, глядя на старуху. Оно оторвалась от работы:
- Чего смотришь? Вон туда иди и спрашивай, что надо. Я вам не диспекчер.
Ковалев с трудом оторвал зачарованный взгляд от коричневых рук, перекрученных,
как выжатое белье, от седых пучков на лице, от замызганного халата, почти
машинально двинулся к окошечку администратора. Окошко было расположено так
низко, что Ковалев, даже согнувшись в три погибели, не смог заглянуть в него и
разглядеть того, кто там сидел.
- Здравствуйте, - на всякий случай поздоровался он.
- Здравствуйте, - красиво пропел женский голос.
- Не подскажете, здесь у вас Ирина Алексеева работает?
- Кем?
- Не знаю... Техничкой, может?
- Спросите вот там! - из амбразуры высунулся маленький пальчик.
Ковалев вздохнул, вернулся к старухе.
- Чего надо-то? - спросила она.
- Здесь работает Алексеева?
- Здеся много кого работает. Три этажа их, работничков, сидят один к одному, аж
потолки прогибаются.
- Нет, я про техничек спрашиваю. Есть у вас такая - Алексеева?
Он ждал, пока она, заведя глаза к лепному потолку, вспоминала.
- Нету таких.
- Как-так "нету"?
- А так и нету. Или я техничек не знаю? Сама на полторы ставки работаю, одна у
нас на полную, еще три - на полставки. Комаревцева есть, Кочнева, Зайцева... Эта
ишо, как ее, Мамалеева, что ли. А Алексеевых нету.
Как в затмении вышел Ковалев на улицу, где прохожие по-прежнему уныло месили
снег ногами.
Надо было присесть, подумать, но присесть было некуда. Ковалев привалился к
киоску "Союзпечати", и он увидел вдруг, что пешеходы идут, нелепо накренившись,
и дорога перекосилась, и даже светофор лег как-то набок, вроде Пизанской башни.
Потом закрыл глаза, а когда открыл - мир встал на прежнее место, и даже солнышко
проглянуло сквозь ватные облака и снег стал быстро таять, обнажая искрящийся
асфальт.
"Почему так грустно? - думал Ковалев, бредя по тротуару и ничего конкретно не
имея в виду, а именно все, всю жизнь вообще. - Почему так грустно? Так безумно,
безумно грустно...".
"Земля опустошена и разграблена, ибо Господь сказал слово сие. Сетует, уныла
земля, поникла, уныла вселенная... Земля осквернена под живущими на ней, ибо они
преступили законы, изменили устав, нарушили вечный завет... Прекратилось веселие
с тимпанами; умолк шум веселящихся, затихли звуки гуслей... Разрушен опустевший
город, все дома заперты. Плачут о веселии на улицах. В городе осталось
запустение и ворота развалились... И сказал я: беда мне, беда мне! Увы мне!
Злодеи злодействуют, и злодействуют злодейски. Ужас и яма и петля для тебя,
житель земли. Побежавший от ужаса упадет в яму, и кто выйдет из ямы, попадет в
петлю...".
С матерью он столкнулся в дверях квартиры.
- Где шлялся? - спросила она, одной рукой придерживая дверь, другой держась за
косяк.
- У друзей. Где же еще, - ответил Ковалев.
- "У друзей"... - со сдержанным негодованием повторила она. -А я уже все морги
обзвонила, все больницы, все милиции...
Обманывала она - никуда она не звонила. Ковалев хорошо это знал, но вынужден был
оправдываться - такова была традиция.
- Ну, не мог я позвонить, мам. Телефона в том районе не было.
- Ладно уж... Вот напишу твоему дэкану (она так и сказала -"дэкану"), тебя давно
уже пора в ЛТП сдать.
Она с усилием перенесла ногу через порог.
- Ну и сдавай.
- Вот и сдам. А то я слишком добрая... Другая на моем месте...
Она перенесла через порог другую ногу. Ковалев посторонился, мать,
переваливаясь, пошла вниз по лестнице, на прощание сказала, не оборачиваясь:
- Курица в духовке. Я к Варваре Михайловне.
Ковалев закрыл дверь, постоял и медленно сполз по двери на пол. Поднял голову. В
зеркале, наклоненном к нему, увидел темное лицо с ввалившимися глазами, со
щетиной на щеках.
Поднялся, выпутался из пальто и шарфа, прошел в комнату и упал на диван.
Из открытой форточки несся шум большой улицы, но шум перекрывало радио:
- Передаем обзор последних известий. Двадцать первого октября Генеральный
секретарь ЦК КПСС, председатель Президиума... (вж-жж! - промчался под окном
троллейбус, заглушив голос диктора) принял находящегося с визитом в СССР
председателя... (вж-ж-ж! - троллейбус пронесся в другом направлении). В ходе
дружественной беседы была подчеркнута необходимость и впредь крепить мир во всем
мире...
Ковалев упорно слушал. Как-никак, это был голос живого человека. Ну, может, и не
совсем живого. Может быть, все эти голоса записываются где-нибудь в отделе
