дамы...
Вот тогда-то, за чаем, он и высказал мне свою доктрину, которую
Бубенцова - в машине уже - расценила как <кулацкую>.
- <Деньги>! <Деньги>! <Заработки>! - грустно говорила она. - Словно
бы это самое главное в жизни советского человека! Не надо переносить на
нас западный образ мышления...
- Вам бы не помешала прибавка к жалованью рублей на сто? -
поинтересовался я.
- Я работаю не ради жалованья.
- Так откажитесь от того, которое получаете, в пользу уборщиц вашего
отдела.
Бубенцова грустно посмотрела на меня:
- Они получают в два раза больше, чем я, им разрешено
совместительство.
- Зато у вас бронь в аэропорту, бесплатная путевка в хорошие
санатории, удобная квартира в центре города с окнами в тихий зеленый
двор...
- Так я это отслуживаю ненормированным рабочим днем, Рустем
Исламович...
- Думаете, Горенков уходит с работы в пять? Я навел справки: его
рабочий день начинается в половине восьмого, а заканчивает он его в
девять.
- Значит, имеет корысть...
- Но ведь в этом же могут обвинить и вас. Вы тоже работаете
ненормированно... Стоит ли бросаться обвинениями? Тем более что деньги
Горенков требует не для себя, а для коллектива.
- Надо еще посмотреть, какую он премию получит.
- Согласен. Только зачем заранее считать человека жуликом? Или вас
раздражает его независимость? А вы вспомните, что он говорил: <Я за кресло
е держусь, погонят - пойду столярить на пилораму! Нет ничего приятнее, чем
общение с деревом, стружки - кудри, а запах какой!> Образно говорит, не
находите?
- Он играет, Рустем Исламович, - возразила Бубенцова. - Он не живет
сам по себе, открыто. Он придумал роль...
- Если даже и так, мне его роль нравится. Она, во всяком случае,
прогрессивна. И то, что он перевел своего шофера на грузовую машину, сам
сел за руль служебки, а деньги за высвободившуюся штатную единицу отдал
машинисткам, - умно, потому что дает СМУ экономию во времени: заставьте
самозабвенно трудиться девушку, получающую девяносто рублей в месяц! Вы
задумывались, как можно жить на девяносто рублей?! Это же издевательство
над достоинством человека... Девяносто рублей...
Бубенцова тогда чуть не взмолилась:
- Но нельзя же все мерить деньгами, Рустем Исламович! Нас засосет
вещизм, мы растеряем идеалы...
- А что, нужда - лучший гарант для сохранения идеалов? Неужели вам не
хочется купить себе красивое платье? Машину? Мебель?
- Конечно, хочется, - Бубенцова ответила впервые за весь разговор
искренне, а не подстраиваясь под принятое мнение. - Но ведь если нельзя,
так лучше об этом не думать!
- А почему, собственно, нельзя? Горенков утверждает, что можно. И я с
ним согласен. Мы уперлись лбом в догму и ничегошеньки вокруг себя не
видим. А время уходит... Что стерпим мы, то наши дети терпеть не будут -
вот вам и девальвация идеи... Мы уже потеряли поколение, Галина Марковна.
Не пора ли организовать <министерство по делам молодежи>?
- Это так, - согласилась Бубенцова. - Молодое поколение чрезмерно
избаловано.
- Не избалованы они. Желание сделать жизнь ребенка более счастливой,
чем та, которую пережили мы, - естественно. Другое дело, они войны не
знали. Так что ж, нам кнопку нажать, что ли?
- Вы не правы, Рустем Исламович, - задумчиво сказала Бубенцова. - В
них появилась моральная черствость. Почему мы, родители, радуемся, если
они счастливы - в учебе ли, работе, любви. А для них наша жизнь... личная
жизнь... пустое. Мы вроде бы не имеем права на счастье...
Я посмотрел на ее лицо: сорок пять, не меньше, но еще сохранились
следы былого шарма. Видимо, увлечена кем-то, а дети - против. Детский
эгоизм (или ревность, это - одно и то же) самый открытый и беспощадный...
Ничего не попишешь, сама виновата, видимо, слишком открыто любила своих
детей, растворяла в них себя... А Мэлорчик, подумал я. Случись у меня
увлеченность другой женщиной. Разрыв с Зиной. Да разве б он простил?! А я?
Я бы простил отцу все, ответил я себе. Но я бы все простил ему только
потому, что боялся его. Очень любил, но пуще того боялся.
...Вернувшись в министерство, я позвонил в районный комитет ДОСААФ и
попросил записать меня на курсы профессиональных шоферов; через пять
месяцев получил права, за это время - с боями - добился передачи ставки
своего шофера в парк грузовых машин Минздрава, у них полный завал, и начал
обслуживать себя сам, а ведь министру положена двухсменная машина, триста
рублей в месяц отдай шоферам и, как говорят, не греши.
Тогда именно у меня и начались трудности с нашим первым секретарем;
мое назначение премьером нашей автономной республики прошло наперекор его
воле, предложила Москва...
...И вот на завтра у нас назначен внеочередной пленум обкома, и среди
вопросов, стоящих на повестке дня, обозначено: <разное>. Это значит, что
моя просьба об отставке удовлетворена, будем выбирать нового главу
правительства.
Я собрал свои личные вещи, в кабинете их накопилось довольно много;
после того как мы с Зиной переехали из старой квартиры в маленькую, чтобы
не было так страшно без Мэлорчика - там каждый уголок напоминал о нем, -
часть вещей я перенес сюда, особенно дневники, архивы, <сталинку> отца и
старый халат - единственное, что после него осталось; <денежные пакеты>,
тайно выплачивавшиеся при Сталине ответственным работникам, отец, не
вскрывая переводил в дом инвалидов Великой Отечественной.
До чего же сложен наш век, до чего трудно будет историкам разобраться
в той, созданной нами же самими структуре, которая определяла не только
внешние, но и глубинные, затаенные функции общества! Можно во всем
обвинять Сталина, но будет ли это ответом на трагичный вопрос: <Как такое
могло случиться?!> Ведь и Брежнев, которого именно Сталин на девятнадцатом
съезде рекомендовал членом Президиума ЦК КПСС, получал тысячи приветствий,
когда ему вручали очередную Звезду, и рабочие коллективы, университеты и
совхозы повсеместно изучали его книги. Слепое единогласие?
...Как и почему в двадцать втором году оформился первый
организованный блок в Политбюро: Сталин - Каменев - Зиновьев? Почему они
так крепко объединились после смерти Ленина? Для одной лишь цели: свалить
Троцкого, который постоянно попрекал Зиновьева и Каменева (свояка, говоря
кстати) в октябрьском отступничестве. А ведь он, Троцкий, был
председателем Петроградского Совета рабочих депутатов, штаб которого был в
Смольном; тревожно было и то, что Владимир Ильич в своем завещании назвал
его <самым выдающимся вождем современного ЦК>, а Сталина и вовсе требовал
сместить с ключевой позиции Генерального секретаря.
Зиновьев и Каменев не смогли вкусить плодов своей - совместной со
Сталиным - победы: как только Троцкого переместили с поста народного
комиссара обороны и председателя легендарного РВС - Революционного
военного совета, который он возглавлял с весны восемнадцатого, - Сталин
немедленно ударил по своим прежним союзникам. А последовавший затем
разгром Каменева и Зиновьева, вошедших в блок со своим прежним противником
- Троцким?.. Сталин вроде бы стоял в стороне, всю работу по борьбе с
<новой оппозицией> провел истинный любимец партии Николай Иванович Бухарин
вместе с Рыковым, Кировым, Серго и Томским... Как объяснить этот феномен?
Идеолог Бухарин оказался марионеткой в руках достаточно слабого в теории
Сталина. Возможно ли такое? Видимо, копать надо глубже, доискиваясь до
причин, позволивших затем Сталину пролить кровь миллионов ленинцев.
Троцкий, Зиновьев и Каменев выступали за немедленную
индустриализацию, сдерживание нэпа, предлагали ужесточение эксплуатации
<кулачества>, чтобы вырученные средства вложить в строительство
электростанций и новых заводов - в первую очередь металлургических.
Бухарин и Рыков твердо выступали за ленинский кооперативный план, за
нэп, требовали считаться с интересами крестьянства, снабжая мужика
техникой и, таким образом, переводя его на рельсы социалистического
хозяйствования; именно это даст те средства, которые и надо будет вложить
в индустриализацию; приказно, методами принуждения, социализм не
построить...
Когда Троцкий был выслан из СССР, а Каменев и Зиновьев потеряли все
позиции, именно Сталин, Молотов, Ворошилов и Каганович объявили о начале
коллективизации - то есть, взяли на вооружение идейную программу Троцкого
и Зиновьева, объявив этим войну Бухарину и Рыкову.
Я проанализировал текст процесса над Бухариным, что публиковался в
газетах; в стенографическом отчете, который вышел после казни, многое было
выпущено и переписано. Я спрашивал себя: отчего же Бухарин не обратился к
залу и не сказал всю правду о том кошмарном фарсе, в котором он сам писал
свою роль? Рассказывают (поди проверь!), что один из процессов начался за
день до того, настоящего, который состоялся при публике. И на этом
<предпроцессе> прокурор Вышинский начал допрашивать подсудимых, спрашивая
их, признают ли они себя виновными, и большевики, все как один, отвергали
свою вину и говорили, что показания выбиты, - продолжается расправа над
партией. Вышинский слушал ответы обвиняемых спокойно, и это удивило
подсудимых - <неужели на воле что-то произошло? Неужели партия поднялась
на защиту собственной чести?!> Однако после допроса Вышинский неторопливо
собрал со стола бумаги, махнул рукой <иностранным> кинооператорам и
дипломатам, сидевшим в зале, те послушно поднялись, потянулись к выходу, и
обратился к Ежову, находившемуся в правительственной ложе, за портьерой,
так, что он никому не был виден:
- Николай Иванович, процесс не готов, я так не смогу работать.
Эти слова были смертным приговором для Ежова, и хотя пять дней спустя
арестованные большевики, народные комиссары, редакторы, ветераны партии
<признались> в том, что они готовили покушение на жизнь <великого сталинца
товарища Ежова>, дни <железного наркома> были сочтены...
Я изучал показания Бухарина въедливо, читая текст если и не вслух
(боялся; порою самого себя боялся), то, во всяком случае, шепотом, чтобы
лучше вслушаться в смысл каждого его слова.
Я понял, что с точки зрения стратегии термидора Сталин проявил себя
непревзойденным мастером, отдав обвинение большевиков старому меньшевику
Вышинскому, брат которого жил в Испании генералиссимуса Франко, тому
Вышинскому, с которым жизнь однажды свела Кобу в камере бакинской тюрьмы,
- с тех пор он его запомнил и поверил в него: этот умеет служить.
Однако после десятого, по меньшей мере, прочтения последнего слова
Бухарина меня вдруг озарило: я тогда понял, как Николай Иванович смог
прокричать о своей невиновности, более того, как он иносказательно обвинил
своих палачей обвинителей...
Поначалу признавшись во всем, он далее сказал: <Я признаю себя
ответственным за пораженческую ориентацию, хотя я на этой позиции не
стоял. Я категорически отвергаю свою причастность к убийству Кирова,
Менжинского, Куйбышева, Горького к Максима Пешкова>. Далее он произносит
фразу: <Я уже указывал при даче на судебном следствии основных
показаний...> Значит, были <не основные>? Данные в камере? Где они? И
далее - закамуфлированно - он прямо обвинил Сталина: <...голая логика
борьбы (чьей? за что? за власть?) сопровождалась перерождением идей,
перерождением психологии, перерождением нас самих (эти слова носят явно
компромиссный характер; чтобы сохранить основную мысль, он, видимо,
согласился вписать и это), перерождением людей. (Каких?) Исторические
