- Согласен. Но ведь вы журналист, а не писатель. Вам надо соотносить
себя с фактором времени. Журналистика реализуется во времени, литература -
в широте захваченных ею пространств. Верно?
- Верно.
Костенко попросил у меня разрешения позвонить.
- Валяйте, - ответил я.
Он набрал номер, спросил, как дела с тем адресом, который продиктовал
(квартира Тамары, понял я); покивал, произнося нетерпеливо-вопрошающе:
<ну>, <ну>, <ну> (видимо, сибиряк), потом поинтересовался, где <они>,
удовлетворенно хмыкнул, хрустко вытянул ноги, как-то по-актерски, скрутил
их чуть что не в жгут, сказал, чтоб <не мешали>, и мягко положил трубку.
- Кто там? - спросил я.
- Сейчас приедут ваши друзья. Они сделали мою работу. Им можно давать
звания лейтенантов. Я бы дал майоров, но наши бюрократы в управлении
кадров не позволят. Благодаря вашим друзьям завтра я арестую одного из
тех, кого вы пасли.
Я опешил:
- Это как?!
- Потом объясню. Сейчас не имею права, честное слово... Сталинские
времена научили меня умению молчать наглухо. Мы сейчас в словах смелые, а
тогда... Сбрякнешь что в компании - вот тебе и пятьдесят восьмая статья,
пункт десять, призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти,
срок - до десяти лет.
...Когда позвонили в дверь, Костенко резко поднялся, в нем снова
появилось что-то кошачье, изменился в мгновенье и, мягко ступая, пошел -
совершенно беззвучно - к двери; приникнув к глазку, несколько секунд
разглядывал ночных гостей (явно не его бригада из <науки>), потом, отперев
замок, рассмеялся:
- Квициния, ты тоже в деле?!
Ну и ну, подумал я; кто кого выслеживал эти дни: мы - Русанова с
Кузинцовым или нас - Костенко?!
- В деле, товарищ полковник, - ответил Гиви, пожимая руку Костенко. -
И вы, как вижу, тоже?
- Я дотягиваю до пенсии... Все жду: вдруг генерала дадут?!
- Не дадут, - вздохнул Гиви. - Вы слишком умный, за это мы вас так
любили на курсе.
- Вы не могли не любить своего доцента, - ответил Костенко. - Иначе б
я вас лишил стипендии. Перед начальством надо благоговеть. Ну, так как же
вы ушли от наблюдателей?
- Чьих? - Гиви вымученно улыбнулся. Лица на нем не было, синяки под
глазами, щетина, щеки запали, нос торчит, как клюв, замучился мой адвокат.
- Ваши забрали тех голубей, что нас топтали, а мы воспользовались услугой
индивидуального извоза.
Костенко несколько самодовольно хохотнул:
- <Индивидуальный извоз>, кстати, осуществлял мой капитан Кобылин.
...Отведя меня в сторону, Костенко, отвернувшись к окну, негромко
сказал, чтобы я завтра взял бюллютень и ни в коем случае не появлялся на
работе в течение ближайших трех дней. <Ваше персональное дело, - заключил
он, - мне невыгодно... Хотя, следуя вашей фразеологии, вношу коррективу:
<нам>. Ясно? Оно невыгодно <нам>. - <Я никогда не играл труса>. - <Тогда
заодно научитесь не быть дураком>.
Бригада экспертов из научно-технического отдела не нашла пальцев моей
жены; зато наследил Антипкин-младший. Замок не вскрывали - значит, ключ
ему отдала Оля, больше некому.
...Рассвет я встретил у окна - так и не уснул, потому что не мог
ответить себе на вопрос: зачем надо было приносить в мой дом записную
книжку художника? Лишь один человек мог сказать, что я не умолчу об улике
в моем письменном столе, - лишь один: моя жена. Я отдавал себе в этом
отчет, но не мог согласиться с очевидной данностью, все мое естество
восставало, и поэтому я впервые в жизни понял выражение, которое раньше
казалось мне литературным, слишком уж метафорическим: <смертельная
усталость>.
XXV Я, Кашляев Евгений Николаевич
_____________________________________________________________________
С Тихомировым я встретился три года назад у писателя Ивана Шебцова,
когда тот пригласил на чашку чая композитора Грызлова; речь шла об
организованной атаке вокально-инструментальных ансамблей на серьезное,
истинно народное искусство.
- Вот, полюбопытствуйте, - раздраженно говорил Грызлов, доставая из
портфеля папку, - презанятнейший документик: заработки рок-джазистов за
квартал... Волосы встают дыбом!
Пролистав сводки, Тихомиров заметил, что музыкант, получающий такие
деньги, может стать неуправляемым, процесс тревожен - кто-то открывает
ворота для вторжения западной массовой культуры.
Шебцов поднялся с лавки, быстро заходил по большой комнате; его
исхудавшее, одухотворенное лицо порою казалось мне ликом Аввакума.
- А мы продолжаем болтать! - резко выкрикнул он. - Амебы! Трусливые
хамелеоны! Скоро по радио нельзя будет услышать ни одной нашей песни! Одна
Пугачева с этим безумным Чилинтано! Налицо факт национального
предательства! А мы?! Молчим в тряпочку! Трусливые мыши!
- Эмоции приглуши, - посоветовал Тихомиров сухо. - Предложения вноси!
Болтать все здоровы... Сегодня - как бы мы ни сигнализировали - предложат
провести опрос общественности, что, мол, хочет слушать молодежь? А ее
развратили! Лишили вкуса! И опрос этот самый мы проиграем, даже если
организуем тысячи писем от своих людей... Работать надо исподволь, не
торопясь, целенаправленно... Вопрос заработков интересен... Это заставит
насторожиться власть предержащих... Тоже люди, кстати говоря...
- Одну минуточку, - резко перебил его Грызлов. - Власть предержащие
умеют зрить в корень... Они потребуют данные и о моих заработках... Не
только моих, конечно, но и всех наших... И наверняка кто-нибудь
резюмирует: <Кричат, оттого что их заработки резко упали из-за конкуренции
тех, кого поет молодежь...> Не надо трогать гонорары, - заключил он, - это
палка о двух концах... Главное, на что надо жать: мы теряем самый дух
нашей песни, ее лад и традицию!
Шебцов махнул рукой:
- Ерунда! Мы не затрагиваем суть: до тех пор, пока разрешают
декламировать песни о русском поле на плохом русском языке, мы с мертвой
точки не сдвинемся...
Тихомиров заколыхался - это он так смеется:
- Любопытно, кто напечатает твой пассаж? Если бы мне удалось открыть
свой журнал - одно дело, но ты же понимаешь, что в ближайшем будущем на
это рассчитывать не приходится... Одна надежда на нашего молодого друга, -
он обернулся ко мне. - Можете как-то помочь делу, Женя?
Я знал, что именно благодаря Тихомирову меня не вытолкали из
общественной жизни, а перевели в редакцию - переждать трудные времена. Я
понимал, что это было сложно сделать при той рубке, которая началась; тем
не менее обещать что-либо определенное я не мог, поскольку несколько дней
назад в отделе обсуждался этот же вопрос и Нарышкина выложила на стол
статистические таблицы:
- О том, что начался заговор против нашей песни, кричат дрянные
музыканты, которых оттеснили именно русские ансамбли, не только Пугачева и
Битлы - те же Надя Бабкина и Дмитрий Покровский... Эти художники не только
спасают традиции, которые мы дружно разбазариваем, но и лепят психологию
нового человека - раскованного, без комплексов, легко выходящего на сцену,
чтоб войти в хоровод. У нас люди до сих пор смущаются поддержать певца:
тот просит-просит, прямо умоляет, мол, спойте вместе со мною, похлопайте в
такт, а зал сидит как забинтованный... Комплексы! А посмотрите, как
американцы своим <деревенским музыкантам> подпевают! Вот, ознакомьтесь,
как новые коллективы русской классики, - она ткнула пальцем в таблицы, -
ударили по заработкам бездарных сочинителей а-ля рюс, - все станет ясно!
Я не стал передавать слова Нарышкиной, поскольку Шебцов может не
выдержать, у него порою сердце останавливается, надо щадить человека; я
нашел слова, которые устроили всех: <Если бы редакция получила письма
ветеранов, направленные против музыкальных программ телевидения и радио,
подборку, думаю, можно напечатать>.
Тихомиров сразу же меня поддержал, пообещал организовать письма не
только из России, но и из Таджикистана, Грузии и Литвы: <Надо соблюсти
декорум, главное перекрыть кислород паршивым западникам, с республиками
вопрос решим, в конце концов, у них есть национальное вещание, пусть себе
играют на бандурах>.
Публикацию подборки писем читателей я пробил; хотя пришлось дать три
письма и в поддержку рок-музыки, причем выступили не какие-то юнцы, а
делегат съезда комсомола, космонавт и профессор-биолог... Зато в поддержку
хорового пения высказались ветеран, студент и учитель.
После этого два раза мы встречались с Тихомировым с глазу на глаз,
планируя кампанию газеты против нетрудовых доходов. Мы понимали друг друга
с полуслова, а порою и просто обмениваясь взглядами...
Сегодня он неожиданно позвонил на работу: <Подъезжайте на десять
минут в кафе-мороженое на улицу Горького>.
Встретившись, я понял, что он очень торопится; говорил поэтому
рублено, хотя, как всегда, корректно:
- Я уже осведомлен о том, что вы начинаете персональное дело
Варравина. Исполать вам. Но совершенно необходимо срочно организовать
выступление газеты по делу Горенкова. Статья должна быть взвешенной: <Ни
один хозяйственник не гарантирован от ошибок и злоупотреблений. Горенков
не был злостным расхитителем, просто он не подготовлен к такому уровню, на
который его выдвинул Каримов или же те, кто поддерживает Каримова. Если
кто и виноват, то именно Каримов, не проявивший максимума внимания к
растущему работнику. Надо выдвинуть предложение о немедленном пересмотре
дела Горенкова>... Да, да, именно так... Но все - в пастельных тонах...
Горенков повинен в гусарстве, халатности, но не в злоумышлении, - это даст
ему свободу... Гуманизм, прежде всего гуманизм, Женя... И непременно
расскажите о недобросовестности молодого репортера, пытавшегося на
трагедии человека сделать себе имя: такого рода поведение в нашей прессе
недопустимо.
Я предложил переговорить с Эдмондом Осининым; пишет он зло, резко,
если возьмется - разнесет в щепы.
- А уговорите? - спросил Тихомиров. - Он не является героем моего
романа, признаюсь: слишком мылист, выскальзывает из ладоней.
- У меня есть возможности подействовать, - ответил я. - Он
прислушивается к мнениям, постараюсь организовать.
Я сказал так не зря: еще работая в горкоме, мне пришлось дважды
встречаться с Осининым в кабинете первого секретаря на совещаниях для
узкого круга; его пригласили, потому что замолвил слово один из
литературных патриархов, над сыном которого он в свое время шефствовал;
выступил он там лихо, ударил по бюрократии и перестраховке, опираясь на
брежневскую <Целину>; книгу трактовал как пламенный призыв к инициативе,
рассматривал некоторые главы и фразы неожиданно, достаточно смело, именно
тогда первый заметил: <Вот как надо выступать, товарищи! Я посоветую
Лапину активнее использовать Эдмонда Лукьяновича на телевидении, там не
хватает писательского слова>.
Помощники сообщили об этой реплике первого кому надо, и Осинина после
этого легко приняли в Союз писателей. Точно зная, на кого следует ставить
- ласковый теленок двух маток сосет, - он предложил свои услуги патриархам
в качестве литературного функционера; в газете стал обозревателем по
вопросам культуры; подготовил том избранных очерков, но поданы они были
словно новая форма прозы; как и полагается, задействовал связи, после чего
появились десятки рецензий: <Свежее слово в литературе>. Однако при этом,
мне кажется, в глубине души Осинин понимал, что никакой он не писатель, и
поэтому все время охотился за острыми темами, чтобы завоевать читателя не
мастерством, а сенсацией - на это все падки.
