запрашивать выездную визу... Впрочем, как считаете, так и поступайте.
- А вы?
- Я полечу. У меня времени в обрез, через пять дней я должен быть в
Пензе, вы же знаете...
И я пошел к воротам номер девять...
...Там-то и зазвенело, когда я шел через хитрые милицейские арки.
Именно тогда я и понял: все, конец, со мною игрались, словно коты с
мышкой.
XXVIII Я, Каримов Рустем Исламович
_____________________________________________________________________
Заведующий сектором ЦК Игнатов выглядел ухоженным и совершенно
свежим, хотя мы кончили разговор около трех ночи, а пленум обкома начался
в девять.
Когда первый секретарь предоставил ему слово, Игнатов взял папку
(зря, подумал я; сейчас именно москвичи учат провинцию умению говорить без
шпаргалок), вышел на трибуну и, достав толстую пачку писем, положил на нее
тонкую, несколько даже юношескую ладонь:
- Мы попросили бюро созвать внеочередной пленум, товарищи, в связи с
письмами, отправленными в ЦК, - начал он негромко, как это у нас обычно
принято. - Все они написаны гражданами вашей автономной республики... Я
взял с собою наиболее типичные... Обращает на себя внимание, что примерно
двадцать процентов писем посвящено делу бывшего начальника
<Дальстройтреста> Горенкова, осужденного за хищения социалистической
собственности в особо крупных размерах... Пишут рабочие, даже целые
коллективы, инженеры, участники комсомольских стройотрядов, журналисты,
научные сотрудники... Авторы других писем - тоже около двадцати процентов
- утверждают, что перестройка вообще никак не коснулась автономной
республики. <О том, как живительно сказывается гласность на ускорении и
инициативе, мы узнаем - пишут люди - из сообщений программы <Время>. У нас
в республике продолжает царствовать величавая неподвижность, страх перед
новым, ужас многомесячных согласовании. Районное и областное начальство
против семейных подрядов, не дают земли под огороды, увольняют тех, кто
решается критиковать...> Поэтому и собран такого рода пленум: необходимо
обсудить происходящее... Замечу при этом: нас всех не может не
настораживать тот факт, что в отдел писем обкома практически не поступает
сколько-нибудь серьезной корреспонденции... Пишут сразу в Москву...
Давайте послушаем мнение членов пленума...
Такая повестка дня показалась многим разорвавшейся бомбой: критика в
адрес обкома уже появлялась в центральной прессе, но мало кто из
собравшихся был готов к тому, что вопрос будет поставлен столь резко и без
всяких околичностей; хотя придраться не к чему, все в духе
демократического централизма и гласности; есть проблема, вот и будем о ней
говорить...
Первым попросил слова Архипушкин, бригадир сварщиков; выступал он
крайне редко, а тут атакующе потянул руку и устремленно, чуть даже
набычившись, двинулся на трибуну.
- Я, товарищи, вот что скажу, - начал он. - У меня дочка, Светочка...
На медицинском учится... Так она мою супругу и меня учит, что самое
главное в жизни - это профилактика - не запускать болезнь, вовремя ее
пресекать... Мы все виноваты в том, что болезнь в нашей республике
запущена, стала крайне тяжелой. Проще всего критиковать нашего первого
секретаря, уважаемого Николая Васильевича... Особенно теперь, когда рана
кровоточит... Нет, товарищи, давайте начнем каждый с себя... Я в самом что
ни на есть рабочем коллективе живу, продукты, если их, конечно,
выбрасывают, покупаю в нашем магазине, и мне известно настроение людей:
<Это в Москве еще чего-то можно, там власть близко, а у нас как все было,
так и останется! А без указания секретаря райкома вообще никто и пальцем
не пошевелит...> Каждый день я слышу разговоры, да и своими глазами вижу
безобразия, перестраховку, саботаж перестройки. И я спрашиваю себя: отчего
же я раньше не пришел к Николаю Васильевичу для открытого разговора? Что,
боялся, он меня сразу не примет? Записался бы, дождался очереди,
чего-чего, а к очередям мы привычны... Нет, просто, наверное, я трусил
говорить первому всю правду. Казалось бы, чего мне-то бояться? Ну, не
рекомендуют меня на следующей конференции в члены пленума... И что? С
работы меня снять нельзя, должность рабочего у нас не очень-то дефицитна,
это ж не начальник турсовета, который путевки распределяет! Особо желающих
висеть на канате по восемь часов и конструкции варить что-то я не вижу...
Дело, думаю, в том, что мы все еще очень плохо выполняем завет доктора
Чехова и не вытравляем из себя рабство: <Да как же это я главного
начальника буду уму-разуму учить?! Его поставили наверх, значит, заслужил!
Больше всех, что ль, тебе надо?> Я постоянно слышал в себе такие слова! А
потому хочу просить у вас отвода из членов пленума, а вместо себя
рекомендую моего сменщика Епланова Геннадия Георгиевича, потому что он
говорит правду всем нашим заводским и районным руководителям, он не для
тихого удобства создан, а для общественной работы... Прошу в моей просьбе
не отказать, потому что в тех безобразиях, что творятся в нашей республике
- верно народ в Москву пишет, - я виноват не в меньшей мере, чем первый
секретарь... У всех было на слуху, что он в спецбольнице себе особый
подъезд построил, дочь его на служебной <Волге> в школу возят, а мы что?!
Молчали! А скажи вовремя? Неужели бы не прислушался к нам Николай
Васильевич? Теперь для собственной совести удобно говорить - <нет>. А для
пользы общего дела лучше спросить самих себя: <Отчего молчали?!>
Потом выступил директор совхоза Борисенко:
- Соглашаясь на девяносто девять процентов с Архипушкиным, я все же
хочу рассказать один эпизод... Когда агропром стал жать меня, чтоб я во
имя плана сдал зерно и мясо государству - <Не подводи республику,
Борисенко>, - я ответил, что подведу республику в том случае, если
молодежь разуверится в перестройке, в праве совхоза реализовывать продукты
на месте, когда рассчитались с государством. А мне: <Не надо демагогии>. Я
- ни в какую. Тогда меня вызывает Николай Васильевич: <Товарищ Борисенко,
давайте все-таки сначала думать об общем деле, а потом о своем
узковедомственном интересе>. Я возразил - есть что на это возразить. Он и
так и эдак, мягко, без нажима вроде бы, но ведь не дядя с тобой говорит, а
первый секретарь... Тогда в конце беседы он советует: <Приведи в порядок
дела, комиссия к тебе едет, они, знаешь, глазастые, не осрамись. Защищать
- если виноват - не будем, теперь демократия...> Ну, и началась пытка... Я
в Совмин, к Каримову. Тот душегубов контролеров - они до проверок алчные,
только б что найти, - урезонил, поддержал меня, но ведь вы знаете, чем это
кончилось для Каримова...
Выступил главный режиссер театра, тот вообще не оставил на первом
камня на камне: <Управлению культуры спектакль сдай, райкому сдай, горкому
- тоже, каждый кидает замечания, будто Станиславский: <Это убрать, это
переделать, а это смягчить...> Как острая проблема, так сразу же
спасительное: <Не надо, к чему будить страсти?> А мы, художники, живем,
чтобы будить страсти, это наше призвание! А над всей этой пирамидой
растерянных, но не потерявших еще власти перестраховщиков высится Николай
Васильевич: <Пока я избран первым секретарем и народ верит мне - фокусов
на сцене не потерплю!>
Один за другим на трибуну поднялись двенадцать человек; потом Игнатов
зачитал предложение группы членов пленума: освободить Николая Васильевича
Карпулина, рекомендовать на место первого меня, Каримова.
По положению я еще продолжал сидеть за столом президиума, хотя в
начале работы пленума ощущал себя в полном одиночестве; сосед, секретарь
по пропаганде, даже локоть со стола убрал, чтобы ненароком не коснуться
моей руки. Я обернулся к соседу справа, ректору университета Шарипову; тот
растерянно улыбнулся и начал сосредоточенно покашливать, закрывая лицо,
как мусульманская девушка.
Еще больше я удивился тому, что в зале, после того как зачитали мою
фамилию, раздались аплодисменты.
...Я всегда анализирующе наблюдал овации из-за столов всякого рода
президиумов. Это полезная школа, потому что учит - если, конечно, хочешь
учиться - пониманию настроения людей, причем не того, которого бы тебе
хотелось, а истинного. По тому, как зал реагирует, где слушатели начинают
сонно, по-птичьи жмурить глаза - вот-вот впадут в дрему, где машинально
пишут что-то в форменных блокнотиках, где переговариваются во время
доклада, в каких местах аплодируют (подсадных хлопальщиков, особенно
<орлят-комсомолят>, определить легко), можно понять ситуацию в районе или
городе. Тут бы и ломать приготовленную заранее речь, сделанную на
основании сводок, тут бы и выступать без бумажки, а по правде, да разве
легко переломать привычки?!
Я видел сейчас: кто аплодировал, кто едва прикасался ладошкой к
ладошке, и меня это радовало, ибо в моем мозгу безотчетно включился
компьютер, и я просчитал еще раз, кто мои враги, а с кем можно варить
кашу.
Я вышел на трибуну и вдруг почувствовал, как у меня ослабли ноги.
- Товарищи, благодарю за столь высокое доверие, но, боюсь, я не
вправе согласиться на выдвижение моей кандидатуры... Членам пленума
известно, что я попросился в отставку, поскольку я хотел продолжать борьбу
за товарища Горенкова, находящегося в колонии...
Из зала спросили:
- А почему нельзя было бороться, оставаясь на своем посту?
- Потому, - ответил я, - что большинство членов бюро посчитали мою
позицию догматической, компрометирующей престиж автономной республики...
Более того, мне было указано на безответственное поведение...
- И вы с этим согласились?! Почему не опротестовали? Не обратились в
ЦК?
- Потому что постоянно обращаться в ЦК - это форма дезертирства. У ЦК
не останется времени на работу, которую пристало вести штабу партии. Я тем
не менее обратился в центральную прессу, когда местная отказала мне в
праве на публикацию открытого письма...
Поднялся Игнатов:
- Товарищи, я уполномочен сообщить, что Верховный Совет России,
прокуратура и республиканский суд занимались письмом товарища Каримова.
Расследование, проведенное в Москве, было затем отправлено нам, потому
еще, что в ряде писем трудящихся из Загряжска говорилось о Каримове как об
образцовом руководителе. Мы согласились с мнением Верховного Совета и
правительства России отказать товарищу Каримову в его ходатайстве об
отставке. Это, так сказать, в порядке справки, таким образом, формальных
оснований для самоотвода нет.
У меня перехватило горло, потому что мои товарищи по работе хлопали
так, словно я Аркадий Райкин, честное слово...
Чтобы выиграть время, успокоиться и собраться, пришлось отхлебнуть
чая (раньше докладчикам подавали минеральную воду, но первый утвердил чай,
так было в Москве, на заседаниях сессий, ему это очень нравилось); при
этом я более всего опасался, что в зале заметят, как у меня дрожит рука, -
вот ведь неистребимое мусульманство! Старый дурак, разве мои друзья не
понимают, что это вполне понятное и оправданное волнение?!
- Товарищи, в таком случае мне придется поделиться своими
сомнениями... Суть их сводится к тому, смогу ли я выполнять ту работу, на
которую вы меня выдвигаете?
- Сможешь, - закричали в зале. - Сможете! Верим!
- Спасибо... Тем не менее давайте порассуждаем вместе, чтоб
трудящиеся потом не цитировали Крылова: <Как ни садитесь, все в музыканты
не годитесь...> Допустим, вы выбираете меня... А как быть с нашим вторым
