- По здоровью?
Я успокоил ее, хотя мне казалось неудобным говорить об этом:
- Нет, приговор отменили... Меня реабилитировали...
- Это как? - не поняла женщина.
- Оправдали. Доказали, что я не был ни в чем виноват... Вы не
подскажете, где мои детишки? И что там, - я кивнул на свою квартиру, - за
бабка шамкает?
- Так это мать новых жильцов! Они Еремеевы, с Орла сюда подались...
- А где же Пашенька и Шурик?
- Вы ничего не знаете?
- Да откуда?!
- У меня не убрано... А то б зашли... - неуверенно предложила
женщина.
- Нет, нет, не хочу тревожить, спасибо... Мне б только узнать, где
дети...
- Так ведь Зинаида Евгеньевна уехала отсюда как месяц...
- Ее переселили?
- Нет. По обмену... В Курск... Она никому адреса не сказала... Уехала
в одночасье... Вещей-то собирать - всего один чемодан, все остальное
описали и вывезли... Может, все же зайдете? Я борщ варю...
- Что? Нет, нет, спасибо... Наверное, адрес я смогу достать в
обменном бюро? Там ведь не может не быть, правда?
- Да не узнавайте вы адрес, - вздохнула женщина. - Она ведь не одна
уехала... С новым мужем...
- А дети? - спросил я, ощущая нелепость моего вопроса.
Женщина, однако, поняла меня:
- Так ведь они маленькие! К любому мужчине тянутся: <папа> да <папа>.
Ну что ж мы тут стоим, - она наконец превозмогла себя: - Заходите,
пожалуйста...
- Спасибо, мне еще надо успеть на работу, - ответил я; это была
правда, потому что начальник колонии, стараясь не смотреть мне в глаза,
попросил прежде всего съездить в трест: <Там приготовлена компенсация,
паспорт и путевка куда-то, вроде бы на море>.
...В тресте я зашел в бухгалтерию. Из моих работников осталось только
трое - все остальные новые, смотрели на меня настороженно; Любочка,
Арнольд Иванович и Коля бросились ко мне, Любочка, обнимая меня, шептала
сквозь слезы: <Господи, какое счастье, вот счастье-то, господи!>
...Кассир - тоже новая женщина (кассира-то зачем было убирать?!) -
вручила мне пакет с деньгами, предложила пересчитать: тринадцать зарплат,
целый пакет денег, я столько и в руках никогда не держал.
- Вас просили зайти в партком, - сказала она сухо. - В восьмую
комнату.
Молодой мужчина в бежевом костюме поднялся мне навстречу, пожал руку
и начал говорить, как он рад тому, что правда наконец восторжествовала...
- Вы сами-то здесь давно? - спросил я.
- Да уж год, Василий Пантелеевич.
- Много народу, смотрю, поменялось.
- Не сказал бы... Костяк, сдается, сохранен... Но, конечно, новая
метла по-новому метет... Сейчас я позвоню, чтобы принесли ваши путевки...
Очень хороший санаторий, в Крыму...
- Мне путевки не нужны, спасибо... Путевка... Одна путевка...
- Читали газету о пленуме обкома?
- Читал.
Я ждал, что он пригласит меня к новому директору или хотя бы спросит,
чем я намерен заниматься. Он молчал, не зная, как себя вести, потом
вымученно поинтересовался:
- Отсюда поедете к Каримову?
- Он меня не приглашал... Чего ж навязываться...
- Как я слыхал, именно он отправил за вами машину.
- Да? Странно. Шофер мне не представился, спросил, куда завести, - и
все.
Я расписался за полученную путевку, уплатил членские взносы за все то
время, пока числился вне рядов, сказал, что зайду еще раз, когда получу
партбилет, - проставить штампики, чтобы все было погашено честь по чести,
и поехал в городское бюро обмена.
Раньше, до ареста, я бы попросил секретаря помочь навести пустячную
справку; сейчас это надо было делать самому. Я встал в очередь; приема у
инспектора ожидало человек тринадцать; очень много молодых, явно ушли с
производства.
А как же закон об индивидуальном труде, подумал я. Где посредники,
которые подготовят и проведут обмен, не нанося ущерба тем заводам и
трестам, где работают эти люди?
- На что меняетесь? - спросил я мужчину, стоявшего передо мной.
- Хочу податься в Норильск... Там быстрей на пенсию выходят.
- Сколько вам до пенсии?
- Если здесь, то девятнадцать, а там всего одиннадцать... А уж потом,
- мужчина улыбнулся осторожной, затаенной улыбкой, - жизнь начнется... На
юг уеду, огород заведу...
- А что, здесь жизни нет?
Мужчина оглядел меня с головы до ног, отметил, видно, что костюм на
мне болтается, пуговицы перешиты, вместо шнурков - веревочки в туфлях, и,
покачав головой, усмехнулся:
- Потолки больно низкие.
Я не сразу понял его. Мы вообще-то тяготеем к двусмысленным ответам,
оттого уточнил:
- Вы имеете в виду жилищное строительство? Или уровень заработной
платы?
- Я имею в виду жизнь, - ответил он.
- Это как?
- А так... Сами, что ль, не знаете? На все лимит и потолок. Хочешь
прыгнуть - а нельзя... Или - смысла нет... Спортсмен планку перемахнул -
ему золотая медаль. А в нашей жизни? Мы же не придурки - ставить мировые
рекорды в пустом помещении без зрителей... Медалей хотим... Золотых... А
не сатиновых вымпелов...
- Вы кто по профессии?
- Конструктор.
- Где работаете?
- Где надо, там и работаю, - на этот раз мужчина оборвал разговор,
демонстративно отвернувшись.
Откуда в нас эта невоспитанность, подумал я. Вспомнил, как военврач,
возвращавшийся со мною в поезде из Берлина - в отпуск, на Брянщину,
задумчиво говорил: <Знаете, у немецких друзей и порядок, и бананы с
миндалем в захудалых деревенских магазинчиках свободно продают, не говоря
уж о том, что там же семь сортов колбас и сарделек на кафельной стенке
висят и все люди друг к дружке предельно вежливы, я все же испытываю
умиление - даже слез сдержать не могу, - когда меня начинают отчитывать в
Бресте... Каждый, кому не лень, ругает: и носильщик, и таможенник, и
гардеробщик в ресторане, и официант... Они собачатся, а у меня в сердце
покой и счастье - свои.
Слова этого молодого военврача с лучистыми глазами, молодого еще,
сорока нет, запали мне и сердце. Когда мы прошли досмотр и встретились в
ресторане брестского вокзала, я присел к нему за столик: <Чем вы объясните
эту вашу умильность к тому, что наши так отчаянно собачатся?> Он посмотрел
на меня с некоторым удивлением, повторив: <Так ведь свои! От иностранного
языка устаешь! Да и потом, знаете, горько испытывать ощущение собственной
малости... У нас сестры в госпитале гроши получают, а купить есть что,
товары хорошие - и ковры, и отрезы, и обувь, особенно <Саламандра>... Ну и
наладились наши по воскресеньям обихаживать немецкие огороды за пятьдесят
марок в день. Субботу и воскресенье работают - вот и босоножки... У меня
сердце сжало, когда сестра милосердия поведала, что, мол, старик хозяин с
ней по-русски говорит, добрый дед, с нами воевал, в плену язык выучил...
Победители на побежденных вкалывают, разве не обидно?! С тех пор у меня
прямо как навязчивая идея - домой, скорее домой, там хоть такого быть не
может!>
...Кто ж это писал, что планета наша для веселья мало оборудована,
подумал я, наблюдая за тем, как безжизненно-медленно движется очередь на
прием к инспектору по обмену с иногородними. Кажется, Маяковский. Неужели
он весь мир имел в виду? Или писал про нас, горемык? Во время первой
зарубежной поездки в Чехословакию я даже сжимался, когда в магазинах,
автобусах, в отеле постоянно слышал вокруг себя неизменно ликующее:
<Просим вас>, <Пожалуйста>. Люди произносят это напористо, словно бы
агрессивно навязывают тебе вежливость и взаимную уважительность. Отчего же
мы - а ведь народ наш добр и отзывчив - так грубы и неотесанны?
...Инспектором оказалась пожилая женщина с нездоровым, землистым
цветом кожи; голубые, миндалевидные глаза ее были совершенно инородны на
измученном лице.
Выслушав меня, она сказала, что я должен написать заявление с
указанием точной даты обмена, когда и кем подписан ордер, на основании
каких документов, и указать причину, побудившую меня обратиться с этим
вопросом.
Испытывая ноющую тоску, я ответил, что в бюро справок мне объяснили:
именно здесь, в этом кабинете, я получу исчерпывающую информацию; обмен
состоялся месяц назад. Неужели так много людей из Загряжска уезжают в
Курск? Пожалуйста, разрешите мне самому поискать в картотеке.
- Если мы каждому встречному разрешим рыться в картотеке, - ответила
женщина, - потом сами ничего не сможем разыскать...
- Сколько времени я должен ждать ответа?
- Две недели.
- У меня путевка в санаторий начинается через пять дней...
- Отдохнете, тогда и придете за ответом.
- Дело в том, что за время моего отсутствия (я не смог сказать
<ареста>, вспомнив, как соседка на лестничной клетке боролась с собою, не
зная, пустить ли меня в квартиру) моя жена обменялась... И уехала в
Курск... С новым мужем... А с ней мои мальчики... Они маленькие еще,
понимаете? И я их не видел больше года...
- А где вы были?
И я был вынужден ответить:
- В тюрьме.
Женщина покачала головой, несколько брезгливо поинтересовалась:
- Прописку-то хоть дали? Покажите справку об освобождении.
Я протянул паспорт, который мне вернули утром; женщина прочитала
фамилию, лицо ее неожиданно изменилось, глаза сделались еще более яркими,
на отечных щеках появился румянец - словно два красных пятачка (видимо, с
сосудами у бедняги швах):
- Погодите, погодите! Так вы что ж, тот самый Горенков?!
Я испытал сосущую неловкость, но постарался отшутиться:
- Вы обо мне прямо как об артисте каком...
- Что вы! Ни о каком не артисте! Про вас так много говорят в городе!
Она неожиданно быстро поднялась и открыла дверь в соседнюю комнату:
- Лидочка, достань ящик по обмену с Курском, найди там формуляр на
Горенкову...
Та, видимо, слышала наш разговор, потому что сразу спросила:
- Может, она взяла фамилию нового мужа?
Инспектор обернулась ко мне, согласно кивнув:
- А мы по здешнему адресу установим.
Через три минуты Лидочка положила на стол формуляр, и я записал на
листочке бумаги улицу и номер дома в Курске, где теперь жили мои дети.
Поблагодарив инспектора, я с трудом удержался, чтобы не спросить ее,
зачем же мне было писать заявление и две недели ждать ответа? Она поняла
меня; румянец у нее стал еще более нездоровым:
- Не взыщите... Моя Лидочка получает копейки, если я стану загружать
ее сверх меры, она просто уйдет... А поди замани сюда кого! Сидеть в
душной комнатушке без кондиционера за гроши...
- А если бы клиенты платили вам какой-то процент за услуги? И вы бы
прибавили оклад вашим сотрудникам?
Инспектор грустно вздохнула:
- Вы прибавили своим рабочим? Прибавили. Ну, и чем это кончилось? А
мы и вовсе отдел исполкома... Какие проценты?! Это ж капитализм чистой
воды! С этими процентами мы все наши достижения растеряем...
- Какие именно?
- Ну, как, - она удивилась такому вопросу. - Бескорыстие, служение
общему делу, духовность...
Она резко оборвала фразу, потерла виски мужскими пальцами,
привыкшими, видно, к домашней работе; стирка наверняка на ней, ногти чуть
отстают, и подушечки словно бы натерты пемзой.
- Отчего в нас так сильна приверженность догме? - вздохнула она. -
Диву только даюсь... До сих пор говорим не то, что думаем, а то, что
зазубрили в молодости... Оглупили нас, оболванили, как несмышленышей
каких...
Инспектор заглянула в бумажку, где я накорябал адрес, и заметила:
- Вы фамилию не записали, ее новую фамилию... Кирьякова... Может,
понадобится... И отцовские права вам придется возвращать...
Я не сразу понял:
- Что значит <отцовские права>?
