составлении письма?
- Какого? - в ее глазах мелькнуло сосредоточенное недоумение; у нее
странные глаза, как у тяжелобольного человека, вернувшегося после сеанса
гипноза. - О чем вы еще?
- Вы не знаете, что Глафира Анатольевна прислала в редакцию жалобу на
Ивана? <Разрушил семью, издевается над беременной женщиной>, необходимо
общественное разбирательство, кара и все такое прочее...
- Мама никогда не напишет такое письмо...
- Я его читал... Собственными глазами... Сожительство с Лизой
Нарыш...
- Прекратите! - голос Ольги стал резким, пронзительным даже. - Не
смейте! Не вздумайте оправдывать эту гадину! Она дьявол во плоти! Уходите
отсюда! Уходите!
- Про Лизу Нарышкину вам Тамара сказала?
- Перестаньте! - еще пронзительнее, но теперь уже с затаенной мольбой
прошептала Оля. - Что вы знаете о нашей семье?! Что вы знаете о маме? Я с
детства помню нищету! Я в перелицованном мамочкином пальто ходила! Я
помню, каким счастьем было для меня эскимо в воскресенье! Кто меня
поставил на ноги? Кто заменил папочку? Кто?! Учителя? Кто выбивался из
последних сил, чтобы дать мне образование?! Кто пережил ленинградскую
блокаду? Вы? Или мама?! Кто остался сиротой в тринадцать лет? Кто вез
санки с гробом брата на кладбище?! Вы знаете, что такое память?! Вы
понимаете, что нельзя забыть нищету и голод! Понимаете?! Или нет?! Сначала
дайте людям гарантии на будущее, а потом требуйте от всех честности! Или
не мешайте верить в бога! Церковь тоже учит, что воровать грешно!
Я поднялся, зачем-то одернул пиджак, словно бы на мне был китель, и,
открыто посмотрев на часы, сказал:
- Вы когда-нибудь пожалеете о том, что не послушали меня... У меня
тоже, знаете ли, дочь, и тоже закрыта, вроде вас, и тоже болезненно
ревнива - нереализованное воображение... Так вот, и на нее вышла гадалка -
стерва, обладала навыками гипноза, но внушала она ей, чтобы я
посодействовал освобождению из-под стражи бандита, ее хахаля. Моя дочь не
мне в этом призналась, а психиатру... У меня жена нормальная, бредням не
поддается, потому что выросла в ссылке, дочь <врагов народа>, - она и
отвела ее в клинику... Не надо гордиться друг перед другом горем, Оля.
Давайте наслаждаться минутами счастья. Упрямство - глупо... Когда кончится
обыск, после допроса, загляните в любую клинику, посоветуйтесь с хорошим
психиатром, он с вас Тамарину дурь и наговор легко снимет... Но Ивана вы
потеряете... А это неразумно - отталкивать тех, кто вас любит...
Неразумно... А может быть, и преступно...
XXXI Я, Иван Варравин
_____________________________________________________________________
Около двери Виталия Викентьевича Бласенкова я стоял минуту, не
меньше, потому что впервые в жизни ощутил, что у меня есть сердце; оно
гулко ухало, словно бы не могло протолкнуть кровь, прилившую к лицу; руки
отчего-то стали ледяными, особенно мизинцы и безымянные пальцы. Я сделал
несколько глубоких вдохов и выдохов, как в перерыве между работой на
ринге; дышал носом свистяще; медленный вдох и резкий выдох - <с опаданием
плеч>, как учил наш ветеран Островерхов. Только после того как сердце чуть
успокоилось, я нажал кнопку звонка.
За дверью меня ждали: распахнулась сразу же; молодой парень - в белой
крахмальной рубашке и красном галстуке - показал рукой на комнату,
осведомившись предварительно:
- Вы к Виталию Викентьевичу? Товарищ Варравин? Вас ждут...
Комната была странная: круглый стол карельской березы, кресла, обитые
белым атласом, два книжных шкафа, шведская стенка, штанга и раскладушка,
заправленная солдатской шинелью.
- Проходите, Иван Игоревич, - сказал Бласенков, - гостем будете...
Чайку изволите? Или кофэ?
- Благодарствуйте, - ответил я. - Не утруждайте себя хлопотами.
- Да разве это хлопоты?! Вот когда мы в лагере чифирили - то были
хлопоты: где хорошего чаю достать, как сахарком разжиться, как на кухню
пролезть?! А сейчас - лафа, все жизненные блага умещаются на сорока
метрах...
- Вы чифирь в каком лагере варили? В нашем? Или гитлеровском?
- У немца разве что достанешь?! Немец, он и есть немец! Во всем
порядок... Нет, это только наши пареньки из лагерной охраны нам чай тайком
на воле покупали - народ добр, отходчив сердцем, злобы таить не умеет...
- У меня к вам несколько вопросов... Ответите?
- А чего и не ответить? С превеликим удовольствием... От чаю наотрез
отказываетесь?
- Наотрез.
- Брезгуете?
- Брезгую, - ответил я с облегчением, ибо он помог мне этим словом
обрести спокойную снисходительность: вблизи его лицо не казалось столь
вальяжным и моложавым, были заметны мелкие морщинки на впалых висках, он
мучительно скрывал агрессивную тревожность глаз, но давалось ему это с
трудом, - что-то в них то и дело подрагивало, они жили своей, особой
жизнью, глаза вообще трудно подчиняются воле; магическая фраза <посмотри
мне в глаза> не нами выдумана - древними; зеркало души как-никак...
- К вашим услугам, товарищ Варравин, готов отвечать...
- Мне бы хотелось узнать: при каких обстоятельствах вы попали к
немцам?
- Шандарахнуло волной во время бомбежки об стену сарая, потерял
сознание - вот и конец красноармейцу, - он вздохнул. - Вполне, кстати,
типическая ситуация, большинство наших попадали в плен ранеными... Или
если винтовок не было, не каждому ведь давали, сам, мол, у ганса отвоюй...
- А где это случилось?
- На Смоленщине... А деревню запамятовал, мы ж в нее только вошли, а
тут - немец! Не пообвыклись даже, из огня да в полымя...
- Это было во время нашего отступления?
Бласенков медленно поднял на меня серые глаза, смотрел долго,
неотрывно, а после странно подмигнул:
- Так ить, Иван Игоревич, война она и есть война, то они нас жмут, то
мы их...
- Я к тому спрашиваю, чтобы понять: вас сразу угнали в лагерь или
пришлось побыть какое-то время в той деревеньке?
- На второй день угнали, лишь только в себя пришел... Но эта тема
слишком горька мне, Иван Игоревич... Об этом эпизоде меня три дня мотали в
СМЕРШЕ, когда Красная Армия вызволила из гитлеровского концлагеря...
Сначала у гитлеровцев страдал, потом у своих... Не хочется об этом
говорить, ей-богу... Что у вас еще? К вашим услугам...
- Когда вы служили пропагандистом в армии Власова, кто...
Бласенков перебил меня:
- Одна минуточка! Я бы просил вас иначе сформулировать вопрос: <Когда
вы были внедрены патриотическим советским подпольем в ряды власовцев, как
долго работали так называемым пропагандистом?> На такой вопрос я вам
отвечу.
Ах ты, моя пташенька, подумал я, вот ты и попался!
- Принимаю поправку... Считайте, что я задал вам именно такой вопрос.
- После того как мне, обманув бдительность нацистов, удалось
пробраться в пропагандистскую роту Русской освободительной армии и
наладить связь с волей, я работал пять месяцев...
- С кем осуществляли связь на воле?
- Думаете, назову имена патриотов?! Да они, может, по сей день живут
в Западном Берлине! Хотите, чтоб людей вздернули на дыбу?!
- Почему же? Таких людей надо награждать... Мы награждаем героев
Сопротивления и в Бельгии, и в Норвегии, как-никак страны НАТО, а Западный
Берлин - особый город...
- А неофашисты?! Нет, нет, если вызовут в компетентные органы, я
открою имена, а так - увольте, я берегу друзей по совместной
антифашистской борьбе...
- А кто направил вас на внедрение к Власову?
- Извеков Анатолий Кириллович, старший политрук, царствие ему
небесное...
- Когда погиб товарищ Извеков?
- В сталинских лагерях он погиб, Иван Игоревич... Вместо Золотой
Звезды получил четвертак...
- Где именно, не знаете?
- Где-то в Сибири...
- Откуда вам это известно?
- Слушайте, Иван Игоревич, а ведь вы меня вроде бы допрашиваете! Меня
много допрашивали, надоело, раны бередит, рождает горькие воспоминания, за
прожитую жизнь становится горько...
И я решил ударить:
- Анатолий Кириллович Извеков жив.
Я никогда не думал, что можно так медленно, тяжело и ненавидяще
поднимать веки; не глаза, нет, именно веки, которые, видимо, сделались у
него свинцовыми.
- Где он?
- А я-то думал, вы радость не сможете сдержать... Думал, сразу
попросите меня соединить его с вами...
Бласенков как бы смял себя, подвинулся ко мне, скорбно опустив уголки
рта:
- Я вам не артист, Иван Игоревич, а солдат... Каждый по-своему
радость выказывает... Хотите всех под одну гребенку расчесать. Не
выйдет... Я принял вас, отвечаю вам, тактично отвечаю, но и вы извольте
соблюдать нормы приличия... Пошли, позвоним Извекову, телефон на кухне.
- Позвонить ему мы не сможем... Он жив в моей памяти... В нашей
памяти... Его могилу недавно обнаружили представители Союза немецкой
молодежи ГДР... И его предсмертные записки... О том, как и почему он попал
в гестапо... Похоронен он возле Берлина, неподалеку от Цоссена, в семи
километрах от штаб-квартиры Власова...
Бласенков сокрушенно покачал головой:
- Что, в нынешней журналистике допустимы и такие приемы?
- Какие именно?
- Да вот такие... Игра на нервах... Провокация даже, я бы сказал...
Он по-прежнему смотрел на меня из-под век, ставших
свинцово-неподъемными; смотрел с нескрываемой уже ненавистью; однако я
понимал, что теперь ему этот разговор тоже необходим, может быть, даже
больше, чем мне; поговорим.
- Что-нибудь еще у вас есть? У меня тоже имеет место быть желание
поспрашивать вас кое о чем.
- Пожалуйста.
- Что за дело инженера Горенкова вы помянули на диспуте в клубе? Я
читал намедни статью Эдмонда Осинина о строителе Горенкове... Это одно и
то же лицо? Или разные?
- Вы же слышали, как доцент Тихомиров предложил всем прочитать
выступление Эдмонда Осинина о деле Горенкова... Да, это один и тот же
человек...
- Но в статье не было и слова о том, что этот самый... Ну, как его?
Ведущий собрание... Запамятовал фамилию... Доцент...
- Тихомиров, - улыбнулся я. - Действительно, фамилия трудно
запоминаема...
- Верно, Тихомиров, благодарствуйте... Так вот, в статье никаких
обвинений против доцента не было выдвинуто... Речь шла о том, что
несчастного инженера подставили под удар руководители автономной
республики... Зачем же вешать собак на честных людей? Попахивает тридцать
седьмым годом...
- Не любите этот год?
- Ненавижу... Как и все русс... советские люди...
- Не помните, с чего начался в том году самый страшный террор?
- Со всего, - ответил Бласенков. - Со всех и со всего.
- Нет... Не со всего... А с доклада... На февральско-мартовском
пленуме ЦК, который сделал Сталин... Помните, с чего он начал? Нет?
Напомню. Я наизусть знаю, занимаюсь тренажем памяти... Так вот, он сказал
так, цитирую: <Во-первых, вредительская и диверсионно-шпионская работа
агентов иностранных государств, в числе которых довольно активную роль
играли троцкисты... - они же все масоны, как вы утверждаете, правда? -
задела в той или иной степени все или почти все наши организации, как
хозяйственные, так и административные и партийные. Во-вторых, агенты
иностранных держав, в том числе троцкисты, проникли не только в низовые
организации, но и на некоторые ответственные посты. В-третьих, некоторые
наши руководящие товарищи, как в центре, так и на местах, не только не
сумели разглядеть настоящее лицо этих вредителей, диверсантов, шпионов и
