стращала именно бюрократия. Вот и получилось, что бюрократические барьеры
вошли в трагическое противоречие с тикающей устремленностью технократии.
Ситуация кризисная... А выход из нее один: реформа всего законодательства.
Именно традиция <подозревающего беззакония> может сломать жизнь этому
самому Варравину. А каждый ум, потерянный обществом, невосполним. Более
того: его место займет дурак или мерзавец, а это уже двойной урон народу!
...Ольга открыла дверь, не спрашивая, кто пришел, посмотрела на меня
без всякого интереса, как-то сквозно, заторможенно. Испуга на ее лице не
было, огромные красивые глаза лишены подвижности, какие-то неприкаянные,
пустые.
- Вы - кто? - спросила она с удивившей меня резкой требовательностью,
хотя, может, такое впечатление сложилось из-за ее голоса - очень низкого,
глубокого, сильного.
- Моя фамилия Костенко... Полковник Костенко из уголовного розыска...
- Входите, - голос у нее сделался усталым, потухшим.
- Я не знаю вашего отчества...
- Ольга Леонардовна...
Я вошел в гостиную; обстановка довольно скромная, много книг, причем
читаных - видно по корешкам. Хотя, сколько раз я брал людей, живших в
спартанской обстановке, а потом у них на садовых участках выкапывали
запаянные банки с золотыми монетами...
- Присаживайтесь, - предложила Оля, запахнув шаль на животе, похожем
на огурец: мальчика родит, точная примета.
- Спасибо... У меня к вам несколько вопросов...
- Я что-то в толк не возьму, отчего сюда пожаловал полковник
уголовного розыска?
- Вы догадываетесь, Ольга Леонардовна... Вопрос идет о ключах... От
вашей квартиры... Кому вы их отдавали?
- Что?! - удивление ее было искренним. - Какие ключи?!
- Где ключи от вашей с Иваном квартиры?
- Вон в том ящичке, - она кивнула на палех, что стоял на
подоконнике...
- Пожалуйста, покажите их мне.
Она поднялась, открыла ящик, перерыла его содержимое - какие-то
стекляшки, наперстки, сломанные ножницы - и резко обернулась: лицо ее
сделалось испуганным, как у девочки, но одновременно появилась странная
печать упрямства, которое всегда есть предтеча абсолютной, непробиваемой
закрытости; особенно четко это прослеживается именно у женщин - вот бы
психологам поработать в этом направлении... А ты предлагал им это? - задал
я себе вопрос. Никогда ты им этого не предлагал, психологи допросов не
проводят и наручники в кармане не таскают, а уж тем более пистолет под
мышкой...
- Тамара у вас, случаем, ключи не просила? - спросил я.
- Какая Тамара?! - Ольга сжалась.
- Вы знаете, о какой Тамаре я говорю.
- А отчего она вас интересует? Занимайтесь бандитами, это ваше дело,
по улицам вечером страшно ходить... Раньше такого не было...
- Раньше можно было сажать по подозрению, Ольга Леонардовна. Раньше
можно было и вас посадить на десять лет - без суда, по решению Особого
совещания - за такие-то слова представителю власти... Мне очень много
говорил о вас Иван, поэтому...
- Ах, вот в чем дело, - перебив меня, она съежилась еще больше, плечи
опали, глаза, однако, собрались щелочками; зачем уродовать себя, у нее же
прекрасные глаза. - Тогда мне понятен ваш визит...
- Вам непонятен мой визит... Непонятен, Ольга Леонардовна... Кто-то
подбросил в ящик письменного стола вашего мужа улику, на основании которой
мы должны его арестовать, - покушение на жизнь художника Штыка...
Глаза ее сделались прежними, огромными, и в них что-то сломалось: не
резко - так часто бывает в экстремальной ситуации, - но глубоко внутри, на
подступах к сознанию...
- Какое покушение? - спросила она чуть не по слогам. - Какой
художник? У него нет никаких художников... Он не способен на это...
- Как вы думаете, Иван признался бы в том, что в его столе неведомо
как оказалась улика? Что называется, убойная? Ответьте, как мать его
будущего ребенка...
- Моего ребенка, - она поправила меня автоматически, и глаза у нее
снова начали меняться, приобретая прежнее выражение безучастия и
покорности. - Ребенок всегда принадлежит матери.
- Кстати, у вас будет сын, а сын действительно больше принадлежит
матери, говорю это как отец девушки...
- У меня родится дочь, - ответила она, и странное подобие улыбки,
страдальческой и жалостливой, неожиданно промелькнуло на ее лице.
Я отчего-то вспомнил свою бабушку. Потом сообразил, что вспомнил ее
не <отчего-то>, а из-за того именно, что она постоянно хранила на лице
печать страдания; я помню ее такой с раннего детства. Она редко смеялась,
но, даже веселясь чему-то, старалась как можно скорее погасить радость и
скорбно опустить уголки губ. Однажды я приехал к ней в гости, бросил
машину у подъезда, но старики, сидевшие на скамеечке, сказали, что Пелагеи
Гавриловны нет, стоит в очереди за нутриями, пристрастилась к крысам,
дешево и наваристо... Я поджался: ну, разве можно?! Ведь я и деньгами
помогаю ей, и кур привожу, и сыр - так нет, начала прилюдно экономить на
еде... Одна из старух поинтересовалась, как бегает <тестева машинка>; я
удивился: <Какого тестя? Он помер как десять лет>. - <Так Пелагея
Гавриловна говорит, что не ваша это машина, денег нет, тесть
воспомоществовал...> Откуда это? Боязнь спугнуть зыбкое благополучие? Или
действительно у нас это в крови - таить достаток, опасаться сглаза,
выказывать соседям свою бедность и несчастье? К таким, мол, не пристанут,
убогих жалеют, только удачливых давят, не прощают счастья и силы...
- Оля... Простите, Ольга Леонардовна... Мне горько говорить вам то,
что я обязан сказать, но лучше, если это сделаю я... Дело в том... Вашу
ма... (Я хотел сказать <мать>, но мне отчего-то показалось это
невозможным, слишком жестким, поэтому я успел оборвать себя.) Дело в том,
что Глафиру Анатольевну арестовали.
Оля откинулась, как от удара, сжав маленькие кулачки на груди:
- Что?! Да как вы можете?!
- Увы, можем... И через полчаса здесь начнется обыск... И вам надо
отсюда уйти... Сейчас... Вам надо поехать к Ивану... Лучше, чтобы вы не
имели никакого касательства к этому делу... Поэтому, пожалуйста, очень вас
прошу, ответьте правду: Тамара просила у вас ключи?
Не отрывая от меня сухих, воспалившихся глаз, Оля медленно осела в
кресле, губы ее сделались синими, тело обмякло.
Будь проклята моя профессия - я даже нашатырный спирт ношу в
карманчике жилета, точно там, где Чурин хранил свои бриллианты. Я дал
Ольге подышать из тонкой трубочки, она вздрогнула, выгнулась, как
акробатка, снова стиснула кулачки у груди и беззвучно, сотрясаясь,
заплакала, повторяя одно и то же слово: <Мамочка, мамочка, мамочка...>
Я знал, что ей надо дать выплакаться, но я чувствовал, как против нее
неумолимо работает время. Хотя скорее против меня - я совершаю должностное
преступление: сколько же я таких преступлений натворил на своем веку?!
Наверное, только поэтому еще и жив. Рискнув - реакцию предвидеть нельзя, -
я положил ей руку на густые черные волосы и начал медленно гладить, ощущая
ладонью, как мелко сотрясалось ее тело. Руку мою она не сбросила, как-то
даже ей поддалась, лицо утеряло гипсовую неподвижность, глаза сделались
живыми, слезы лились неудержимо, словно вымывая ее; мужчины мрут от
инфаркта чаще, чем женщины, потому что не умеют плакать, а это ведь такое
облегчение; ни мать ее, верно, не понимала, ни Иван: она к ласке тянется,
хоть закрытая... Какая же это тайна - человек... Вон ученые считают, что и
растения обладают нервной системой: съеживаются, когда к ним приближается
человек с ножницами, и, наоборот, тянутся, если руки держишь на груди...
Я глянул на часы, боясь, что она заметит этот мой взгляд и не сможет
его верно понять; мне надо увезти ее отсюда через десять минут, самое
большее пятнадцать. Потом приедут наши, и я ничего не смогу поделать -
верх нечестности по отношению к бедному Ивану. Увы, истерика и зло
торжествуют чаще, чем добро и здравый смысл.
- Оленька, пожалуйста, соберите ваши вещи, - у меня не повернулся
язык попросить ее не брать вещи матери, - и давайте уедем отсюда.
Продолжая безутешно плакать, она покачала головой:
- Каждому надо испить свое...
- Нельзя так, Оля... Подумайте о вашем ребенке. Нельзя вам здесь
оставаться, понимаете?
- А вам какое дело?! Какое?! - в ней снова что-то сломалось, и она
сказала это зло, хотя продолжала плакать беззащитно и жалостливо.
- Мне жаль вашего мужа... Он честный человек... И вас мне жаль...
Если вы сейчас не уйдете, вам не миновать... формальностей... Допросов,
показаний... Очных ставок... Не нужно этого, поймите... Я не имею права
этого говорить... Я рискую, потому что верю вашей порядочности... По
закону я должен сделать все, чтобы вы остались здесь... Вы же свидетель...
- Да, - вытерев слезы, сказала она и, выпрямившись, сбросила мою руку
с головы. - Я свидетель... Спасибо за неожиданную гуманность и доброту, но
я выпью свою чашу...
- Оля, эту квартиру опечатают... Вы же здесь не прописаны... Вас
будут ждать тяжкие часы... Я не знаю степени вины Глафиры Анатольевны, но
я убежден в том, что Тамара...
Оля резко поднялась:
- У вас есть еще ко мне какие-нибудь вопросы?
Я продолжал сидеть; откуда в ней это? Неужели действительно характер
предопределен и является такой данностью, которая никак не корригируется?
- Послушайте, - сказал я, - вы закрыты в себе, так очень трудно
жить... Нельзя никому не верить... Нельзя всех подозревать... Нас пускают
в этот мир ненадолго, зачем бежать радости?
- Мы не бежим, - Оля вытерла щеки. - Она бежит нас... И совестно
говорить о радости человеку, у которого забрали мать... Самого честного
человека, маму...
- Ее задержали, - поправил я ее. - Забирали в тридцатых... И в
сороковых, и в пятидесятых тоже... Я не следователь, Ольга Леонардовна, я
сыщик. Я только ищу людей, которых подозревают в преступлениях... Я не
имею права говорить вам всего, что знаю, но скажите: какие драгоценности
есть в доме Глафиры Анатольевны?
- Бусы есть, - ответила она. - Из чешского граната... И серьги...
Такие в Карловых Варах стоят тридцать рублей на наши деньги.
- Пойдите на кухню, - сказал я, поднявшись, - откройте полки, где
хранятся крупы, высыпьте их содержимое на стол, и если там ничего не
обнаружится, можете оставаться здесь...
Если бы она отказалась выполнить мою просьбу, мне пришлось бы в
который раз испытать чувство глубочайшего разочарования в хомо
сапиенсах... Если бы она отказалась, попытавшись скрыть испуг, беззащитно
растерялась, я бы понял, что она в деле. Однако Оля посмотрела на меня с
презрительным недоумением и вышла на кухню. Я слышал, как она открыла
дверцу - почему-то у всех наших кухонных гарнитуров прежде всего
отваливаются дверки, - достала банки, стеклянно громыхнула ими; потом я
услышал, как посыпалось зерно, скорее всего гречка, а потом тяжело выпали
металлические предметы, точнее - металл с камнем, я отличу этот звук от
всех других...
...Оля вернулась в комнату неслышно. В левой вытянутой руке лежали
два массивных кольца, судя по всему, платина или белое золото, изумруд и
два крупных бриллианта...
- Вот, - сказала она глухо и впервые посмотрела на меня глазами, в
которых ощущалась осознанная, устремленная во что-то мысль. - Возьмите.
- Это как понимать? Дарите, что ль?
- Я бы отдала все, что есть в этой квартире, спаси вы маму...
- Не заставляйте меня отвечать вам резкостью... Вы участвовали в
