секретарем? С товарищем Ниязмухамедовым? Я трижды приводил ему факты
полнейшей невиновности Горенкова, доказывал, что талантливому руководителю
мстят за то именно, что он каждым своим шагом следовал букве и духу
перестройки... Но ведь товарищ Ниязмухамедов отмахивался от совершенно
бесспорных свидетельств. Почему? Более того, он звонил в ОБХСС и
прокуратуру с просьбой еще раз проанализировать мои отношения с
Горенковым, не завязан ли я в коррупции... Прямо так и подсказывал, куда
копать... И мне придется работать с ним в одной упряжке? Следовательно,
мое избрание должно означать одновременный уход товарища Ниязмухамедова с
партийной работы, иначе дело с мертвой точки не сдвинется... Или взять
заместителя республиканского прокурора товарища Рабиновича... И он
отворачивался от правды, и он не разрешал переследствие по дутому
обвинению честного коммуниста... Более того, он уже начал организовывать
дело, подбирая против меня свидетельства... Вы скажете - он не член
пленума. Верно. Но ведь его шеф, прокурор республики, - кандидат в члены
бюро... И вы хотите, чтобы я наладил дружную работу - вместе с ними?
А контролирующие организации? Они выродились в некие <всезапрещающие
дружины>! Они руководствуются не здравым смыслом, а желанием хорошо
поработать - то есть, непременно схарчить кого-нибудь из руководителей! У
них, мне кажется, есть план на инфаркты! План на то, чтобы уничтожить
самых талантливых и смелых! Я счастлив, что работал вместе с нашим
министром юстиции Никифоровым... Он, Иван Фомич, был первым, кто вошел с
запиской о необходимости немедленной корректировки законов, отмены сотен
идиотских запретов тридцатых и сороковых годов, которые мешают творчеству
масс... Никогда не забуду его слова о наших многочисленных постановлениях:
<Не надо лепить сараюшки к красивому дому, испортим впечатление>... И еще:
<Когда Петр Великий разуверился в том, что белокаменная поддержит его
реформы, он начал с чистого листа - построил Санкт-Петербург>. К
сожалению, всеми нами уважаемого Ивана Фомича Никифорова переместили в
арбитраж... И еще дали выговор за национализм, выразившийся в том, что он
не был согласен - как интернационалист и русский патриот - с помпезными
празднованиями <добровольных> воссоединении татар и дагестанцев с
Россией... Все же знают, что Иван Грозный штурмом взял Казань, какая тут
добровольность? Каждый читал <Хаджи-Мурата>, историю борьбы горцев против
русского имперского владычества... Не надо равнять Россию, бывшую <тюрьмой
народов>, с братством нашего социалистического Союза республик, которым
великий русский народ дал свободу и будущее!
А взять наше телевидение! Московские передачи смотришь как какие-то
иностранные, честное слово! Мы со скрежетом зубовным решились
покритиковать на своем голубом экране завал с торговлей, но уравновесили
печально знакомым: <А предприимчивый частник с кооператором не дремлет!>
Товарищи мои дорогие, нельзя же так1 При чем здесь частник?! Вопрос надо
иначе ставить: почему мы дрыхнем?! Почему пустуют все ярмарочные избушки?!
Почему туда выбрасывают огурцы и кабачки только в дни - стыдно сказать -
революционных праздников?! Наша беда - наша, а не кооператора - в том, что
он цену меняет сам, оперативно, на дню два раза, а государственная и
колхозная торговля получают расценки свыше - на сезон! Мы совершенно не
умеем хозяйствовать! Это мы, именно мы, виноваты во всех наших завалах!
Спасибо кооператору и частнику, без него мы бы давно оказались на грани
социального кризиса! Не мы, а именно частник сегодня лучше нас борется за
социализм, поставляя народу продукты! А мы поставляем слова! Обещания!
Посулы! Кооператор и частник свободен в поступке. Пока что свободен... А
наш хозяйственный руководитель живет в кандалах! Вот в чем корень вопроса.
Обязывай мы строительные и торгующие организации, не обязывай, воз не
сдвинется, пока руководитель и рабочий коллектив не получат свободы! Как
можно - в условиях экономического беззакония - готовить боевую смену?!
Фикция это! Самообман! Итак, работать можно только с союзниками! Не
бойтесь врагов, в худшем случае они могут убить вас, не бойтесь друзей, в
худшем случае они могут предать вас, бойтесь равнодушных: с их молчаливого
согласия совершается и убийство и предательство!
И, перекрывая аплодисменты, я прокричал:
- Это не мои слова, а Бруно Ясенского, написанные им в тридцать
седьмом году, незадолго перед расстрелом!
Закончил я осипшим от волнения голосом:
- Сейчас процесс перестройки подгоняют ЦК, пресса, телевидение, но мы
до сих пор не имеем надежного юридического и экономического обоснования,
которое бы двигало обновление самостоятельно, без постоянного понукания,
ко всеобщей выгоде! За бесперебойную продажу овощей в Москве ратует
программа <Сельский час>, а ну - надоест им?! Устанут?! Изверятся?! Что
тогда? Хозяйственный организм, как и человеческий, силен лишь в том
случае, если он свободен! Французская буржуазная революция состоялась
потому, что сапожникам и ткачам абсолютизм не давал работать так, как они
считали нужным! Мы не изжили в себе - в каждом из нас -
абсолютистско-рабскую психологию! Благими пожеланиями это не исправишь.
Только законом! Что у нас и сегодня может сделать самородок типа Туполева,
Эдисона, Кюри? Да ничего! Ни-че-го! Нужна наша санкция! А дать такую
санкцию мы вправе лишь после бесчисленных согласований с бюрократическим,
малокомпетентным аппаратом! Почему мы должны санкционировать каждое новое
предложение, любую новую мысль?! Когда научимся верить талантам?!
Представьте себе, что бы произошло, если б каждую свою книгу и оперу
Мусоргский, Чайковский, Толстой и Горький согласовывали и утверждали?!
Почему мы ждем изобилия и решения Продовольственной программы, когда
директор совхоза не может ступить ни шага без наших санкций?! Почему мы
ждем рывка в технике, если завод или институт не вправе начать новое дело
без решения бюро?! А у нас в республике их сорок девять! А согласовывать
каждый вопрос надо полгода! И это - путь прогресса?!
- Какой выход? - крикнули из зала.
- Очень простой: заказчик - банк - потребитель - вот вам треугольник,
базирующийся на принципе кооперирования, которое сулит трудящимся выгоду -
реальную, осязаемую, влияющую на бюджет семьи. Я подсчитал: алкоголиками у
нас становятся те, кто зарабатывает не более ста пятидесяти в месяц; нет
смысла беречь такие деньги - что на них купишь?! А трудящиеся, которые
получают более трехсот рублей, - не пьют! А те, кто взял семейный подряд и
зарабатывают по пятьсот рублей, - не пьют! Алкоголизм - болезнь
социальная, проистекающая от безверия и отчаяния! И повинны в этой болезни
мы, руководители! С нас и спрос! Сможем раскрепостить людей - по закону,
поправкой к Конституции, повышением роли юристов, адвокатов, нотариусов,
защищающих таланты от недреманной бюрократии, - победим. Нет - перестройку
провалим, врагов у нее предостаточно... Поэтому я предлагаю созвать
внеочередную сессию Верховного Совета нашей автономной республики и
отменить на ней все насильственно сдерживающие перестройку правовые нормы
прошлых лет... Если вы меня поддержите по этим позициям, сниму самоотвод.
Если нет - мое избрание будет очередной перетасовкой колоды, положение не
изменится!
...Выступление первого было достаточно мужественным: <Что ж,
попробуйте по-вашему, может быть, я устарел, однако не хотелось бы, чтобы
горячая, хоть и заинтересованная азартность крушила все сложившиеся нормы,
рискованно>.
Ниязмухамедов довольно жалко оправдывался, ссылаясь на мнение Москвы,
клялся научиться новому мышлению; первый несколько презрительно заметил:
<Смелости не учатся>; завагитпром Мызиков возразил: <А что, космонавты
рождаются героями? Отмечены тавром элитарности?>
Пленум закончился в одиннадцать вечера; мы с Игнатовым зашли в мой
кабинет, и прежде чем сели за стол, я написал записку секретарю Нине
Григорьевне: <Пожалуйста, завтра соедините меня в девять по Москве с тов.
Варравиным>.
XXIX Я, Василий Горенков
_____________________________________________________________________
В Загряжск из колонии меня привезли на <Волге>.
За всю дорогу шофер не произнес ни единого слова. Когда я спросил,
где он работает, сухо отрезал:
- На базе.
Только когда мы попали в мой микрорайон (два дома, что я начинал
полтора года назад, так и стоят недостроенные, рабочих на площадке нет),
он сказал:
- Мне дали адрес: Весенняя, три; это правильно?
- Да.
Я вышел из этой ухоженной тридцать первой <Волги> возле магазина; мне
казалось совестным въезжать во двор; какая-то была во всем этом
противоестественность: утром - зэк, а днем раскатывает на обкомовской
машине; сразу по всем подъездам пойдет шорох: зачем? И так ощущение такое,
что по-прежнему вымазан в дерьме, не помылся, зато надел новый костюм.
Галя Прохорова - кажется, из восьмой бригады отделочников, - встретив
меня, взбросила руки к щекам, замерла, потом шагнула назад, оттого что
поначалу хотела броситься ко мне (я ощутил ее порыв), но не бросилась,
прошмыгнула мимо.
А чего ты ждал, спросил я себя. Думал, с флагами выйдут встречать?
Всегда не прав тот, кто упал.
Возле своей квартиры я остановился, чтобы пришло в порядок сердце и
не тряслись руки, - дети все замечают. Надо войти домой так, чтобы загодя
погасить эмоции. Зачем лишний раз рвать им сердца? Маленькие все понимают,
порою значительно острее нас...
Я нажал на кнопку звонка и сразу понял, что он не работает: филенка у
нас соответствующая, все слышно, что происходит в квартире, раздолье для
доносчиков: пиши - не хочу! Я подождал немного; тихо у меня в квартире...
Точнее, в квартире бывшей жены, я ж выписан, мы разведены, а еще верней,
меня развели... Я постучал три раза - как раньше. Никто не ответил.
Постучал громче - злоба во мне поднялась, темная злоба и страх; сразу
услышал старческие шаркающие шаги: в лагере очень обостряются слух и
обоняние, я поэтому сразу понял, что идет старуха. Может, Зина вызвала
мать, подумал я. Сама на работе, а бабушка с детьми помогает... Право
переписки я получил только в колонии, в тюрьме я был отрезан от известий
из дома, именно там следователь дал мне Зинино прошение о разводе. Кстати,
с двумя ошибками; странно, грамотный человек, отчего? Отправил два письма,
ответа от нее не пришло; получил только открытку от обойщика Деревянкина,
писал, что их бригада в суд не верит, они на моей стороне. Не помню его...
За долгие тюремные дни в памяти остаются лица самых близких, остальные
отходят на второй план, а потом и вовсе стираются.
- Кто? - спросил шамкающий женский голос.
Нет, это была не мама Тая.
- Зинаида Евгеньевна где? Шурик и Паша?
- Чего?!
- Да вы отворите дверь, - попросил я. - Пожалуйста... Я только
спрошу...
- А ты через дверь и спрашивай. Чего я, глухая, што ль?!
Я услышал, как открылась дверь за спиной. Там жил прораб Светелкин,
тихий, незаметный человек с уникальным глазомером: объем земляных работ,
который предстояло выработать, определял в минуту; странно, отчего
<глаз-ватерпас> у нас говорят про алкашей?
Обернувшись, я увидел в дверях женщину; жена прораба, подумал я;
жаль, что раньше не познакомился, нехорошо.
- Василий Пантелеевич, - стараясь скрыть изумление, сказала она,
вытирая руки о передник, - а вы...
- Да, отпустили...
