Своя, именно своя! Рабство - это пассивное бесправие, лишь свобода
определяется правом! Кто виноват в том, что в автобусах и метро собачимся
и толкаемся? Кто виноват в том, что в парадных писают и блюют?! Масоны?
Сионисты?! Кто виноват в том, что сосед на соседа строчит анонимки?! Кто
повинен в том, что в школьных программах всего два часа отводят
Салтыкову-Щедрину? Кто в ответе за то, что на железных дорогах наши
несчастные женщины таскают шпалы? Масоны?! А мужики рядышком сигареты
смолят! Они кто, сионисты, что ль?! У меня создается впечатление, что
кое-кто из собравшихся здесь тщится своими велеречивыми дискуссиями
доказать малость, забитость и обиженность нашего народа! Да, у нас слишком
мал демократический опыт, да, мы самыми последними в Европе получили
конституцию, да, мы только сейчас впервые начали говорить открыто то, что
думаем, но это не уменьшает величия народа, а лишь высвечивает трагичность
его истории! Трагичность, но не второсортную малость! И еще: слишком
велика русская культура, слишком очевидно ее влияние на человечество,
чтобы мы позволили себе фанабериться и унижать национальное достоинство
других! Не надо постоянно доказывать величие Пушкина, Толстого,
Чайковского, Менделеева, Сурикова, Репина - это повторение очевидных
истин, только безграмотный осел или гитлеровец может оспаривать это! Ваша
<Старина> не может не породить такой же <Старины> в братских республиках!
И украинцы непременно зададут вам вопрос: <Кто отправил в солдатчину
Тараса Шевченко?> Масоны? Сионисты? Или правительство русского царя?! Кто
травил Лесю Украинку и Ивана Франко?! И башкиры спросят про Салавата
Юлаева! И латыши - про Яниса Райниса! Либо Россия была <тюрьмой народов>,
в которой наравне с русским народом - Пушкин, Лермонтов, Белинский,
Толстой, Горький тому примеры - страдали наши украинские, грузинские,
калмыцкие, еврейские братья, и тогда революция была необходима, либо наша
революция - зло, козни евреев и масонов, заговор против народа! Или - или!
Вам решать, не мне! Я - коммунист, ответ для меня однозначен! И разрешите
мне - через некоторое время - вернуться к вам и рассказать, каким образом
действуют некоторые руководители вашего объединения, как они - в своих
корыстных интересах, чисто меркантильных - травят именно русских людей!
- Почему не говорите сейчас?! - крикнул с места Тихомиров. - Это
демагогия!
Я не сдержался:
- Вам прекрасно известно, отчего я пока не могу говорить об этом...
Я понял, какую допустил ошибку, по тому шуму, который начался в зале;
теперь не отвечать нельзя, недостойно.
- Хорошо. Я отвечу, но только вы, доцент Тихомиров, скажете во
всеуслышанье собравшимся, зачем вам и вашим наймитам надо было сажать в
тюрьму инженера Василия Пантелеевича Горенкова?!
Он не решится отвергать все, подумал я; он будет выворачиваться,
однако промолчать не сможет.
Поднявшись, Тихомиров медленно произнес:
- Как беспартийный коммунист-ленинец, я хочу, чтобы Варравин ответил:
когда назначено слушание его персонального дела, посвященного
издевательству над беременной женой?!
Зал загудел еще круче.
Я поднял руку:
- Мое персональное дело будет обсуждаться через три дня... Собрание
открытое... Каждый может прийти и принять в нем участие... А теперь,
пожалуйста, доцент Тихомиров, ваша очередь...
Ну, иди, подумал я, спускаясь со сцены, иди и лги о Горенкове, мне
есть чем опровергнуть твою ложь, статья Осинина тебе не в помощь...
XXVII Я, Чурин Арсений Кириллович
_____________________________________________________________________
Поскольку командировку выписало союзное министерство, таможенный
досмотр мы проходили возле той стойки, где укреплена табличка: <Для членов
дипломатического корпуса и официальных делегаций>, - меньше народа и
волокиты, хотя таможенная декларация для всех одна. Я не считал
целесообразным поднимать вопрос о зеленом паспорте, владелец которого
вообще не подлежит контролю, на последних метрах дистанции надо избегать
лишних движений.
Кузинцов проводил меня до паспортного контроля, пожелал успеха в
переговорах, пообещал уделять максимум внимания Леле (он был в курсе нашей
семейной трагедии, последнее время Лелечка пила понемногу, но каждый день,
поэтому лицо ее опухло, сделалось водянистым, неживым, только глаза
светились тяжелым, мерцающим светом, словно бы она неотрывно любовалась
какой-то одной, постоянно видевшейся ей картиной), заверил, что будет
держать на постоянном контроле завершение сдачи комплекса в Пензе, и
просил не тревожиться по поводу прохождения моей записки в Госснаб о
дополнительных фондах для Дальнего Востока.
Вместе со мною летел Монахов, из управления внешних сношений, -
переводчик и экономист. Три дня перед выездом он провел у Кузинцова, тот
объяснил ему, какая помощь мне может потребоваться, вместе написали мое
выступление - на случай успешного завершения переговоров, и более
сдержанное, - если не придем к подписанию предварительного соглашения;
сделали заготовки для тостов на официальных приемах; Кузинцов подсказал,
как лучше установить контакт с представителями местной прессы: <Едет
заместитель союзного министра для бесед о создании совместных предприятий
- такого пока еще в этой отрасли экономики не было>.
Несколько раз Кузинцов заходил ко мне, обстоятельно докладывал
материалы, затребованные в архивах; порою я ловил в его взгляде тревожный
интерес, он словно бы постоянно хотел меня спросить о чем-то, но не
решался, что-то мешало ему, сдерживало.
Неужели он почувствовал, подумал я. Или просчитал мой замысел? А
может быть, Завэр что-то сказал ему? В конце концов, свел нас он, может, у
него свои отношения с ювелиром, кто знает?
Эта возможность казалась мне страшной; люди, подобные Кузинцову,
сильны до тех пор, пока силен ты, его шеф; он понимал, что его ждет, если
я не вернусь. Он, как и я, ощущал грядущие перемены, еще более крутые, чем
те, которые ломали нас последний год. Как-то вскользь, очень аккуратно он
заметил, что можем не потянуть перестройку, слишком сильна инерция
прежнего мышления. Я ответил, что такая угроза существует, слов нет, пока
не вступят в действие новые законы. Последние недели я выверял каждый свой
шаг, взвешивал любое слово, поэтому заключил заученно, грустно улыбнувшись
Кузинцову: <Лично я - если почувствую, что нет умения работать по-новому,
душат старые представления и сохранившиеся барьеры, - создам с вами
кооперативный строительный трест и подам в отставку. Если бы приняли закон
о сохранении полного оклада при выходе в отставку, много тысяч
руководителей освободили бы свои посты, поверьте, и я, на месте Минфина,
пошел бы на это... При здравом подсчете выяснится, что мы сэкономим
миллиарды, вложив миллионы... Во-первых, большинство руководителей,
вышедших на пенсию, вскорости переселятся в мир иной, ломается ритм жизни,
слишком много времени на пустые раздумья, а потом не было бы столько
осторожных чиновников, нейтрализующих новаторство; ни вашим, ни нашим,
только б все шло, как идет...>
Я постарался заложить в мой ответ максимум здравого смысла,
неторопливую раздумчивость и горькую смелость... Человек, который решил
бежать, так себя не ведет, он будет постоянно пялить грудь, сотрясать
воздух реляциями о новых успехах, страшась произнести хоть слово
критики... Кузинцов не позволит мне уйти, если почувствует нечто. Такие,
как он, предпочитают тонуть вместе, не так страшно... Хотя, по-моему,
вместе тонуть страшнее; только плыть вдвоем весело, а гибель в объятиях
друг друга, в страшной, пузырчатой борьбе, когда один тянет другого на
илистое, склизкое дно, ужасна и отвратительна. Такие, как он, не могут
уверовать в ту непреложную истину, что жить надо самому и погибать так же,
- только тогда есть хоть крошечный шанс выжить...
Испытывал ли я страх, проходя таможню? И да и нет. Я понимал, что
если холодноглазый человек подойдет ко мне и сдержанно попросит <пройти>
(какое ужасное слово!), всем моим заранее продуманным и отрепетированным
фразам - <камни, оказавшиеся у меня в жилетном кармане, на самом деле
обычные стекляшки, жена всегда кладет в карман какие-то цацки, живет
приметами, ничего не попишешь, женщины> - веры не будет. Если случится
такое, надо б иметь цианистый калий, игра проиграна. Но и оставаться в
России тоже означает для меня гибель, только постепенную, - стягивающую
горло канатной петлей, таящей в себе детский запах белого парохода...
Ночь накануне отъезда я не спал; угостив Лелю коньяком - она от него
мгновенно впадала в тяжелое беспамятство, - я мучительно размышлял: а
стоит ли мне вообще брать с собой камни? Ну, ладно, хорошо, допустим, они
потянут на полсотни тысяч долларов, но ведь по тамошним ценам на жилье,
медицину и страховку - это гроши, едва-едва хватит на пару лет, а то и
меньше. Но с другой стороны, говорить с Хосе Агирре, будучи нищим, одно
дело - перебежчик, рвань, а вот если ты можешь забросить нога за ногу, а
обут ты в самую дорогую обувь (на Западе очень внимательны к тому, кто во
что одет), если глянуть на <роллекс> - он тысячи стоит, - тогда к тебе
сразу же будет другое отношение. <Нет, нет, я - за перестройку,
поддерживаю новый курс, но у меня сложились особые обстоятельства,
семейные, поэтому я и решил исчезнуть, в средствах не нуждаюсь, в моем
лице вы можете получить советника, о котором и Рокфеллер мечтать не может;
прошу всего один процент со сделки, а они будут многомиллионными;
заключать эти сделки должна другая фирма, о нашей дружбе в Москве
известно, меня там могут вычислить... Одно дело - утонул человек,
несчастный случай, а совсем другое - если вы дали мне приют, этого вам не
простят... Проговоритесь - пеняйте на себя, будут неприятности, скрывать
от вас этого не намерен, дружба и есть дружба>.
Сначала я ломал голову, как мне объясниться с Хосе, - по-русски он
говорит еле-еле, в пределах гостинично-ресторанного обихода: <Какая
красивая девушка!>, <Пойдем в <Сакуру>!>, <Потанцуем?>, <Где шведский
стол?>, <Сколько это стоит?>, <Раздевайтесь, любимая...>. Много, конечно,
с ним не наговоришь... Но парень он смышленый, а я взял с собою словарь,
подготовлю фразы, поймет.
...Девушка из таможни равнодушно хлопнула по моей декларации
маленькой печаткой, поинтересовавшись, не везу ли я рубли; <некоторые
забывают в карманах, лучше отдать шоферу, меньше мороки; когда вернетесь,
камера хранения может быть закрыта>. Я не сразу поверил, что одной ногою
уже оказался за границей. Мною овладела какая-то апатия, хотя я был
убежден, что все так и произойдет, пока еще ни одно из звеньев той цепи,
составной частью которой был я, не выпало... А ведь вот-вот выпадет,
слишком длинна цепь...
Я очень боялся, что на аэродром приедет Русанов, потому что ненавижу
этого человека. Хотя, наверное, ненавидишь каждого, кого боишься, нет
большего унижения, чем затаенный трепет перед себе подобным... Не знаю,
отчего я стал испытывать к нему страх. Скорее всего оттого, что он один
понял меня, раскрыл скобки, выявил то, за что меня можно ухватить...
Он ужасный человек - этот тихий, смешливый Никитич... Он ни разу не
разрешил себе чего-то такого, что позволило бы мне воочию увидеть его
жестокость, кликушество, предательство... Нет, такого не было... Но в нем
жил Свидригайлов - постоянно, каждую минуту, любое мгновение... Впервые я
