...Я пришел к нему в кабинет лишь после того, как были организованы
два звонка от нужных людей, сказал, как меня покорила его последняя
телевизионная программа, <вы теперь выступаете не только как большой
писатель, но как политический деятель с собственной линией>; он обожал,
когда его хвалили, об этом мне нашептали в редакции; Осинин похлопал меня
по плечу: <Старикашка, это все суета, главное - впереди... Ну,
рассказывай, что у тебя? Времени - в обрез>.
- Эдмонд Лукьянович, полагаю, вы поймете меня верно: я бы хотел,
чтобы этот разговор остался между нами... Речь пойдет о судьбе невинно
осужденного человека - с одной стороны, а с другой - о будущем нашего
товарища, Вани Варравина.
Поскольку на каждого мало-мальски заметного человека я начал вести
досье - родословная, связи, компрометирующие материалы, моральный облик, -
я знал, что Осинин далеко не простое явление: всю жизнь он искал и
налаживал связи с влиятельными, глубоко патриотическими силами на
литературном фронте, хотя выступал порою с материалами, которые явно
грешили новационными перекосами. Была даже зафиксирована фраза, сказанная
в кругу его близких: <Интересно, кто из писателей, кроме меня, решится
поставить вопрос о таинственном роке, тяготеющем над Россией?!
Действительно, начиная с Петра Великого против всех прогрессивных реформ
поднималась неподвижная, но могучая оппозиция: <Пусть все будет
по-старому, любое новшество неугодно и вредит нашим традициям...>
Поэтому я сказал о Варравине так, чтобы это понравилось Осинину, ибо
позиционно, глубоко таясь, он все же чем-то близок Ивану. Конечно, люди
его ориентации лишены того, что объединяет нас; у них нет крутой общности
- один за всех и все за одного, - пусть даже этот один в чем-то и не прав.
Интеллигенты-леваки разобщены, каждый тянет одеяло на себя, борьба
амбиций, этим-то и следует пользоваться, покуда не поздно. Если бы дело
Горенкова описал кто из наших, - один коленкор. А когда выступит их же, в
общем-то, чужой нам, - дело приобретет другой оттенок, да и в будущем
возможны варианты... Воистину, идея <разделяй и властвуй> не так уж плоха,
хоть и пришла от католичества, давно предавшего идеи церкви.
Не зря я тщательно изучил досье на Осинина. В его ранних публикациях
времен <оттепели> нашел цитаты Ленина, которые он привел в своем материале
о самоуправстве одного из начальников леспромхозов в Башкирии: <Башкиры
имеют недоверие к великороссам, потому что великороссы более культурны и
использовали свою культурность, чтобы башкир грабить. Поэтому в этих
глухих местах имя великороссов для башкир значит <угнетатель>, <мошенник>.
Надо с этим считаться, надо с этим бороться. Но ведь это - длительная
вещь. Ведь это никаким декретом не устранишь. В этом деле мы должны быть
очень осторожны. Осторожность особенно нужна со стороны такой нации, как
великорусская, которая вызвала во всех других нациях бешеную ненависть, и
только теперь мы это научились исправлять, да и то плохо. У нас есть,
например, в Комиссариате просвещения или около него коммунисты, которые
говорят: <Едина школа, поэтому не смейте учить на другом языке, кроме
русского. По-моему, такой коммунист - это великорусский шовинист>.
Я, честно сказать, не поверил своим глазам, пошел в справочный отдел,
там подтвердили: действительно, Ленин сказал это в докладе о партийной
программе... Март девятнадцатого, восьмой съезд РКП (б).
Я знал, что сейчас Осинин активно налаживает блок с теми, от кого
зависит присуждение ему премии; готов на все, чтобы его загибы были
забыты. Поэтому я и помог ему, сказав, что люди, подобные Каримову,
компрометируют братскую дружбу народов, подставляют под удар русских
специалистов в затаенной попытке торпедировать перестройку. <Я понимаю, -
добавил я, - что тема эта весьма деликатная, но кто, кроме вас, сможет
поднять ее? Ведь у всех на памяти, как вы, именно вы, мужественно
выступили в защиту замечательных башкирских тружеников, попавших в беду
из-за нашего самодура... Мы смело критикуем своих, но ведь это не значит,
что все другие огорожены от критики! Если равенство, так уж во всем,
иначе-то и рождается дисбаланс! Если что и объединяет людей, то лишь наш
великий и могучий язык...>
Осинин в задумчивости отошел к книжному шкафу, достал ленинский
сборник <О культурной революции> и, заученно открыв страницу, заложенную
красной картоночкой, зачитал:
- <...Мы думаем, что великий и могучий русский язык не нуждается в
том, чтобы кто бы то ни было должен изучать его из-под палки... Те, кто по
условиям своей жизни и работы нуждаются в знании русского языка, научатся
ему и без палки. А принудительность (палка) приведет только к одному: она
затруднит великому и могучему русскому языку доступ в другие национальные
группы, а главное - обострит вражду, создаст миллион новых трений, усилит
раздражение, взаимонепонимание и т. д. ...Кому это нужно? Русскому народу,
русской демократии - это не нужно...> Вот так-то, Женя... Что же касается
Каримова, то, судя по вашему рассказу, он руководствуется не столько
националистическими мотивами, сколько пытается дестабилизировать ситуацию
в автономной республике, саботировать новое... Или вы мне не все
договорили? Выскабливайтесь, мой друг! Если уж честность - то избыточная.
Я ответил, что дополнительной информацией не располагаю, я именно так
понял Варравина, а у меня нет никаких оснований ему не доверять, но
поскольку в ближайшее обозримое будущее ему нельзя публиковаться в газете,
мы не вправе пассивно ждать, пока Горенков помрет в колонии.
Я внимательно изучал лицо Осинина, когда он просматривал материалы,
которые я ему приготовил: Тихомиров организовал письма в редакцию не
только из Загряжска; работа была сделана быстро и профессионально; примат
количества очевиден, пока-то еще разберутся с качеством! Против массы - не
попрешь, а в наше время организовать массу проще простого: десять
телефонных звонков - вот тебе и двести писем, реагируйте!
Я понимал, что Осинин не может не ухватить крючок: всякое выступление
в защиту зазря обиженного человека работает на репутацию, закладывается в
читательскую память, повышает авторитет, свидетельствуя о смелости
писателя: <Смотрите-ка, во имя правды и справедливости не побоялся жахнуть
по Председателю Совета Министров!> От такого материала отказаться трудно,
несмотря на то, что вопрос журналистской корпоративности, как я успел
убедиться, в среде газетчиков чрезвычайно щепетилен...
- Ну, хорошо, - задумчиво сказал Осинин, - а что, если вам поговорить
с Ваней Варравиным? Отношения ведь у вас добрые?
- В высшей мере...
- Я думаю, он поймет: в нынешней ситуации промедление действительно
смерти подобно. Вопрос однозначен: либо он думает о своей журналистской
карьере, либо о принципе... Когда разбор его персонального дела?
- Это зависит от многих причин, - ответил я, не сводя глаз с лица
Осинина. - Можно оттянуть собрание, создать комиссию, поручить ей
разобраться во всей этой грязи... А можно обсудить хоть завтра - тяп-ляп,
<не дадим своего в обиду>, сторонников у него хватает...
- Это верно, - согласился Осинин, рассеянно добавив: - Вы и я тоже
его сторонники, разве не так?
- Конечно, так, - ответил я, поняв, куда клонит Осинин.
Он ждал, что я помогу ему и дальше; нет, решил я, хватит, решай сам.
Осинин снова похлопал меня по плечу, вздохнув:
- Ах, Женчик, Женчик... Хитрован вы мой дорогой... Скажите главному,
что я отказался писать этот материал... Если даст указание - что ж, я
солдат, привык выполнять приказы.
Тогда-то я и достал из кармана нашу козырную карту - коллективное
письмо, адресованное ему, Эдмонду Осинину: <Кто, как не Вы, скажет слово
правды по поводу происходящего в строительных организациях Загряжска?!
Кто, как не Вы, станет в защиту справедливости?! Репортер Варравин даже не
удосужился побеседовать с простым народом, он собирал информацию в
начальственных кабинетах...>
- Вот, - сказал я. - Посмотрите это, Эдмонд Лукьянович.
Осинин прочитал письмо стремительно; я видел, как он хотел просчитать
количество подписей, но понимал, что я замечу это, глаза выдадут.
- Почему не показали сразу? - спросил он.
- Потому что не считал возможным давить...
Через три часа я положил на стол главного гранки материала,
написанного Осининым; назывался он, как все его материалы, хлестко:
<Письма беды>.
- Где Варравин? - спросил главный, рассеянно проглядев текст.
- Плохо себя чувствует... Взял бюллетень...
- Сердце?
- Я не могу к нему дозвониться, никто не поднимает трубку.
- Но он не в больнице?
- Нет, наши видели его сегодня в городе.
- Покажите материал заместителям, - сказал главный.
- Нужна ваша виза.
Главный искренне удивился:
- Зачем? Опасно мыслить категориями застойного периода, Евгений...
Вы, как редактор отдела, вправе принимать решения, я никогда не мешаю
инициативе.
Утром Варравин позвонил мне; я понял, что он уже прочитал газету с
<Письмами>, поэтому спросил как можно мягче:
- Где ты пропадаешь, Ваня? Мы ж волнуемся за тебя...
Он покашлял в трубку, потом вздохнул и, закуривая (я это не только
услышал, но даже увидел явственно), сказал:
- Ты не просто сука, Кашляев... Ты глупая сука... Не думай, что ваша
взяла... А на досуге поразмышляй вот о чем: из-за таких, как ты, нас могут
запрезирать... Понимаешь? Гадливо презирать... А от этого приходится
отмываться десятилетиями... Я ж понял тебя, Кашляев, я знаю, с кем ты...
Или вы все психи, или вы в заговоре против народа.
...А через час он прислал главному копию телеграммы, которую отправил
в ЦК по делу Горенкова и Каримова.
Я человек не робкого десятка, но когда увидел фамилии Тихомирова,
Русанова, Кузинцова, свою, тело сделалось неестественно легким,
неподвластным мне до того, что я не мог протянуть руку к телефону -
набрать единственно нужный мне сейчас номер...
XXVI Я, Иван Варравин
_____________________________________________________________________
Наверное, каждый переживал ощущение нереальности происходящего,
некоей отдельности мыслей от плоти, безутешной ярости протеста... Так, во
всяком случае, у меня было во время похорон Высоцкого; точно так же я
воспринял смерть Андрея Миронова: <Это же невозможно>; все мое естество
отторгало то, что я видел собственными глазами...
...Так было и сейчас, в клубе, куда я пришел на диспут неформального
объединения <Старина>, - после статьи Осинина терять нечего, надо
принимать открытый бой, время ожидания кончено.
Поначалу, вслушиваясь в слова выступавших, я не очень-то верил себе,
мне казалось, что все это сон, нелепица; <сионистские масоны взорвали храм
Христа Спасителя>, <на Западе спланировано массовое проникновение
чужеродных элементов в нашу культуру>, <масоны руководят искусством>,
<русскую нацию - самую трезвую в мире - спаивают темные силы по указаниям
ЦРУ!>. Увы, это была явственная реальность...
Другой оратор яростно размахивал кулаками:
- Спад в нашей экономике - следствие работы сионистов-масонов,
проникших в высшие органы власти!
В зале загудели:
- Доказательства! Факты!
- Если вы намерены совершить подлость, - не унимался оратор, - вы
прежде всего добьетесь авторитета! Гитлер начал с того, что укрепил свой
авторитет! Кто из вас видел хронику, как Гитлера встречал народ? Он много
