примеры таких перерождений известны. Стоит назвать имена Бриана, Муссолини
и так далее... (Муссолини начинал как социалист, стоявший на левых
позициях.) И у нас было перерождение, которое привело нас (<нас>! Понятно,
он не мог назвать Сталина) в лагерь, очень близкий по своим установкам, по
своеобразию к кулацкому преторианскому фашизму>.
Я поразился, вдумавшись в эту фразу... Интеллигент, каким был
Бухарин, не мог поставить рядом два понятия: <кулак> и <преторианская
гвардия>. Употребление слова <кулацкий> - в чем его начиная с двадцать
девятого года обвиняли - позволило ему сохранить термин <преторианский
фашизм>, то есть <личная охрана диктатора>, <всепозволенность>... И - в
конце: <Чудовищность моих преступлений безмерна, особенно на новом этапе
борьбы СССР>. Какой борьбы? За что? Или он уже тогда ощущал поворот
Сталина к возможности союза с Гитлером? Или же был убежден, что после
смерти Сталина неминуемо всплывет все то, что Коба хотел уничтожить? Или,
понимая, что народ ждет борьбы, он винился, что помог Сталину в его
триумфальном восшествии на вершину власти?
Даже в тех огрызках допросов, которые прошли в печать (как? не возьму
до сих пор в толк), он бился с Вышинским за каждое слово. Нельзя не
дивиться тому, как много Бухарин смог прокричать потомкам: <Здесь прошли
два показания относительно шпионажа - Шаранговича и Иванова, то есть двух
провокаторов...> Или: <По мысли Томского, составной частью
государственного переворота было чудовищное преступление: арестовать
Семнадцатый партийный съезд, Пятаков против этой мысли возражал: это
вызвало бы исключительное возмущение среди масс...>
Находясь в тюрьме тринадцать месяцев, Бухарин знал, что к тому
времени почти семьдесят процентов участников семнадцатого съезда были не
только арестованы Сталиным, но и расстреляны, - грех было не понять его
молящего намека! А ведь мы не захотели возмутиться, даже понять не
захотели, испугались.
В другом месте он говорит: <Летом тридцать четвертого года Радек
сказал, что от Троцкого получены директивы, он ведет с немцами переговоры.
Троцкий обещал немцам целый ряд территориальных уступок - после
восстановления права советских республик на выход из СССР, - в том числе и
Украину>. Но ведь кто, как не Бухарин, знал, что право республик на выход
из СССР формально не отменялось, - это же краеугольный камень ленинской
национальной политики! Зачем он говорил эту чушь? Кому? Нам! Чтобы мы
поняли, с кем ему приходилось иметь дело в застенках, с какими
малограмотными монстрами, не знающими истории... Кто, как не Бухарин,
понимал и то, что доктрина Гитлера запрещала немцам вести какие-либо
переговоры с евреем Троцким, да еще возглавлявшим Четвертый Интернационал!
Контакт с любым евреем карался в гитлеровском рейхе заключением в
концлагерь, доктрина национального социализма строилась на базе лютого
антисемитизма...
...Последние дни я отчего-то часто думал: как мне надо было говорить
с этим молодым парнем Варравиным? Я не имею права толкать его в одну
сторону, мы достаточно шарахаемся то влево, то вправо, но ведь надо учить
мыслить это прекрасное поколение, а не крошить тех, кто высказывает
противную точку зрения; только в этом наше спасение и гарантия на будущее
от рецидивов ужаса. А это так трудно - приучить человека выслушивать обе
стороны! Рубить-то проще...
А как же быть, если сейчас противопоставляют Чернышевскому работы
правых славянофилов? Готовность к демократии должна быть подтверждена
когортой пророков демократии, а достаточно ли у нас таких когорт? Вон
Горенков-то в тюрьме...
Звонок телефона заставил меня вздрогнуть - последнее время мне
практически перестали звонить; в коридорах словно бы обтекали, стараясь
ограничиться сдержанным кивком и мычащим междометием, спасительным
<социальным> звуком, поддающимся двоетолкованию.
Я снял трубку; вертушка; кто бы это, странно...
Звонил заведующий сектором ЦК Игнатов, приехавший на пленум обкома:
<Надо б повидаться - перед завтрашним мероприятием>.
Я ответил, что к первому секретарю не пойду, готов встретиться в
любом другом месте, если мой кабинет кажется не пригодным для такого рода
встречи.
И снова почувствовал, какой безвольно-электрической стала левая рука
и как круто заломило в солнечном сплетении...
XXIII Я, Иван Варравин
_____________________________________________________________________
Если негодование создает поэзию, подумал я, то отчаянье -
журналистику.
Когда тот верзила, что похлопал меня по шее, знаком попросил
подняться, приложив при этом палец к губам: <Тихо, пожалуйста>, а второй,
в роскошном костюме - плечики вверх, две шлицы, сплошная переливчатость и
благоухание, - так же тихо представился: <Полковник Костенко, уголовный
розыск Союза>, я сразу понял, что мое личное расследование завершено, -
задержан в квартире раненого художника, сюжет вполне уголовный, это тебе
не донос Глафиры Анатольевны...
- Пройдем в другую комнату, - шепнул Костенко и легонько тронул меня
за руку. - У нас засада. Ступайте на цыпочках, не вздумайте кричать, это
только ухудшит ваше положение.
Я с трудом сдержал смех - <нервический>, как пишут в иных книгах, - и
прошел во вторую комнату. После того как расфранченный полковник мягко,
по-кошачьи прикрыл дверь, я достал из кармана свое удостоверение.
Костенко с некоторым удивлением глянул на мою мощную краснокожую
книжицу:
- Это вас вызывал Штык?
- Именно.
- Что вы тут искали?
- То, что он просил меня найти... Уликовые, как у вас говорится,
материалы.
- Ключи он вам дал?
- Вам же известно, что ключей при нем не было, их похитили. Он
сказал, к кому обратиться здесь, в доме...
- И к кому же?
- К Ситникову, из седьмой квартиры, в этом доме живет много
художников.
- Странно, отчего он поручил достать, - Костенко усмехнулся, -
уликовые материалы вам, а не мне?
- Вы не похожи на милиционера.
- Это почему?
- Слишком шикарны...
- Что ж мне, в лаптях ходить? Впрочем, ходил бы, это сейчас модно, да
только купить можно лишь на Западе... Давно знали Штыка?
- Я о нем теперь знаю столько, что кажется, был знаком вечность.
- Кто мог на него напасть?
- Есть много вариантов ответа. Один бесспорен: наши противники, те,
кто очень не хочет нового... Впрочем, что это я вам навязываю свое мнение?
Простите.
- Верно подметили, - кивнул Костенко. - Я дремучий консерватор,
перестройку терпеть не могу, вся эта гласность только мешает сыску, а при
слове <демократия> я сразу же хватаюсь за револьвер... Как может иначе
ответить жандармский чин прогрессивному журналисту?
- Напрасно радеете о мундире. Право каждого определять свою позицию,
вне зависимости от профессии.
- Да? Значит, избрать <позицию> бандита - право каждого? Тут мы с
вами не сговоримся. Сажать-то приходится мне, а это не очень сладкая штука
- увозить человека в тюрьму... Ладно, лирика, давайте к делу: что вам
сказал Штык?
- Сказал, что скоро умрет.
- Шейбеко смотрит на дело более оптимистично.
- Кто это такой?
- Человек, который вынимал у него из черепа куски костей, - ответил
Костенко с плохо скрываемой яростью.
- Врач по-своему чувствует, художник - по-своему.
Костенко достал из кармана плоский аппаратик <воки-токи>, вытянул
антенну и, подойдя к окну, осмотрел улицу цепляющимся за все предметы
взглядом; потом приблизил микрофончик ко рту и негромко сказал:
- Восемь ноль два, как связь?
Кто-то невидимый ответил сразу же, словно бы видел Костенко:
- Восемь ноль два слушает вас.
- Свяжитесь с врачом, осведомитесь о состоянии мальчика.
- Есть.
- На связь выхожу через пять минут.
- Понял.
Костенко глянул на часы, положил аппаратик в карман и обернулся ко
мне:
- Почему вас так интересует Штык?
- Вообще-то речь о другом человеке, строителе, безвинно засаженном в
тюрьму...
Я не мог переступить себя; что-то держало меня, молило внутри: не
открывай всего, погоди, не зря куда-то столь срочно отвалили Лиза и
Квициния; если я задержан, то, по нашим законам, милиция запросит на меня
характеристику в газете. Они без этого не могут (дикость какая, в пяти
абзацах уместить жизнь человека, его судьбу, нрав, любовь, неприязнь,
суть!), сущий подарок Глафире Анатольевне, всем, кто готовит персоналочку;
товарищу Кашляеву, паршивому мафиози, в аккуратном галстуке и
накрахмаленной рубашечке... Хотя для мафиози он слишком малоинтеллигентен,
такие разминают почву для настоящих боссов, а те держат дома видеокассеты
с роками и порнографией, закусывают импортным миндалем в соли, носят
шелковые слипы, носки от <Кардена> и рубашечки японского шелка... Этим они
вроде как мстят за то, что костюмы приходится носить отечественные, на
людях надо быть скромными. Невидимое могущество, дерьмо собачье, наплодили
мерзотину... А если б им дали работать легально, спросил я себя. Обложили
б налогами и позволили делать деньги так, как они умеют? Что тогда?
- Какое отношение к безвинно засаженному строителю имеет художник
Штык? - спросил Костенко.
- Я в процессе поиска, товарищ полковник... Или мне надлежит
обращаться к вам как к <гражданину>?
- Странно вы говорите... Имели неприятности с нашими церберами?
- А кто не имел? Все имели...
- Это верно, - согласился Костенко. - У меня тоже был привод в
<полтинник>... Знаете, что такое <полтинник>?
- Нет.
- Счастливый человек. Самое было страшное отделение на Пушкинской.
Его снесли, к счастью... Мы ж все символами больше норовим изъясниться, а
не словами: чтоб написать, мол, отделение, которое терроризировало людей,
особенно глумилось над студенчеством и интеллигенцией, ныне закрыто, - в
назидание всем другим, позволяющим унижать человеческое достоинство...
Нет, не напишем... А снести - снесем, но без объясняющих слов... Сидели?
Или, как у меня, привод?
- Целых три.
- Ну и, конечно, родная милиция посылала письма в институт?
- А ну?
- Из института исключали?
- Дали строгача...
Костенко усмехнулся.
- На меня страх какую телегу накатали... Написали, что я оскорблял
достоинство славных орлов Лаврентия Павловича, - милиция тогда под ним
ходила.
- Это вы меня так разминаете?
- Зачем? Вы ж не рецидивист. Если в чем виноваты - завтра сами
расколетесь. Все интеллигенты текут после первой ночи в камере. До конца
держится только тот, кому терять нечего... Я не разминаю вас, просто можно
вернуть все, кроме времени; ум хорошо, два - лучше.
Костенко снова достал из кармана свой аппаратик; я спросил:
- Очень нравится эта штука?
Жлоб наверняка бы рассердился: <С чего это вы взяли?> Лицо же
полковника изменилось, сделалось странно застенчивым, вневозрастным, и он
ответил:
- Безумно.
Настроив <воки-токи> на нужную волну, он спросил невидимого
оперативника, что нового, и я услышал ответ:
- Мальчик впал в беспамятство...
Костенко спрятал аппаратик в карман, посмотрев на меня с некоторым
недоумением:
- Едем в больницу... Я сейчас позвоню Шейбеко, он гениальный врач,
надо что-то сделать...
Поманив своего верзилу, Костенко тихо сказал:
- Кто придет - задерживайте. Я предупрежу тех, кто на улице, чтобы
они провожали всех подозрительных до подъезда.
