сразу же согласятся, боевой регион, нет, Тюмень упоминать нельзя; мы все
плачем по Нечерноземью, но скажи, что отстает, к примеру, Пенза, - дело
пройдет, а с Тюменью нельзя обращаться вольготно, действительно, пошлют
другого. Каждое слово должно быть заранее взвешено, обсмотрено со всех
сторон, каждый нюанс имеет решающее значение... Сначала наверх идет
записка, в которой ставится вопрос и выказывается не только
компетентность, но и смелость, столь угодная духу времени, с элементами
жесточайшей, в чем-то сенсационной критики; такую бумагу запомнят. Потом
надо организовать унылый документ аппарата о том же самом, но с
перечислением работ, которые невозможно выполнить по объективным причинам;
а уж после этого выступление на общем собрании с разгромом унылой бумаги и
повторение собственных предложений, - дело, считай, начнет крутиться.
Конечно же, и тут без бумаг не сдвинешься, - сначала записка об
оформлении, характеристики, объективки, ожидание решения, словом, все, как
полагается (в двадцатых-то годах легко путешествовали: большевики в
эмиграции настрадались, их на Запад не тянуло, да и потом тогда мог уехать
каждый, кто хочет). Затем, конечно, начнутся беседы, составление плана,
согласование оптимальных цен, анализ всех статей возможного
предварительного соглашения - месяцы уйдут, бессонные месяцы, когда каждая
ночь наступает как ужас... Никогда не забуду, как однажды в Мадриде
испанский коллега извинился передо мной: <Дорогой дон Чурин, не сердитесь,
я должен покинуть вас на сегодняшний вечер и завтрашнее утро, только что
позвонили из Лондона, очень интересное предложение, я заказал билет на
вечерний рейс, - иначе пропустим выгодную сделку...> Да пусть бы мне
предложили в Лондоне бесплатный проект нового домостроительного комбината,
- все равно раньше чем через месяц не выеду, если вообще почтут
целесообразным отправить меня: <А отчего ему предложили? Нет ли там
чего-нибудь такого-этакого?!> И отправят вместо меня дубину стоеросовую, а
в любом деле важнее всего личный контакт, без него - конец, сколько
времени потратится на притирку, даже в семье до конца дней отношения
строятся, а уж в бизнесе - тем более...
...Я пал, потому что меня - после многих лет пребывания в креслах -
обуял страх... Именно страх... Я мучительно, постоянно думал о том, что
будет со мною, если я допущу какую-то оплошность, явственно представлял
себе ужас снятия с работы, то роковое утро, когда за мной не придет машина
и надо будет толкаться в метро, отправляясь на работу в какую-нибудь
строительную контору, идти через чавкающую грязь, спотыкаться на плохо
струганном полу барачного коридора, освещенного тусклой лампой, мерзнуть
возле плитки, включенной тайком от пожарной инспекции, - тех не колышет,
что холодно и сыро, есть инструкция, что не положено, - вот и не
позволю... Решись я собрать бригаду шабашников - золотые мужики, трудяги,
- жил бы в радость и зарабатывал от души, но ведь поздно, ставки сделаны.
Страх въелся в меня постепенно, исподволь. Он входил вместе с
привычкой к льготам: хороший санаторий, двусменная машина, лечебное
питание, отменная поликлиника. Вообще-то льготы эти нормальны, потому что
государство освобождает меня от суеты, разрешая всего себя отдавать
работе. Не может руководитель стоять в очереди за мясом - он тогда не о
деле будет думать, не об общем благе, а о том лишь, как бы управиться с
бытом... Эх, мать ты моя родная, наладили б сервис, дали б людям
возможность бесстрашно, по-честному калымить - не было бы этого
разъедающего страха за будущее. Алогичные мы люди, честное слово! Кому
охота перевыполнять план? В следующем году тебе этот перевыполненный,
добытый кровью план сделают нормой... Никакого резона вкалывать, лучше
придержать, работать вполсилы... Откуда на нас такая напасть? Зажать, не
пустить, не разрешить заработать? Зависть присуща всем народам, но те
считать умеют: <Я ему разрешу, но зато и получу с него от души>. А - мы
неподвижны: <Не дам>, и вся недолга...
...Вскоре после нашей беседы Павел Михайлович сказал, что вопросы я
поднял интересные, <будем решать, давайте конкретные предложения>.
Тогда-то я и понял: близится поездка, надо готовиться, тогда-то снова
встретился с Завэром - тайком от Кузинцова - и попросил у него самый
уникальный камень.
Старик отдал изумруд старинной работы, в бриллиантах; я передал ему
сто тысяч, большую часть того, что мне заработал Русанов. Хотя, нет,
заработал я, лично я, он только принес, в моей власти наложить резолюции
<да> или <нет>, резолюция к законам здравого смысла приложима далеко не
всегда, и до тех пор, пока я вправе черкать красным карандашом в верхнем
левом углу служебных документов, в моих руках будущее. Но жизнь есть
жизнь, она внесла свои коррективы. То, о чем я мечтал, - свершилось, но я
- волею судеб - оказался среди врагов того, что могло бы дать мне вторую
молодость. Ан - нет, не выйдет, ставки сделаны.
XXI Я, Роман Шейбеко
_____________________________________________________________________
Начало операции было трудным; Штык желтел на глазах, уши сделались
плоскими, длинными, словно бы он носил тяжелые серьги, хотя все то время,
пока его раздевали, мыли и поднимали в операционную, они были маленькими,
по-заячьи прижатыми к кровоточащему черепу.
Он начал желтеть, когда мой коллега, анестезиолог Вали-заде, сделал
страшные глаза:
- Кислород кончился!
Я уже приступил к трепанации, Гринберг работал с рваными ранами на
груди и брюшине; если кислорода не дать через несколько минут, Штыка ждет
неминуемая смерть.
Я понял, что просить операционную сестру Клавочку бесполезно, она
ничего не сможет сделать; такой случай у нас не первый уже: слесарь
клиники получает сто десять, за такие деньги смешно требовать тщательности
в работе, наверняка совместительствует, - наша <экономия> похожа на
неразумную плюшкинскую скаредность. Глупо экономить на спичках, а у нас
даже на нитках экономят, - больных порою нечем зашивать; скажи кому, не
поверят, но ведь правда!
Сорвав перчатки и маску, я бросился на пятый этаж - там стоял
запасной баллон, - взбросил его на плечо и ввалился в лифт для больных;
дядя Федя, отставник, пришедший к нам, чтобы не помереть от непривычного
сидения дома, подсобил, подключили кислород, и я, облившись йодом,
вернулся к операционному столу, с ужасом ожидая худшего.
- Сердце работает, - сказал Вали-заде, - дыхание стало улучшаться.
...Если человек перестает удивляться - он кончен как личность.
Профессионализм, казалось бы, должен убивать это великое чувство -
стимулятор творчества. Никогда не забуду, какое впечатление произвел на
меня рассказ Твардовского о печниках, напечатанный в <Огоньке>, - вот
настоящая проза, гимн профессионалу, что не устает удивляться собственному
труду, который холодную избу делает родимым домом...
...Врач ныне подобен священнику; никому так не исповедуются, как нам:
мы готовы отпустить больным все грехи, только б выздоровел... Сколько
историй рассказывают они, всматриваясь в твои глаза, желая выведать
приговор себе! Один пациент - когда я успокоил его ложью - вспомнил, как
Александр Трифонович с детским недоумением прочитал Указ о награждении его
орденом Трудового Красного Знамени в день шестидесятилетия, а сколько
тогда геройских звезд раздавали литературным пигмеям, скольких голых
королей представляли стране <тонкими психологами, стилистами и создателями
нового жанра прозы и поэзии>?! Что имеем - не храним, потерявши - плачем.
Твардовский не потерял редкостного дара удивления, он горько переживал
обиду, а ведь это стресс, который трудно перенести художнику, живущему
правдой, а не спасительным компромиссом... Никогда не забуду седого поэта,
который привез к нам на операцию матушку; огромные голубые глаза его были
странно остановившимися, вечно удивленными.
- В трудные сороковые, - чеканно, словно рубя прозаическую фразу на
поэтическую строку, говорил он, - когда начался шабаш и черные силы
доморощенных расистов ловили космополитических ведьм, маленький, ссохшийся
от затаенного страха, Михаил Светлов сидел в ресторане Дома литераторов -
его профиль отражался на стене словно молодой месяц - и грустно смотрел на
проходивших мимо боссов. Один из них заметил в глазах поэта нечто такое,
что понудило его остановиться: <Миша, не смотри так, смени гнев на
милость>; Светлов ответил: <Только этим и занимаюсь с утра до вечера,
наверное, потому пока еще жив>...
...Я вскрыл череп художника Штыка и поразился странной форме его
мозга и чрезвычайно большому объему... Боже мой, красно-бело-темная масса
клеток, включающая в себя миллиарды функционально расписанных по
должностям крох, рождала видения чужих планет, пришельцев, тревожную
затаенность Вселенной... Отчего равные возможности, данные человеку
природой, столь загадочно разделяются между миллиардами простых смертных и
теми, кто видит больше, чувствует отчетливей, мыслит прозорливей?!
Какое счастье быть акушером или спортивным врачом, - каждый твой жест
несет изученное облегчение болящему... А здесь?! Как быть здесь?! Я
получил право на вторжение в святая святых цивилизации, в мысль
человеческую... Справлюсь ли? Да, ответил я себе, ты обязан справиться,
иначе Штык умрет. Ну и что? - спросил я себя. Я ужаснулся этому вопросу.
Мы часто ужасаемся правде, проще обойти ее, отодвинуть, сделать более
удобной для себя, чтобы не отвечать бескомпромиссно и резко. Но, быть
может, Штык потеряет тот дар, которым его наделила природа? Тогда и жизнь
станет ему в тягость, более того, сделается ужасной, потому что память о
таком прошлом, которое невозвратимо, превращает жизнь в ад.
Господи, помоги мне, сказал я себе уже после того, как начал работу.
Она будет долгой, часов шесть. Я всегда молю о помощи - не себе, а тому,
кто недвижно лежит на столе; нельзя не помочь тому, за кого молишь. Нет,
ответил я себе, увы; даже бог помогает только сильным.
...Штыка били очень сильные люди, которые достаточно хорошо знают
анатомию, били для того, чтобы сделать художника калекой, беспамятным
уродом; так могут бить люди, имеющие медицинское образование... Или же
массажисты... Патологоанатомы... Хотя кто может помешать инженеру или
шоферу приобрести учебники и самому изучить наиболее уязвимые, болевые
точки человеческого тела? Как это страшно - приобретать учебник, кладезь
знаний, чтобы превращать талант в беспамятливую убогость... Наверное,
предмет зависти и ненависти более всего расписан в литературе потому
именно, что мир населен множеством сальери, которые плотно окружают
маленьких моцартов. Пушкин смог так написать свою поэму, потому что он сам
- Моцарт... Как же этот маленький африканец чувствовал зависть бездарей,
которая, подобно петле, медленно душила его! И мы еще говорим о
справедливости! Хотя один доморощенный гад убеждал меня, что все
происходящее справедливо: если бы Пушкин не умер вовремя, глядишь, написал
бы такое, что перечеркнуло всю его литературу, Линкольн мог пойти на
компромисс с работорговцами, а Джордано Бруно начал бы преподавать
богословие.
Я, помню, спросил: было ли справедливо появление Гитлера? Может быть,
истории угодно, чтобы он умер чуть раньше? Скольких маленьких Эйнштейнов,
Толстых и Сличенко он бы не успел сжечь в газовых печах...
