Этот же гад говорил: <Рома, каждая нация должна петь, говорить,
писать и снимать фильмы на своем языке и про свои проблемы>. Тогда я
спросил: что делать с книгой <Наш человек в Гаване>? Ведь Грин англичанин,
а не кубинец... И почему бы не выбросить из <Войны и мира> главы,
посвященные Наполеону? Пусть бы об этом сочиняли французы... Да и какое
имел право Лев Николаевич - по вашей логике - писать <Хаджи Мурата>?
- Дыхание больного нормальное, пульс ровный, - сказал Вали-заде, не
отрывая глаз от своих аппаратов.
...Я помню, какое впечатление на меня произвело посещение Руана,
города Флобера. Там есть музей, один зал посвящен хирургии прошлых веков;
поразителен графический триптих; больной перед операцией пьет стакан
спирта; сама операция - предметно и безжалостно показывается, как
несчастному (не очень люблю слова <пациент> или <больной>, все мы
<пациенты> и <больные> - в той или иной степени) пилою отрезали ногу, и он
смотрел на это глазами, полными ужаса, рот разорван истошным воплем;
третья часть гравюры - отпиленная нога в корзине, бедняга истекает кровью,
хирург зашивает культю. Жестоко? А какая правда бывает добренькой?
- Давление? - спросил я Клаву.
- В пределах нормы.
- Возьмите кровь, пусть посчитают на компьютере...
Этот японский компьютер мы выбивали полгода: пока-то получили валюту
в Госплане и Министерстве финансов, потом включился Внешторг, начал
запрашивать предложения в своих представительствах, а люди умирали,
умирали, умирали... Поразительно: общество коллективистов, а разъединены
по тысячам сот! Между нами стоят высоченные заборы, а надзиратели,
смотрящие за тем, чтобы кто не перепрыгнул, обложены на своих вышках
миллионами инструкций - что можно, где нельзя... Дышать - можно, все
остальное надо утвердить.
Когда я предложил свой метод операции, все документы и обоснования
отправили на консультацию трем профессорам; один из них поддерживал меня,
два других в упор не видели... Конечно, они выступили против... А ведь
речь шла только о том, чтобы напечатать в нашем вестнике! Пусть бы хоть
дискуссия началась! Нет! Все новое положено душить в зародыше... Свобода
мысли и слова! Надо б скорректировать: <Свобода проконсультированных слов
и утвержденных мыслей...>
Интересно: я весь отдан операции, погружен в таинство открывшейся мне
материи, являющейся субстанцией Валерия Васильевича Штыка; годы наработали
автоматизм движений, хотя каждая операция - это новый штурм тайны, но
мысль мне неподвластна и многомерна; я фиксирую лишь отдельные ее
фрагменты, они пролетают сквозь мое сознание, и я не уверен, придут ли они
ко мне еще раз... Я - ладно, рядовой хирург, а вот сколько мыслей
проходило сквозь Склифосовского, Пирогова, Спасокукоцкого, Юдина,
Боткина?! А сколько мыслей Пушкина, Толстого, Блока, Маяковского прошли
сквозь них и канули в вечность? Американцы держат при каждой мало-мальски
серьезной личности двух <скрипт-герлз>, секретарей-стенографисток: ни одно
слово, ни одна даже случайная мысль не оказываются потерянными, да и
карманные диктофончики имеют, которые весят двести граммов и продаются на
каждом углу, а не из-под полы у фарцовщиков... Смешно... Профессия,
которая обречена на исчезание в тот самый день, когда государство вернет
золотой червонец, который можно менять на проклятую свободно
конвертируемую валюту... Не надо искать виновных там, где виноваты сами...
- Кровь в пределах нормы, - шепнула Клавочка, - пока все идет хорошо.
- Постучите-ка по дереву, - посоветовал я ей, чувствуя, что мой
старый и верный дружочек и на этот раз верно чувствует ход работы...
После того как Штыка увезли в реанимацию - я управился за пять часов,
быстрее, чем думал, - мы поднялись в ординаторскую и поставили чайник. За
то, что семья спасенного принесла тебе букет, теперь перестали сажать, как
за взятку, но если б контролеры пронюхали, что Потапов, которого мы
вытащили из клинической смерти, подарил нам две банки <липтона>, не
миновать всем нам скамьи подсудимых. Между прочим, за такую операцию, что
мы ему сделали, он бы на Западе уплатил не менее пятидесяти тысяч
долларов, а тут - две банки и пять лет срока в тюрьме, вот логика, а?! Я
понимаю, продавали б этот самый <липтон> в магазине, можно было б и
отказаться от подарка, но ведь нет его, днем с огнем не найдешь!
Вали-заде сидел сгорбившись, опустив длинные руки между острыми
коленками, - почему-то у большинства восточных людей очень тонкие ноги;
Клавочка прислонилась к стене и, достав маленькое зеркальце, рассматривала
свое лицо с некоторой долей умиления; я колдовал над чаем; Гринберг прилег
на кожаный диванчик, а Саня Протасов, приходивший к нам на помощь, когда
меняли капельницы, замер у окна, наблюдая, как размытый рассвет становился
реальным утром, серые тона неба делались голубоватыми, и в них угадывалось
бело-розовое. Утреннее солнце совершенно не похоже на вечернее: казалось
бы, какая разница, утро или ночь, и там и тут центром является светило, но
отчего восходы отмечены печатью молодости и надежды, а любой закат
ассоциируется с усталостью! <Утомленное солнце нежно с морем прощалось...>
Казалось бы, вульгарщина, а может быть, именно в этой строчке никому не
известного автора текстов для танго и было то открытие, к которому еще не
подкрались ученые? Может быть, действительно солнце устает за день? Отдает
слишком много энергии суматошной земле, погруженной в свои крошечные - не
его масштаба - заботы? Доктор Холодов прав: почему не допустить гипотезу,
что Земля - это гигантский спутник, магма - топливо, а все мы - обитатели
межпланетного корабля? Если существует мир трех измерений, то отчего не
допустить возможность существования царства пяти или шести неведомых
измерений, жителям которого и само солнце-то кажется букашкой?
Рассматривают Вселенную под микроскопом, как неведомо малую величину...
- Каждая операция такого рода, - сказала Клава, - оставляет на моем
лице три новые морщинки. Я подсчитываю.
- У тебя характер веселый, - откликнулся Вали-заде. - Смеешься много,
оттого и морщинки... Была бы помоложе на десять лет - женился б.
- С таким жуиром, как вы, я бы очень быстро исплакалась, - сказала
Клава. - По-моему, Люда с седьмого этажа потеряла из-за вас сон.
- Она потеряла сон из-за <Волги>, - усмехнулся Гринберг. - Вали,
объясни, отчего у вас, мусульман, такая страсть именно к <Волгам>?! Мы,
евреи, тяготеем к маленьким машинам, предмет мечтаний - <Жигули>...
- Вы пуганые, - ответил Вали-заде. - А мы на подъеме, у нас аятолла
Хомейни, зеленое знамя Корана одолеет красное знамя дерзновенного
большевизма...
Чай у меня получился отменный, как всегда. Конечно, я, как и каждый
мужчина, подвержен хвастовству, но в данном случае я не грешу, истинная
правда, когда выйду на пенсию и если к тому времени не задушат
индивидуальный труд, открою домашнее кафе. Ириша станет делать вареники,
полтавская хохлушка, чудо что за вареники, я, наверное, и верен ей потому,
что она готовит так, как никто другой в мире... Мне вдруг стало стыдно
этой мысли - пусть даже горделиво-шуточной, - но ведь мысль так же
невозможно вычеркнуть из бытия, как и слово; пословица про то, что
написанное пером нельзя вырубить топором, вполне распространяется и на
мысль, пожалуй, еще в большей даже мере...
- Между прочим, - возразил я Гринбергу (хороший врач и парень
приличный, но дикий зануда), - ты забыл ту притчу, которую я единожды
рассказывал...
- Какую? - спросил он. - Я заношу все ваши притчи на скрижали.
- Про баню и раввина...
- Вы такую не рассказывали, - ответил он. - Про раввина я бы запомнил
непременно. Я весь внимание, босс...
- Так вот, евреи решили в своей деревне построить баню...
- Когда это евреи жили в деревне? - Клавочка рассмеялась.
Вали-заде вздохнул:
- Последние десятилетия наша история стала умалчивать, что до
революции евреи в России не имели права жить в городах и обитали в черте
оседлости.
- Ой, правда?! - Клава искренне удивилась. - Вот бедненькие! Ну, так
что про баню?
- А про баню вот что, - продолжал я. - Одни евреи отчего-то считали,
что пол не надо стругать, а другие требовали класть тщательно обструганные
доски. Раввин выслушал тех и других: <Евреи, не надо ссориться: каждый из
вас прав по-своему. Давайте доски обстругаем, но класть их будем
необструганной стороной вверх...> Вы спросите, к чему это я? К тому, что
прав я: езжу на <Москвиче>...
- Ну и ну! - рассмеялся Гринберг. - Он ездит на <Москвиче>! Он ездит
на <симке>! Ваш новый <Москвич> целиком срисован с французской модели,
стыд и срам!
Через два часа Штык разлепил бескровные губы и посмотрел на меня с
трезвой, пугающей задумчивостью, - словно бы не был только что под
наркозом.
- Где вы? - спросил я его тихонько, чтобы понять - понимает он
происходящее или нет.
Штык ответил:
- В... аду...
А что, верно. Ну, может, все же чистилище? Ад у меня ассоциируется с
другими учреждениями.
- А как вас зовут?
- Ш... Ш... Штык, - ответил он, пришлепывая пересохшими губами. -
Пусть сюда срочно п... придет Варравин... По... по... пока я не у... у...
умер...
- Если ночью не умерли, сейчас будете жить...
Закрыв глаза, он прошептал:
- Нет... У м... меня мысли с... ска... скачут... Не дер...
держатся... Очень б... быстрые...
- Кто такой Варравин?
- Р... репор... тер... Он нам нужен...
- Нам? - переспросил я.
- Вам тоже, - ответил Штык и закрыл глаза. - Только не об...
манывайте меня, б... будет поздно...
Оперативник из МУРа, ожидавший конца операции, отошел перекусить; я
спустился вниз, рассказал Вали-заде, Потапову, Клавочке и Гринбергу об
этом странном разговоре, заметив:
- Работу мы сделали отменную, я боялся, что Штык станет недоумком...
Помните, я показывал на кровоподтек? Я его больше всего боялся... Скажите
на милость, получилось, а?!
Клава села к телефону, набрала <09> и попросила номера московских
редакций. Ей ответили, что больше трех справок за один раз дать не могут.
Почему? Отчего мы такие жестоко-неповоротливые? Кто дал право заставлять
Клаву, измученную после операции, вертеть диск пять раз, постоянно
натыкаясь на короткие гудки?
Я взял трубку из рук Клавы:
- Милая девушка, вас тревожат из института Склифосовского... Мы
врачи, звоним по неотложному делу после тяжелой операции. Зачем вы так? А
вот если бы вы к нам попали, а мы бы предложили вам рассказывать, что с
вами случилось, трем разным врачам с перерывом в полчаса?
- А я на красный свет улицы не перехожу и попадать к вам не
собираюсь, - отрезала девица и дала отбой.
Ну, гадина, а!
Вот тогда-то я и позвонил старому приятелю, полковнику Славе Костенко
из угрозыска.
XXII Я, Иван Варравин
_____________________________________________________________________
Главный редактор вызвал меня вечером, когда я вернулся из архива, и
молча протянул письмо с прикрепленной к нему форменной бумажкой, - явно из
отдела писем, только не нашего, а сверху.
Письмо было отправлено по трем высшим адресатам; писала Глафира
Анатольевна, мать Оли.
В общем-то я сразу понял, в чем дело, ознакомившись с первым абзацем.
Я не ошибся: <Издевательство над беременной женой>, <вправе ли человек с
таким моральным обликом работать в комсомольской прессе>, <как соотнести
