- С ума сошла... Она твоего имени не может слышать, белеет...
- Она не верит, что у нас все кончилось?
- Не верит.
- Ты ее по-прежнему любишь?
Иван достал <Яву>, тщательно размял сигарету, с ответом медлил,
потом, собравшись, молча кивнул и, словно бы пересиливая нечто, ответил:
- Да.
- Ты это сказал мне? Или себе?
- Не знаю. Меня объял ужас, когда Оля и ее мать получили сообщение от
этой самой Томы, что ты ворожишь над ее фотографиями... Нельзя любить
человека, если не веришь ему... И его друзьям...
- Я не друг... Я - женщина.
- Что, женщина не может быть другом?
Лиза закурила новую сигарету и, подняв на него свои серые глаза,
спросила:
- Думаешь, мне легко быть твоим другом?
- Хорошо постриглась.
- Ты же любил, чтобы я стриглась коротко...
- Времена меняются, Лисафет... Почитай стихи...
- Новые?
- Да.
Лиза читала очень тихо, как бы рассказывая:
Ты исчез очень рано,
Ты ушел на рассвете.
Негатив неудачи
Майским солнцем засвечен.
А костюм Коломбины
Брошен был на кровать,
Ночь исчезла бесследно,
Но не хочется спать.
Если с каждой потерей
Мы теряем по сну,
Я отныне, наверно,
Никогда не усну.
Иван вздохнул:
- Поедем на вокзал, а? Там пол-литра можно у таксистов купить... Так
захотелось жахнуть, что просто сил нет...
- Когда Оля должна рожать?
- Я по-вашему считать не умею...
- Наверное, в сентябре, - сказала Лиза. - У меня такое предчувствие.
Иван снова погладил Лизу по щеке; она круглолицая, щека словно отлита
для его ладони. Лиза мучительно оторвалась от его руки, попросила у
официанта еще чашку кофе, достаточно неестественно глянула на часы;
поняла, что Иван заметил это, усмехнулась:
- Знаешь анекдот про безалкогольную свадьбу?
- Нет.
- Встает тамада, обращается к молодым: <Дорогие супруги, милые гости,
ну-ка, нащупаем вены... Нащупали? Приготовим шприцы! Готовы? Горько!>
- Могильный юмор.
- Да уж, не Джером К. Джером... Где же Гиви?
- Я тоже начинаю волноваться...
- Не знаю почему, но мне кажется, что эта самая Тамара и те, кто с
ней связан, готовы на все. Ты нащупал какое-то средостение и, незаметно
для самого себя, скорее всего неосознанно, ступил ногой в гадючник...
Когда Тамара сказала: <Доченька, ты посоветуй своему дружку: не стоит меня
замать, это ему горем обернется>, - мне стало не по себе...
Иван досадливо махнул рукой:
- Что она может сделать?
- Тебе - ничего. А Ольге?
Иван положил на край стола спичечный коробок и, резко поддев его
большим пальцем, посмотрел, какой стороной упал.
- Сходится, - сказал он. - Порядок... Если я не смогу вернуть Ольгу,
попрошу тебя снова стать моей подругой... Слово <жена> у меня теперь
прочно ассоциируется с понятием <несвобода>.
- У меня тревожно на душе, Иван... Честное слово... При всех моих
недостатках - флегма, лишена склонности к истерии, - я ощущаю в воздухе
что-то тревожное...
И как раз в это время пришел Гиви.
- Люди, тут дают что-нибудь поесть? - спросил он. - Я намотался за
эти два часа, как олень...
- Яичницу, думаю, сделают, - сказала Лиза. - Рассказывай скорей, что
было...
...Тамара поехала в Мытищи, там зашла в клуб культуристов, поговорила
с тренером Антиповым и, не отпустив такси, вернулась домой. Бросив
занятия, Антипов отправился на Красноармейскую, в дом сорок, в квартиру,
где живет Бласенков, Виталий Викентьевич. Пробыл у него минут десять и
вернулся к себе; когда Гиви попросил записать его в члены клуба
культуристов, Антипов ответил, что здесь принимают только местных, <да и
потом, в вашем народе наш спорт не популярен, не выдержите нагрузок>.
После этого Гиви поехал в милицию; заместителем начальника угрозыска,
по счастью, был однокашник, капитан Хмелев, он-то и помог справкой:
Бласенков Виталий Викентьевич, пенсионер, привлекался в сорок пятом по
недоброй памяти пятьдесят восьмой статье, пункт первый, измена родине;
судила, однако, не тройка, а трибунал; с сорок третьего по сорок пятый
Бласенков служил у Власова, был инструктором в пропагандистском лагере
Дабендорф Русской освободительной армии, освобожден по амнистии в
пятьдесят третьем...
Гиви говорил громко, жестикулируя, уплетал глазунью из трех яиц, и ни
он, ни Иван с Лизой не обратили внимания на двух молодых людей, которые
устроились возле двери, попросив кофе и пирожных; <наполеоны> ели
сосредоточенно, а вышли - расплатившись заранее - лишь после того, как
убедились, что беседа трех друзей закончилась.
(Молодые люди были культуристами Антипова; старшему было двадцать
четыре года, Антипов Игорь, брат тренера; младшему только что сровнялось
двадцать, Леня Шевцов, оба работали грузчиками в гастрономе.)
XVII
_____________________________________________________________________
<ВЧграмма Подполковнику Вакидову, угро МВД Узбекистана
Прошу предъявить к опознанию подследственному Рахматову
фотографию Кузинцова. По нашему мнению, его внешность близка тому
внешнему портрету, который дал Рахматов на очной ставке с
подследственным Чурбановым.
Полковник Костенко>.
<ВЧГрамма Полковнику Костенко, угро МВД СССР
В предъявленных фотографиях Рахматов опознал гр. Кузинцова,
заявив, что этот человек свел его с Завэром во время открытия
выставки дизайнеров.
При этом Рахматов добавил, что Завэр - перед тем как отойти к
Кузинцову - беседовал с неизвестным мужчиной, крепкого телосложения,
очень высокого роста, русого, с волевым лицом и ямкой на подбородке.
Фоторобот создать не удалось, потому что Рахматов, по его
словам, видел означенного человека мельком, всего один раз, как и
Кузинцова.
Подполковник Вакидов>.
XVIII Я, Иван Варравин
_____________________________________________________________________
Папку с донесениями отца, которые он отправлял в Москву из училища
пропагандистов РОА Власова в Дабендорфе (что в сорока километрах от
Берлина, между Рансдорфом и Клинике), принес мне работник архива; на нем
был черный сатиновый халат, в таких у нас ходят уборщицы, но опирался он
на элегантную трость с дорогим набалдашником слоновой кости.
Я остался один в комнате, где стояло несколько письменных столов;
чернильницы были школьные, неразливайки, сделанные из металла; у нас такие
были только в первых классах, потом заменили на современные.
Я открыл папку, сразу узнал округлый почерк - хоть и стремительный,
летящий, но в то же время твердый, буква стоит отдельно от буквы; сердце
сжало не только от тоски по отцу, но и от бесконечного ощущения
невосполнимости, которое возникает, когда навечно ушел человек, не
доделавший то, что мог сделать только он.
Сначала я пролистал все странички, их было двенадцать; я представил
себе, как же невероятно трудно было ему писать, находясь среди тех, кто
окружал его те долгие годы, подумал о людях, которые несли эти странички
по улицам гитлеровского Берлина, передавали другим, тем, кто отсылал их
дальше; возникали видения холодной затаенности, лезвие бритвы, один
неверный шаг - и пытки в подвалах...
<Власов не сразу предложил свои услуги немцам, - писал отец. - В
течение нескольких недель с ним работал капитан армейской разведки
Вильфрид Карлович Штрик-Штрикфельд, прибалтийский немец, уроженец Риги,
говорящий по-русски без акцента. Он входил в ту секретную группу, которая
пыталась привлечь на сторону фюрера таких генералов, как Лукин, Карбышев,
Музыченко. Смысл достаточно смелой комбинации Штрика, разыгранной им с
Власовым, заключался в следующем: <Рейхсминистр восточных территорий
Розенберг - путаник... Он влияет на фюрера в том смысле, что все русские
являются <унтерменшами>, <недочеловеками>. Кстати, журнал Геббельса под
таким же названием продают только немцам. Мне, как немецкому офицеру и
другу России, стыдно за их безнравственные антирусские публикации...
Только вы, Андрей Андреевич, можете повлиять на Гиммлера - чтобы Геббельс
прекратил выпуск своего журнала, а СС запретили избиение русских пленных в
лагерях>. Штрик работал с Власовым более двух месяцев, делая ставку на то,
что генерал закончил саратовское духовное училище, а затем прошел
дипломатическую школу, являясь в течение нескольких лет военным советником
РККА у генерала Чан Кайши. Поначалу Штрик не затрагивал вопрос о создании
РОА, но лишь нажимал на тяжкое положение пленных, подталкивая, таким
образом, Власова к поступку, носящему чисто гуманный характер: <Пожалейте
русских солдат, Андрей Андреевич, вспомните слова Господа о милосердии и
любви к ближнему, только вы можете спасти их от голода и болезней>. Власов
на это ответил: <Товарищ Сталин, отправляя меня командовать армией под
Москвой в сорок первом, наоборот, советовал: <Солдат жалеть не надо, а
беречь - надо>... Да и как я помогу солдатам?> Лишь после этого
Штрик-Штрикфельд и открыл карты: <Если вы обратитесь к пленным с
предложением создать истинно национальную Россию, объявите всему миру об
организации РОА, Гиммлер неминуемо выпустит из лагерей ваших пленных>.
Вскоре такое обращение, подготовленное в отделе <Армии Востока>
генерала Гелена, было принесено Власову, и он его подписал... Серьезное
влияние на Власова оказывает генерал Благовещенский, который воспитывает в
лагере Вульдхайде примерно триста русских подростков, чтобы использовать
их для разведывательной и пропагандистской работы в тылу Красной Армии...
Несмотря на обращение Власова, пленных из лагерей не выпустили, но создали
школы пропагандистов несуществующей РОА в Дабендорфе, Риге и Хаммельбурге.
Именно в Хаммельбурге была создана ячейка национал-социалистической
рабочей партии, которую возглавили Филиппов и Мальцев; генерал Трухин,
начальник штаба Власова, в разговоре с полковником Владимиром Боярским
заметил, что Мальцев сотрудничает с абвером, являясь функционером
Народно-трудового союза, НТС, с которым, по словам Трухина, <нам не по
пути; они хотят реставрации прежнего строя, а мы будем строить новую
Россию в братском союзе с германским народом, исповедуя национальный
принцип, а никак не сословный>. Кстати, именно поэтому Власов отказался
включить генералов Краснова и Шкуро (казачьи войска) в свои ряды, заметив:
<Молодые красноармейцы, изувеченные большевистской пропагандой, решат, что
мы вошли в блок с белогвардейцами, а наше движение чисто национальное...>
...Читая донесение, я вспомнил, как мама рассказывала о долгой беседе
отца - после того, как он вернулся из тюрьмы, - с режиссером Романом
Карменом. <С Власовым я встретился под Волховом, - рассказывал Кармен, -
за несколько дней перед тем, как он попал в кольцо, и за месяц перед тем,
как сдался. Мы провели всю ночь в его землянке накануне моего отъезда;
знакомы были давно, с Китая еще. Он был у меня на свадьбе с Ниной тамадой
и посаженым отцом, так что говорили на <ты>... Стол был скромный: вареная
картошка, банка мясной тушенки и бутыль самогона... Как рефрен у меня до
