толк: <За что?! Ведь все знают, что я никогда никого не патронировал,
торговцев бежал как огня, занимался бандитами, как не стыдно верить
заведомой клевете?> Его не уволили из органов милиции, нет, просто не
допускали до работы, жалованье платили исправно, здоровались сдержанно,
когда входил в комнату, коллеги моментально прекращали деловые разговоры
по телефону и закрывали папки с документами.
Так продолжалось неделю; появилась первая седина - в тридцать три
года рановато, отец стал седеть в сорок пять; пришел к начальнику
районного управления:
- Товарищ полковник, как долго может продолжаться проверка? Отчего
меня ни разу не вызвали на собеседование? То был на Доске почета, а теперь
- лишился доверия, разве так можно? Неужели вера в донос выше духа
товарищества?
- Выбирайте выражения, - сухо ответил полковник. - Трудящиеся имеют
право сигнализировать куда угодно, подписываясь или не подписываясь, - это
их право. А наш долг во всем разобраться.
- Может быть, мне подать рапорт об увольнении?
- Вы что, запугивать меня вздумали?! Неволить не станем! Сигнал
трудящегося дороже амбиций сотрудника!
...Когда Варравин - по указанию редколлегии - приехал в управление,
никто толком ему ничего не рассказал, ответы были уклончивые, мол,
разбираемся, не торопите события, да и потом мы не обязаны отчитываться
перед прессой, органы на то и существуют, чтобы находить правду и стоять
на страже закона, разберемся - поставим в известность.
Квициния рухнул; купил коньяку, крепко выпил, написал рапорт об
увольнении; на работу ходить перестал; его сосед по комнате Саша Ярмилов,
молоденький лейтенант, негромко посоветовал Варравину:
- Поглядите дело Уфимцева, его вел Квициния в позапрошлом году, гад
высшей марки, слог анонимки похож на его, пусть сличат почерки. Он, я
помню, говорил Гиви, что, мол, <кепи-аэродромы> и в Москву пробрались,
нация жуликов, у них деньги на кустарниках растут, поработали б, мол, как
мы... А Гиви ему ответил, что грузинский марганец, чай, виноград,
Черноморское побережье и автомобилестроение вносят вполне весомый вклад в
бюджет Родины, нахлебником себя считать не может, отнюдь...
<Кепи-аэродром> мне тогда врезался в память, вот в чем дело...
Пока дело Уфимцева удалось поднять из архивов - Варравин положил на
это семь дней, хотя, если бы не требовалось девять подписей, можно (нужно,
черт возьми!) было бы ограничиться одним, - Квициния был задержан в
нетрезвом виде и уволен за полным служебным несоответствием.
Сличение почерков автора анонимки и объяснений, которые Уфимцев писал
на следствии, доказало их идентичность; тем не менее, поскольку был факт
задержания в нетрезвом виде - кого интересует, что это случилось
вследствие незаслуженного, унизительного оскорбления, - Квицинии лишь
изменили статью <По собственному желанию, в связи с переходом на работу в
адвокатуру>.
После весны восемьдесят пятого ему предложили вернуться в управление;
он отказался: <В конце концов, адвокат - тот же следователь, ищет правду,
защищает невиновного, подвергает сомнению доводы противной стороны>.
Впрочем, заехав как-то к Варравину (они сдружились; Гиви всегда
помнил, что начальник управления звонил в редакцию, жаловался <на чересчур
заносчивого репортера, позволяет себе необдуманные замечания весьма
двусмысленного свойства>), Квициния признался:
- Вано, я доволен работой в адвокатуре, клянусь. Особенно если
удается отстоять мальчишку, который щипнул по дурости в троллейбусе
десятку, - такого от тюрьмы надо спасать, оттуда вернется уркой, потерян
для общества, да и не каждый бандит - бандит. Если вдуматься, мы еще мало
отличаем - кто стоял рядом, а кто грабил... Но, честно тебе скажу - без
оперативной работы, без ощущения схватки, когда надо взять мерзавца с
финкой или обрезом, - я тоскую.
- Знаешь, я смотрел один гениальный фильм, - задумчиво откликнулся
Варравин, - про молодого американского адвоката... Он бился против
прокурора и судьи за бедную старуху, ему угрожали, требовали, чтобы он
отступился от нее, намекали, что защита бабки помешает его последующей
карьере - сюжет американцы умеют крутить, ни одного пустого кадра, - а тот
стоял на своем и доказывал присяжным невиновность старухи. Ее оправдали,
адвокат обрушился - в полном изнеможении - в высокое кресло, бессильно
опустил руки на выпирающие колени; камера стала отъезжать, и мы наконец
поняли, что имя этому адвокату - Авраам Линкольн, великий президент
Америки... Так что зри вперед, Гиви... Я, например, убежден, что мы
накануне судебной реформы, - нет ничего надежнее решения присяжных, это
демократично, гарантия от предвзятости судьи и двух заседателей.
<Двенадцать рассерженных мужчин>. Помнишь этот фильм?
- Помню, - ответил Квициния. - Я же не жалуюсь. Просто я тебе открыл
сердце.
Варравин закурил неизменную <Яву> и тихо прочитал:
- Жасмин еще не отцветет,
Когда приедем мы на дачу,
И грозы первые весны
Еще дождями не отплачут.
Мы что-нибудь пока да значим,
Запас надежды не иссяк,
И смех беззлобный не растрачен,
И разговором до утра
Мы нашу дружбу обозначим...*
_______________
* Здесь и далее стихи О. Семеновой.
- Кто это? - спросил Квициния.
- Лиза Нарышкина, - ответил Варравин.
Помолчав, Квициния спросил:
- Ты к Ольге звонишь?
- Нет.
- Ты же любишь ее.
- Поэтому и не звоню.
...Квициния был единственным, кто знал о трагедии Ивана; ему пришлось
это узнать поневоле, потому что, кроме него, никто не мог установить
истину, - помог навык детектива.
...Варравин влюбился в Ольгу как только познакомился с нею; девушка
поразительной красоты, резкая в суждениях, мыслившая изнутри, по-своему,
она вошла в его жизнь сразу и, как он считал, навсегда. Они поженились
через три месяца; первые полгода были самыми счастливыми. Иногда, правда,
Оля мрачнела, взгляд ее черных, широко поставленных глаз делался тяжелым.
<Что с тобою, солнце?> - <Ничего, просто устала>. Однажды он застал ее в
слезах: она сидела возле его письменного стола; нижний ящик, в котором
хранилась корреспонденция, был открыт, в руках у нее была связка писем от
Лизаветы. <Настоящие мужчины, - сказала Оля, - перед свадьбой уничтожают
письма и фотографии любовниц>. - <Лизавета мой друг, я не скрывал этого и
расстался с нею задолго перед тем, как увидел тебя. А вот рыться в чужих
письмах - дурной тон>. - <Я считала, что, когда мужчина и женщина живут
вместе, нет ничего чужого, все общее>.
Ольга поднялась, набросила на плечи плащ и ушла; Иван выбежал на
лестницу, крикнул в пролет: <Не глупи, не надо так!> Она ничего не
ответила: хлопнула дверь парадного, настала гулкая пустота, тяжкая
безнадежность, ощущение беспомощности.
Она позвонила поздно вечером:
- Я устала, разламывается голова, останусь ночевать у мамы.
Не пришла Оля и на следующий день: <Температура, лучше я полежу
здесь>. - <Я приеду>. - <Не надо, наверное, грипп, заразишься>.
Он позвонил в двенадцать.
- Оленька спит, не хочу ее будить, - ответила Глафира Анатольевна.
И черт его дернул поехать к ней! Он никогда не мог простить себе
этого - мальчишка, выдержки ни на грош. Ольги у матери не было. Вот
тогда-то он впервые узнал, что такое боль в сердце, - прокололо сверху
вниз и садануло в плечо.
- Ваня, ты не вправе подозревать Олечку, - сказала Глафира
Анатольевна. - Она пережила шок, когда нашла у тебя письма девки.
- Это не девка, - ответил Варравин, - а мой друг по работе. Оля все
знала о ней, я никогда ничего не скрываю от тех, кому верю. То есть люблю.
- Только не подумай чего плохого, - сказала Глафира Анатольевна. -
Ольга сейчас у гадалки, ей взбрело в голову, что ты не любишь ее и не
верен ей. Это бывает у женщин, особенно в ее положении...
- Каком положении?
- Она ждет ребенка, Ваня.
- Где эта чертова гадалка?! - Варравин поднялся. - Назовите адрес!
- Если ты хочешь ее потерять - можешь поехать туда. Лучше я
позвоню... Хочешь?
Она набрала номер и каким-то другим, не обычным своим властным
голосом, а просяще, заискивая, сказала:
- Томочка, приехал Ваня... Он волнуется, может невесть что подумать,
дайте трубку Оле.
- Ты хочешь проверить, где я? - спросила Ольга глухо, словно
сомнамбула. - У меня нет дружков, у меня никого до тебя не было, а если ты
думаешь, что здесь есть кто-нибудь, кроме женщины, которой я очень
обязана, тогда уезжай домой и забудь меня.
И - положила трубку.
...Гиви Квициния выяснил, кто была эта самая <Томочка>,- кассирша из
магазина, ворожит, гадает, видимо, владеет навыками гипноза, климакс, муж
бросил, на руках остался приемыш, взяла в детдоме, у девочки развился
рахит, весной страдала астмой, надо было возить в Крым, Тома
подрабатывала, женщины к ней шли вереницей; кликушество, понял тогда Иван,
особенно сильно развивается в тех, кто лишен в жизни надежды, интереса и
веры; колода карт делается главным советчиком; пусть в сердце одно, но
если все карты выпали наперекор тому, что думаешь,- поступи так, как легли
пиковые короли и бубновые десятки.
...Примирение было трудным; что-то сломалось в их отношениях, тем не
менее Иван вернул Ольгу, выполнял все ее прихоти, угадывал любое желание,
думал, что с рождением ребенка все наладится.
Однажды он сделал два ролика портретов Ольги, получилось
замечательно; изумительное лицо жены - ставшее особенно прекрасным во
время беременности - казалось хорошей графикой. Одно фото он увеличил,
забрал к себе в редакцию: <Повешу над столом, пусть все завидуют, какая ты
у меня красивая>. Назавтра вечером застал Ольгу затаенной, чужой: <Да что
же с тобой?!> Оля молчала, смотрела на него тяжело, отсутствующе.
Глафира Анатольевна позвонила ночью:
- Ваня, послушайте меня... Я сегодня была у вас в редакции - Олиного
портрета на стене нет. И в столе тоже... Да, я открывала ваш стол,
простите... Вы отдали его Лизе? Неужели вам не страшно за будущее вашего
ребенка? Вы же не знаете, на что способны соперницы, - сглаз беременной
женщины может привести к трагедии...
- Сейчас я за вами заеду, - сказал Варравин. - Я буду у вас через
двадцать минут, я такси возьму, и мы поедем в редакцию вместе!
- Не надо туда ездить. Портрета нет.
- Есть! - Иван сорвался на крик. - Вы с ума, что ль, обе сошли?!
- Нет, - услышал он за спиною тихий голос Ольги. - Ты сделал страшный
грех, Иван.
Он швырнул трубку:
- Одевайся! Одевайся, я говорю! И едем со мной! Сейчас же, немедля!
Он привез ее в редакцию; у подъезда уже стояла Глафира Анатольевна;
он уговорил вахтера пропустить их - ночью требовался пропуск на каждого
входившего в здание, днем еще можно просквозить, не так бдительны;
поднялся к себе в закуток, открыл дверцы шкафа, сбросил на пол три тома
Даля, схватил четвертый, раскрыл его - портрет Ольги был под прессом -
ровнял его перед тем, как отдать в окантовку.
- Держите, - сказал он. - Пока Лиза не понесла ворожить!
Он спустился вместе с женщинами, открыл дверь такси, протянул шоферу
трояк:
- Отвези дам, приятель.
И, повернувшись, чуть не бегом бросился в редакцию, только б не
видеть лицо той, кого он так беззаветно и гордостно любил: если верят кому
