твердо знал: надо ковать железо, пока горячо, пока в руках у человека
сила. Решил покатить пробный шар, чтобы все стало на свои места:
чему-чему, а этому чиновничья жизнь научила его отменно.
Уникальный Петровский штоф тяжелого цветного стекла и набор стаканов,
сделанных по спецзаказу в экспериментальной мастерской министерства,
Тихомиров принял легко, с детским восхищением: <Хоть и не люблю этого
монарха, но отношу себя к числу тех, кто не вычеркивает персоналии из
отечественной истории... Полагаю необходимым пропагандировать не только
радищевское путешествие, но и встречное, пушкинское, из Москвы в
Петербург... Да и Пуришкевича должно судить не только по его речам в Думе,
но и по тому, что он сделал во имя России вместе с Юсуповым и великим
князем Дмитрием, убрав Распутина... А уж коль скоро Герцен у нас в таком
почете, то отчего замалчиваем Хомякова с Аксаковым? Однобокая информация -
штука опасная, негоже преклоняться только перед домашними гегельянцами!
Своих мыслителей, слава богу, немало, есть чем гордиться, и надобно еще
поглядеть, кто на кого больше влиял - мы на Европу или она на нас>.
Прочитав дописанную Кузинцовым главу, Тихомиров предложил включить
несколько строк о деятельности секретаря МГК Лазаря Моисеевича Кагановича
(<Он же <Мойсеевич>, наши тоже встречаются <Моисеевичи>, обязательно
поставьте <й>, это необходимое уточнение - человек, лишенный чувства
почвы, хасид>). Кузинцов заметил, что в таком случае надо писать и о
Сталине с Молотовым, которые возглавляли ЦК и правительство. Тихомиров
отмахнулся: <Они были игрушками в его руках, к тому же Молотов женился на
Полине Соломоновне, сами понимаете, куда идет ветвь>. Кузинцов включил
несколько намекающих цитат из выступлений ряда историков архитектуры; на
открытую конфронтацию не решился - неизвестно еще, куда пойдет дело.
Когда Тихомиров обмолвился, что негде дописать заказанную статью,
дома шумно, приехали родственники, Кузинцов сразу же определил его в
Прибалтику, в тихий дом отдыха; система связей с нужными людьми продолжала
функционировать, хотя пришлось попросить у доцента официальное ходатайство
на бланке - раньше такие пустяки решались телефонным звонком, ничего не
попишешь, дань времени; все устроится, пару лет пройдет, пыль уляжется,
вернемся на круги своя, только б сейчас удержаться, только б не дать
порваться цепи, один за всех, все за одного, иначе нельзя...
Через месяц Тихомиров сказал, что его помощник, отменный специалист
по русской керамике и фарфору Савенков, лишен сколько-нибудь серьезной
производственной базы: <А ведь на нем лежит огромная ответственность -
восстановить утраченные орнаменты, секреты рисунка, все то, что составляло
гордость наших мастеров>. Кузинцов сразу же предложил замкнуть Савенкова
на экспериментальную мастерскую Гуревича в Москве, творят чудеса,
прекрасная техника, только-только закупили в ФРГ.
Тихомиров покачал головой: <Доверчивая вы душа, Федор Фомич! Да разве
можно отдавать восстановление нашего фарфора Гуревичу? Нет уж, лучше мы в
Сибирь подадимся, есть люди, которые поддержат нас и словом и делом;
национальным искусством должен заниматься свой человек... Нет, нет, я
лишен предрассудков, пусть себе Гуревич работает, но не надо ему входить в
наше предприятие, пусть занимается современностью, если вы убеждены, что
он делает это честно и во благо обществу>.
Кузинцов ответил тогда, что есть база в Поволжье; стоить, правда,
будет значительно дороже: и транспортные расходы, и размещение
специалистов, и согласование пройдет труднее - местные власти весьма
ревнивы к столичным вторжениям, - придется походить по коридорам
администрации.
Тихомиров только рассмеялся: <Никаких хождений не будет, скажите, кто
должен подписать бумагу и на чье имя... Кстати, как фамилия поволжского
директора? Потапов? Хорошо. А как зовут жену? Ее девичья фамилия? Быкова?
Годится. Я не шовинист и чту искусство всех народов - у кого оно
исторически существовало, - но, согласитесь, смешно было бы, учи англичан
театральному искусству русский режиссер!>
Кузинцов хотел было заметить, что англичане по сю пору учатся у
Станиславского, Мейерхольда, Вахтангова и Таирова, но понял, что делать
этого не следует: порою лицо доцента - во время бесед о национальном -
замирало, покрывалось мелкими старческими морщинками, глаза
останавливались, делаясь какими-то водянистыми, прозрачными, словно
наполнялись невыплаканными слезами; собеседника в такие моменты Тихомиров
не слышал, говорил с маниакальным устремлением, словно бы продолжая с
кем-то давний спор, который никак не может закончить.
Бумагу, которую Кузинцов продиктовал Тихомирову, тот подписал во всех
инстанциях за три дня, - немыслимое дело; заметив нескрываемое удивление
на лице собеседника, посмеялся:
- Милый Федор Фомич, это все не штука... Дайте время, развернемся
так, что все барьеры сломим! Мы еще свою удаль не выказали миру, обождите
- выкажем, громко выкажем...
Подписи на бумаге свидетельствовали: Тихомиров имеет такие выходы, о
которых Кузинцову и не мечталось, хотя он, за долгие двадцать три года
службы в своем маленьком кабинетике, обитом теплыми деревянными панелями,
оброс связями со всеми министерствами.
И сейчас, анализируя беседу с Варравиным, он вдруг ясно понял, что
потушить дело с Горенковым в зародыше может только один человек - доцент
Тихомиров.
Выслушав просьбу Кузинцова о встрече, Тихомиров ответил, что днем
будет занят, встреча с архитекторами, составление плана мероприятий
<Старины> на летние месяцы, так что освободится не раньше семи; готов
заглянуть.
Кузинцов сказал, что в семь будет стоять у входа.
- Нет, нет, не надо, Федор Фомич! Я могу задержаться, а вы будете в
вестибюле ждать, я себя стану чувствовать в высшей мере неловко, закажите
пропуск, - боюсь ощущать себя связанным во времени.
...Кузинцов вышел на улицу, неторопливо прогулялся по городу, думая о
том лишь, как бы не испугать Тихомирова. Если солгать в малости - доцент
ощутит это своим внутренним локатором; а потеря такого контакта
невосполнима; упаси господь стать. его врагом, - с его-то связями сомнет в
момент, а человек он подвластный настроениям, интригабельный, женственная
натура, от пылкой привязанности может мгновенно перейти к яростной
неприязни. Но и обо всем с ним говорить нельзя, есть какие-то вещи, в
которых и самому себе нельзя признаваться, иначе душу разъест ржавчиной,
погибнешь от вечного неспокойствия. Не зря ведь раковые больные интуитивно
отторгают самое возможность болезни; на Западе люди бездуховны, врачи там
теперь открыто говорят пациенту, что у него рак, а ведь не каждому дано
пережить такого рода стресс, не всякая правда угодна человеку, в этом с
Горьким можно согласиться, действительно, некоторая правда разит
наповал... Вот, Хрущев открыл правду на двадцатом съезде, ну и что?
Сколько душ искалечил... Сделали Сталина богом, ну и оставаться б ему
таким, все равно убиенных не воскресишь, да и надо ли? Наш человек без
святой веры в авторитет верховного вождя жить не может, такова уж история,
- куда ни крути! Нам нужны пряник, страх и кнут; всяческие демократии не
по нашу душу - жаль, об этом в открытую нельзя сказать, сразу книжку
отберут, а куда без нее?! Учителем в ПТУ? Да еще и не примут, если сверху
звонка не будет; выпал из номенклатуры - поминай как звали, был человек -
нету! А нынешние выборы руководителей? Разве мы готовы к этому? Надо
постепенно, десятилетиями подводить наш народец к такому, а тут - раз,
два, и - валяй! Страху нет, руки тянут вразнобой, вольница... Ивана
Грозного помним, оттого что боялись, а кто отдаст должное Александру
Второму - освободителю, подписавшему рескрипт о свободе крестьян? Да никто
не помнит! Подняли бедолагу бомбой, порвали в куски, - демократии дыхнули!
При Николае Первом не посмели б, декабристов так скрутил, что
десятилетиями никто и пикнуть не смел, элита жила в радость, а мужику что
надо? Хлеб имел, молочка перепадало, незачем всем навязывать то, к чему
ты, достигший, допущен.
...Не отдавая себе отчета в том, что его потянуло в ЦУМ, Кузинцов тем
не менее зашел в универмаг и, словно подталкиваемый кем-то, поднялся в
отдел электротоваров, купил маленький самовар, вернулся в министерство,
снял кофейник-экспрессо с маленького столика, а вместо него водрузил
самовар, заменив при этом чашечки на хрустальные стаканы; чай, по счастью,
был у дежурного по коллегии индийский, от старых времен, когда были на
прикрепленке к Елисеевскому.
...Тихомиров ни разу не перебил Кузинцова, слушал вбирающе, тех
вопросов, которых так страшился Федор Фомич, не задал, от чая отказался -
<грешным делом выпил бы чашку крепкого кофе, измотался за день, сил нет>,
потом сокрушенно покачал головой:
- Ладно, не печальтесь, вопрос решим, вы даже с лица спали... Завтра,
кстати, помогите Виктору Никитичу Русанову еще раз покопаться в вашем
архиве: надо тщательно посмотреть проекты, разработанные для заповедных
мест России, и снять ксероксы с подписями тех, кто визировал и утверждал.
Что же касается Каримова, то составьте на него обновленную справочку...
Хочешь мира - готовься к войне... Наши арийские праотцы умели
формулировать мысль емче, чем мы: издержки революционных сдвигов, плебс
говорлив, аристократия - медальна.
Закрыв глаза - устал, лицо побледнело, - Тихомиров тихо, с горечью
заключил:
- Хорошая фамилия Варравин... Что-то удалое в ней есть, широкое...
Жаль парня, но если мешает, придется ломать, иного выхода в создавшейся
ситуации нет, вы правы.
IX Я, Иван Варравин
_____________________________________________________________________
Редактор моего отдела Евгений Кашляев пришел в редакцию год назад, до
этого руководил культурой в горкоме комсомола. В свое время он прославился
тем, что пригнал бульдозер, который снес выставку абстрактных гениев.
После этого Кашляев резко пошел в гору, из инструкторов сразу переместился
в замзавы; начал кампанию против вокально-инструментальных ансамблей, -
страшнее кошки зверя нет, в стране с мясом ни к черту, детям на Севере
молоко по карточкам давали, а он заливался соловьем: <Уничтожим чужеземные
влияния, наша культура не приемлет пугачевскую пошлятину и кривлянья
Леонтьева с его джинсовыми самоцветами!> Кому-то его кампания нравилась:
<Парень мыслит как патриот, чтит традиции, молодец>. Кашляев разогнал
самодеятельных джазистов; во Дворцах культуры выступали одни лишь
танцовщицы в сарафанах и певцы в картузах - жалкое подражание высокому
искусству хора Пятницкого, ни лада замечательного коллектива, ни настоящей
фольклорной памяти, подделка; понятно, на концерты гоняли пенсионеров,
молодежь пряталась в подвалы, исподволь появились рокеры и панки -
копирование американских рок-групп, но если те состоялись на том, что
выступали против вьетнамской войны, то наши, ничегошеньки об этом не зная,
выли и кричали, гнусавя так, что и слов-то понять нельзя; тем не менее
молодежь танцевала вместе с ними, улюлюкала, стонала от восторга. Тогда
Кашляев отправился в пригород - туда, где раньше были деревеньки,
снабжавшие московские рынки зеленью. Столица эти деревеньки поглотила, но
дух перелопатить не смогла - ни пролетарский, ни крестьянский; бизнес там
делали старухи, копаясь в огородах, молодежь с земли бежала, не выгонишь
на грядки; поговорив с <юными пролетариями> из клуба культуристов, Кашляев
