женские шахматы, и потом интересно разглядывать лица дам, во мне это с
детства, с тех пор, как я жила у бабушки и мучила ее по вечерам игрою в
<пьяницу> и <акулину>, до сих пор люблю эти игры, тайком играю с Наташкой;
журналистка и хирург дуются в <пьяницу>, смех.
Я совершенно забыла про встречу с Галей на улице Горького (она
выходила из кафе-мороженого с каким-то фирменным седоголовым старцем),
забыла про то, как она шепнула: <Ты смеялась, а Томка мне нагадала
иностранца, вот и сбылось, поди к ней, она тебе вернет Ивана!> Мура какая!
Возвращать мужчину безнравственно; если любовь ушла, ее ничто не вернет,
ворожи не ворожи! Принцип совпадаемости магнитного поля сильней заговоров,
а физическая совместимость вообще не понята учеными, во всяком случае,
биологи не договорились ни с невропатологами, ни с теми, кто изучает этику
человеческих взаимоотношений.
И вдруг этой ночью, хотя какое там ночью, утром, в пять, позвонил
Иван; я отчего-то ужасно испугалась; я очень боюсь таких звонков, к беде.
В жизни каждого человека начинается пора утрат; у Игоря, ветерана нашего
фотоотдела, сначала умер дядя, потом мама, вскоре брат; пришла беда -
открывай ворота... Отец плакал, как маленький, когда смотрел картину
Алексея Габриловича <Футбол нашего детства>; отец не воевал; когда
кончилась Отечественная, ему было шестнадцать, но память о том времени -
единственное, пожалуй, что может вызвать у него слезы, а сам онколог,
человек лишенный сантиментов, прагматик, такой уж он у меня, лучше не
бывает. То же случилось и у него: сначала от рака легких умер друг, вместе
учились в школе, не пил, не курил, а вот поди ж ты: через месяц как косой
выкосило еще семерых - инфаркт, инсульт, инфаркт, инсульт. Отец позвонил
мне: <Хочу поспать у тебя несколько ночей, разрешишь? Нервы как веревки,
жду очередного звонка>. Это были прекрасные семь дней, я и его научила
играть в <пьяницу>, а пасьянсом он просто заболел: <Необходимо во время
ночных дежурств... Помнишь, поэт Яшин написал: <Те, кто болели, знают
тяжесть ночных минут, утром не умирают, утром опять живут...> А со смертью
каждого больного, пусть даже не ты его вел, умираешь и ты, какая-то твоя
часть, затаенная частичка веры в справедливость... Умирают-то прежде всего
самые талантливые, дураки живучи, как сколопендры...>
Я подняла трубку, предварительно откашлявшись: почему-то мне
показалось, что говорить сонным голосом нетактично; отец всегда шутил: <У
тебя мой дурацкий характер, Лисафет, ты все берешь на себя, в наше время
трудно жить таким совестливым, затопчут, оглядывайся, длинноносая, пример
предков поучающ>.
Голос у Ивана был жухлый, чужой, словно он заболел тяжелой ангиной.
- Что случилось, старик?
- Это продолжение моей просьбы задержать Кашляева... Тут такие
раскручиваются дела - ни словом сказать, ни пером описать... Можно, я к
тебе приеду? И не один - с Гиви...
...И вот я называю Томочке телефон Галки; я застала ее на репетиции;
слава богу, не на гастролях, седой фирмач ее бросил, исхудала, скулы
торчат, как у голодного татарчонка, глаза пустые, совершенно потухли, хотя
если не знать ее, такого не скажешь - два горящих уголька, но я-то помню
ее другой, у человека глаза меняются постоянно, в них надо вглядываться,
только тогда поймешь человека, вглядываться не спеша, исподволь, не пугая
пристальностью, мы все так устали от выискивающей пристальности...
На прощанье, кстати, Галка сказала: <Она велела принести ей щетину
Ганса: <Все мужчины оставляют на лезвии, сними незаметно и принеси, он
будет твоим навсегда>... А Ганс - немец, они ж аккуратные, он свою
бритвочку мылом моет... Мыл... Потом попросила завезти самый любимый его
подарок... Отнесла замшевую куртку... А он все равно уехал... Вот
так-то... Сука она, эта Томка... Вообще мир полон сук и кобелей, мечтаю
вернуться в семнадцатый век, хоть инквизиция, но все же рыцари были, да и
людей не так много, есть где спрятаться... Пусть Томка звонит, я скажу,
что ты от меня...>
- Галчоныш, - Тома чуть не пела, голос воркующий, - ты что ж носу не
кажешь? Как у тебя дела? Ну! Вот видишь... А тут ко мне Яночка пришла...
Да? Подружка? Все сделаем! Ты ж знаешь, у меня слово верное... Это,
кстати, твой новый телефон, что ль? Ах, так... Ну, приходи, чайку попьем,
а за Яночку не тревожься, все будет хорошо.
Она гадала мне достаточно долго, кое-что, кстати, сказала верно,
прямое попадание: <Постоянно думаешь о бубновом короле>, а Иван светлый, и
я о нем думаю постоянно, но ведь, наверное, каждая женщина постоянно
думает о том, кого любит...
- У твоего бубнового кто-то есть, Яночка, держи ухо востро, крестовая
дама постоянно ложится рядом с ним, и девятка пик не отходит, я не жалую
такую карту... Хотя, если надо, мы отвадим ее, это я быстро делаю, но - не
люблю, да и сил тратишь столько, что потом хоть в санаторию уезжай...
- Я отблагодарю, - сказала я. - Я на все готова...
- Думаешь, я из-за денег? - Тома вздохнула. - У меня призвание есть:
делать людям добро. Во власти изверилась, в церкви священники служат, как
в главке каком, кто остался утешителем? Мы, меченые.
- Это как?
- А так. У кого от бога метина... А теперь смотри мне в глаза,
Яночка. Расслабься и смотри мне в глаза. В зрачки, я по дужке болезнь вижу
и хворь выгоняю...
- Я не переношу гипноза, - сказала я. - У меня рвота начинается.
- А кто тебе сказал, что я гипнотизирую?
- У меня отец онколог, я про это знаю.
- Где он лечит?
Она неотрывно смотрела в мои зрачки, и мне захотелось сказать ей, что
папа лечит в онкологическом центре, но он никакое не светило, а самый
рядовой врач, его всегда все отодвигали, хотя для меня нет более
редкостного доктора на земле, но ведь я пристрастна, он мой отец,
несчастный человек, фантазер и бессребреник, подкаблучник, мама вытворяет
с ним бог знает что...
- Где он лечит? - повторила Тома еще тише. - В какой клинике?
- В Тобольске, - превозмогая себя, ответила я. - Там при мединституте
есть клиника, может, слыхали?
- Да ты расслабься, маленькая, расслабься, ишь какая длинноносая,
волосы-перышки, расслабься, Яночка...
Так я тебе и расслаблюсь, подумала я; отец учил меня напрягать мышцы
спины, когда становится трудно и настроение могильное; стойка, говорит он,
это костяк человека, в жизни самое важное ритм и стойка.
Тамара положила свою пухлую ладонь на мою руку, придвинувшись еще
ближе.
А я смогла подумать: <Она чего-то боится. Она очень испугана>. И
подумала я об этом отчетливо и совершенно спокойно, и после этого до конца
убедилась в правоте слов Ивана, что сейчас мне надо ей подыгрывать, я
обязана стать податливой и медленно, чуть вяло, но в то же время четко
отвечать на все ее вопросы.
А в том, что она начнет меня спрашивать, я не сомневалась.
И - не ошиблась.
- Ты уснула, девочка, - еще тише сказала Тома, - тебе спокойно и
тихо, скажи мне теперь, маленькая, что у тебя на сердце камнем лежит?
- Любимый...
- А как его зовут?
- Иван, - ответила я очень медленно.
- А по профессии он кто?
- Репортер...
- Иван, говоришь? А фамилия у него какая?
- Варравин.
Я ощутила, как дрогнули толстые пальцы Тамары; она придвинулась еще
ближе:
- Яночка, птаха моя, так ведь он не любит тебя. Он только себя любит,
бессердечный он, злой, выкинь его из памяти, не рви себе душу... Ты небось
и домой к нему ходишь, да?
- Хожу.
- Принеси мне, что он пишет, я его почерк посмотрю да отведу от тебя,
бедненькой.
- Принесу.
- А как батюшку твоего зовут?
- Владимир Федорович.
- Кто, ты говоришь, он по профессии?
- Врач.
- Значит, тебя как с именем-отчеством величать?
- Янина Владимировна...
- А матушка твоя где?
- С ним, где ж еще...
- В Томске?
- В Тобольске...
- А ее как зовут?
- Ксения Евгеньевна...
- Ты на кого больше похожа?
- На мать, - ответила я после некоторой паузы, потому что мне
хотелось сказать ей правду, но отчего-то мне казалось, что именно эту
правду я открывать ей не вправе.
- У тебя кто до Ивана был?
- Никого...
- Ах ты, бедненькая моя рыбонька, - Тома утешала меня деловито и
заученно, не отводя тяжелого взгляда от моих зрачков; она словно бы
входила в меня своими глазами, не зря не люблю людей с мерцающим взглядом,
в них есть что-то властное, демоническое. - Ничего, мы твоему горю
поможем, мы накажем того, кто надругался над твоей чистой и доверчивой
любовью... Твоя боль сразу стихнет, свободной себя почувствуешь... Хочешь
стать свободной?
- Хочу, чтоб он со мной был.
Тома подошла еще ближе, так близко, что я ощутила тепло ее лица:
- А зачем ты себя Яной называешь, деточка, когда ты есть Лиза
Нарышкина? Тебя кто этому подучил?
И я ответила:
- Иван Варравин.
XV Я, Тихомиров Николай Михайлович
_____________________________________________________________________
Самым сильным впечатлением моего детства был тот день, когда нам дали
большую светлую комнату в квартире доктора Вайнберга. Это произошло на
седьмой день после того, как немцы вошли в наш Свяжск и расстреляли всех
евреев. Квартиры, где раньше жили райкомовцы и энкавэдисты, они заняли под
офицерскую гостиницу, в исполкоме стала комендатура, в милиции
разместилось СД, а квартиры евреев бургомистр Ивлиев распределил между
теми, кто лишился крова после бомбежек.
Мы жили в бараке около станции, но он сгорел; выкопали землянку; там
умер младший брат, Арсений, - воспаление легких, сгорел в три дня,
лекарств не было, аптеки закрыты, больницу взяли под солдатский госпиталь,
к кому обратишься?!
После землянки двадцатиметровая комната, обставленная красным
деревом, казалась мне сказочным замком, я даже по паркету ходить боялся,
не только башмаки снимал, но и носки, ступал на цыпочках.
Второй раз я испытал потрясение, когда бургомистр Ивлиев открыл
занятия в школе. Нас построили на лужайке, где раньше стоял гипсовый бюст
пионера; Ивлиев пришел с офицером, который понимал по-русски, и стал
говорить с нами как с друзьями, не кричал и не делал замечаний.
- Вот мы и начинаем с вами учиться в школе, которую предоставили наши
дорогие немецкие освободители, принесшие нам спасение от большевистского
ига. Вы еще маленькие, вы не понимаете, какой ужас пришлось пережить вашим
родителям, бабушкам и дедушкам в ту пору, нашей многострадальной Родиной
правили большевики, масоны и евреи. Раньше вас учили, что каждая нация,
мол, хорошая, все люди братья, и все такое прочее. Да когда же русскому
человеку жид пархатый был братом?! На занятиях в новой школе вы узнаете,
что после октябрьского переворота на шею русскому человеку сел большевик,
латыш, китаец и еврейский комиссар! Так или не так, дети?!
Света Каланичева пискнула:
- А у Марины папа комиссар, но ведь она русская...
- У какой Мариночки папа комиссар? - сразу же спросил немец.
- У Марины Цветковой, ее вместе с евреями расстреляли в овраге...
- Значит, не Цветковы они, - заметил Ивлиев, - а обыкновенные
Блюмины... А по-неме... По-еврейски <блюмен> - значит <цветы>... Они
маскировались, чтоб скрытно править народом... Сколько таких было
<Рыбкиных>, а они на самом деле <Фиши>, всяких там <Горных>, а они самые
что ни на есть <Берги>...
- <Берг> - немецкая фамилия, - заметил немец. - Это не типично для
