вас пулеметами побратает, не выдавайте желаемое за действительное...>
Любопытно, что поручик Бласенков в последнее время обрушивается не
только на большевиков, но и на немцев: <Они готовы сдаться американцам,
нас бросят на произвол судьбы, спасение в наших руках!>; он словно бы
провоцирует гестапо; кстати, не он один сейчас норовит попасть в
концлагерь, чтобы выйти оттуда страдальцем, - алиби на будущее.
(Я долго разбирал несколько слов, написанных карандашом напротив
абзацев, посвященных Бласенкову. Точно определил подпись: <В. А.>. Потом
разобрал и другие слова - все сомкнулось; отец не мог понять, кто писал на
него доносы, я - понял... Спустя тридцать лет после его смерти.)
<Штрик-Штрикфельд намекнул Власову, - продолжал отец, - что после его
<Пражского обращения> о необходимости борьбы русского народа против
большевизма целесообразнее всего уйти в отставку; возможно, это будет
грозить вам концлагерем, но ведь западные политики уже изучают вашу
антибольшевистскую, глубоко национальную программу... Кто знает, что может
произойти в ближайшем будущем, когда фюрер уступит власть реальной силе?>
...Я долго держал ладони на этих листочках бумаги, как бы ощущая руки
отца. Потом аккуратно завязал папку с грифом <хранить вечно>, сдал ее
архивариусу с тросточкой и отправился в читальный зал архива Октябрьской
революции. Здесь я заказал материалы по делу <Союза русского народа>
доктора Дубровина и речи депутатов Государственной думы...
Работал я с ними допоздна.
Вернувшись в редакцию, я достал из стола афишку, приглашавшую
желающих посетить диспут <Старины> по проблемам сегодняшнего дня. Ведущим
был указан доцент Тихомиров...
XIX Я, Валерий Васильевич Штык
_____________________________________________________________________
Этот Варравин не понравился мне с первого взгляда; я сам
закомплексованный и поэтому терпеть не могу себе подобных. Хоть он и
говорит объемно, хорошим языком, по-русски, без опостылевшего жаргона и не
подгоняет с ответом, но вопросы его излишне жестки, меня от такого
прагматизма коробит, да и слишком резко он формулирует предмет своего
интереса, ставя себя в какое-то начальственное положение, будто я к нему
нанимаюсь на работу.
Не понравилось мне и то, как Варравин спросил:
- Отчего же до сих пор, несмотря на гласность, ваши работы об
инопланетянах не выставляют в серьезных залах?
В этом его вопросе была и снисходительность, и жесткость, и затаенное
желание с первой же минуты верховодить в беседе.
Ну, я и ответил:
- А вам, собственно, какое дело до моего творчества? Я вас не
приглашал, пришли без предварительной договоренности, а если вы
действительно репортер, то вам должно быть известно, что художники у нас
пока что своих выставочных залов не имеют, только организации. Вот вы к
ним с этим вопросом и обращайтесь.
- Обращался, - ответил Варравин и достал пачку <Явы>.
- Нет уж, пожалуйста, табак спрячьте, я не курю и другим не позволяю,
это - грех.
Варравин кивнул:
- Один из грехов.
Сигарету он сунул в рот, но, понятно, закурить не посмел.
- Что у вас еще? - спросил я. - Я занят, ваш визит неожиданный, а у
меня время расписано по минутам.
- Я буду краток, - пообещал он. - Как вы считаете, сажать человека в
тюрьму - греховно? Более греховно, чем сигарета? Или - так, суета, от
тюрьмы да от сумы не уйдешь...
- В связи с чем вы спросили об этом? - я теперь испытывал к нему уже
нескрываемую неприязнь.
- Вы в Загряжск летали?
- Ездил. А в чем дело?
- Вы там встречались с директором строительного треста Горенковым?
- Не помню я, с кем встречался. Я туда не встречаться приехал, а
посмотреть объем работы и утвердить эскиз.
- Утвердили?
- Нет.
- Почему?
Мне сделалось стыдно за то, что я покорно, по-бычьи, отвечал на
вопросы этого человека. Я ощутил себя так, словно лишился чувства
перспективы, а такое было присуще только античным живописцам, они не
хотели никому диктовать свое видение, только современные пейзажи с их
глубиною навязывают зрителю единый порядок; не хочу никому ничего
навязывать, но не желаю, чтобы и мне навязывали чужую волю, хватит.
- А вообще-то по какому праву вы меня допрашиваете? - поинтересовался
я, внимательно разглядывая посетителя.
Он ответил мне тем же, но изучать меня начал не с лица, а с формы
ушей, а у меня плохие уши, прижатые и маленькие, Люда говорила, что такие
уши не могут быть у талантливого человека, уши - суть человека,
мини-человек, изначалие...
Я поднялся.
- Извините, но время у меня кончилось. До свиданья.
Варравин не двинулся, сосредоточившись на моем левом ухе; какая-то
гоголевская ситуация, смех и ярость.
- До свиданья, - повторил я. - Полагаю, вы достаточно воспитаны,
чтобы понять меня.
- Сядьте, - насупился Варравин. - Вы, видимо, очень добрый человек и
не очень-то понимаете тот мир, в котором живете. Я поясню ситуацию, вы не
станете меня прогонять... В Загряжске арестован и осужден директор треста
Горенков, - кстати, очень на вас похож, такой же незащищенный... Трагично:
незащищенный руководитель, правда?
Я не хотел продолжать разговор, но что-то подтолкнуло меня возразить
ему:
- Вы не понимаете смысла трагедии. Мы наивно считаем ее сгустком
действий, хотя античные авторы видели в ней пассивное начало, любая
активность противоречила самому смыслу трагедии, я уже не говорю о
форме... Ритуальный плач на похоронах...
- Такую трактовку можно оспаривать... Каждый период истории имеет
свою трагедию. Зачем загонять себя в рамки? Но я о другом: ваш соавтор,
вернее тот, кто должен был стать соавтором, сообщил в партконтроль, что
Горенков запросил с него десять тысяч за подписание с вашей бригадой
договора на роспись домов...
- Это кто ж?
- Кризин. Он же с вами работал?
- Если Кризин написал такое, вы к нему и обращайтесь. У меня взяток
никто не просил, - ответил я и вдруг съежился, в который уж раз вспомнив,
как Виктор Никитич оформил нотариально соглашение, по которому я
уполномочивал его вести от моего имени все финансовые переговоры, хотя
загодя знал - от него же, что буду получать лишь часть положенной мне по
договору суммы: чем не взятка?
- Вы что-то хотели добавить? - спросил Варравин, медленно поднимаясь.
- Или мне показалось? Между прочим, к Кризину я ездил. Он отказался со
мной говорить - старческое недомогание, сердечные колики и все такое
прочее... Он инвалид?
- А какое это имеет значение?
- Большое. Он не поехал на суд в Загряжск - именно по состоянию
здоровья. Но подтвердил здесь под присягой, что Горенков - грязный
вымогатель... И хотя следователь этот эпизод отчего-то в суд не передал,
невиновного человека упекли на двенадцать лет строгого режима... Хотите, я
расскажу вам, что он делал в своем тресте? Вы ведь пишете инопришельцев
оттого, что в землянах изверились? Разве не это подвело вас к той теме,
которую вы смогли разрабатывать только после того, как стали расписывать
новые комплексы - особенно в Сибири? Раньше-то у вас, говорят, даже не
было на что купить краски и кисти...
Меня снова взорвало:
- Вы что, досье какое собираете?! Может, вы не из газеты вовсе?!
- Вы говорите не то, что думаете, Валерий Васильевич. Стыдно... Вы
ведь от бога художник, в вас талант...
Ну отчего мы все падки на такие слова?! Зачем верим им?! Любое слово
- ложь, его надо пропускать сквозь, оставляя в себе только то, что может
помочь живописи!
- Расскажите о том человеке, которого арестовали, - сказал я, не
очень-то и желая этого.
И он начал рассказывать, перекатывая обсосанную сигарету из одного
угла рта в другой...
Странно, когда он заметил, что этот директор премировал лучших
рабочих и инженеров садовыми домиками, сэкономив деньги на договоре со
мною, я подумал, что, имей я право сам заключить договор, я б больше
десяти тысяч с него не взял, работа того не стоит, не я ж пишу, наемники.
Но одновременно с этой мыслью возникла - вне моего сознания и воли -
другая: <А вообще-то какое он имел право дарить дома?> Поскольку этот
вопрос родился помимо меня, темно и недобро, я, продолжая слушать
Варравина, начал обдумывать возможные варианты ответов самому же себе и
вдруг ужаснулся: откуда во мне этот рабский ужас? Отчего мы лишаем
человека права на то, чтобы сделать добро другим?! Почему я сразу решил,
что такое невозможно? Более того - наказуемо?! Откуда это сладостное
тяготение к запрету?! А оттуда, что воспитывался я не в воздухе, а на
земле и видел все не сверху, как сейчас, а снизу! А память-то у людей
воспреемственная! Разве я забуду, как наш бригадир, тетя Зина, ничего не
могла сделать без команды председателя Громова?! А тот был тоже повязан:
безоглядно выполнял все указания, что ему отзванивали из райцентра, -
сколько чего посеять, в какие сроки и каким количеством техники.
Ослушаешься хоть в малости - сразу комиссия, партбилет на стол, иди в
поле! А как же в былые времена мужики - без всяких указаний - хлеб
родили?! Впрочем, график Федотов говорил, что и раньше указания были,
только не из района, а от помещика или его управителя. Вот и отбили охоту
думать! Делай что велят, и вся недолга. Лишь при Столыпине позволили
выходить из общины, чтоб быть самому себе хозяином, да при Ленине, когда
ввели нэп... Сразу вырос справный мужик, трудяга, землю чтит, сам себе
голова, в доме достаток и надежда, и оттого - достоинство, как с такими
управиться дураку-бюрократу? Пошлют его, чиновника, на хутор бабочек
ловить, и весь разговор. Потому и называли умных и работящих кулаками,
потому и сослали в Сибирь, а остальных впрягли в привычную общину: что
сверху предписано, то и выполнять, не умничая. Все верно, но отчего во мне
до сих пор живет темная страсть не позволить? Почему я, именно я, Валерий
Штык, а не какой там бюрократ, сразу же подумал об этом директоре:
<Нельзя, нарушение>? Горазды мы все валить на власть да на Запад, а
сами-то, сами? А в том, наверное, все дело, подумалось с отчетливой,
надмирной ясностью, что я, Валерий Штык, сам по себе - никто, червь
навозный! Вот если меня Союз поддержит, да Худфонд утвердит, да комиссия
пропустит, тогда я, собрамши двадцать бумажек, чего-то, глядишь, и смогу,
да и то со скрипом; в любой миг каждый бюрократ может отослать за новой
бумажкой, чтоб было по форме удостоверено: блондин, а никак не брюнет.
Неважно, что и так видно, а может, ты крашеный! А издай держава закон, что
личность есть основа любого коллектива, что личность правомочна на
поступки, - как бы вмиг все изменилось! Ан - не вмиг, - возразил я себе;
только к рабству быстро привыкают, потому как в подоплеке его страх, а к
свободе привыкнуть трудно, у ней врагов предостаточно, все те, кто бумажки
переписывает, - главный ей враг, ибо понимает: лишись он права свою
закорючку поставить - и конец ему, пшик, ноль без палочки! А сколько
миллионов таких в державе?! У нас ведь только при Петре коллегии были, а
так - или приказные дьяки, или думные, только никогда не было деловых.
Завсегда верховная власть определяла не одну лишь главную идею, но и
мелочи - что можно людишкам делать, а что заказано.
Когда Варравин стал рассказывать, как этот самый Горенков объявлял
конкурс между строительными управлениями - кто хочет взять подряд, кто
