последовал ответ: <Необходимо обсчитать позиции>. Обсчитал, хотя всегда
пользуюсь ленинской фразой: <Главное ввязаться в драку, а там видно
будет>. Ответа пока нет. Если бы испанские и французские бизнесмены
столько лет тратили на изучение и просчет документации, не видать бы им
туристского бума, который дает сорок процентов государственного бюджета...
Внес предложение ликвидировать в нашей республике овощные базы - ненужный,
громоздкий посредник; либо базы переходят совхозу, заключившему прямой
договор с торговлей, либо торговле. <Пришлите документацию и соображения о
трудоустройстве персонала оптовых баз>. Послал, жду ответа.
- Но ведь это саботаж перестройки, - сказал Варравин.
- Фраза Иосифа Виссарионовича, - возразил я. - Легче всего вынести
безапелляционный приговор, но будет ли от этого польза делу? Я знаю наши
министерства, главки, тресты; у людей множество разумных предложений, но -
молчат! Отчего? Боятся? Или совестятся проситься на прием к премьеру -
нескромно? Раньше ждали вызова; настало время реального дела - не готовы,
замерли... То мы вас триста лет в ярме держали, то русско-немецкие
государи - вас вместе с нами, то Сталин учил винтиковой механике
беспрекословного исполнения приказа, спущенного сверху, - не до
инициативы... Я читал в газете предложение: освободить первые этажи от
множества мелких организаций, чтобы сдавать в аренду под кафе, танцзалы,
клубы по интересам, - живые деньги пошли б Советам депутатов... Ответ один
и тот же: <А куда денем людей, работающих в ненужных организациях?>
Инициатива, право на индивидуальный труд, все замечательно... А почему же
до сих пор нет разрешения на регистрацию кооперативных строительных фирм?
<Шабашники за длинным рублем погонятся, государство останется без рабочих
рук>. - <А не забирайте фонд заработной платы у стройтрестов. Если рабочий
государственного предприятия получит не только свою заработную плату, но и
ту, что причиталась его коллеге, который ушел в кооператив, он же горы
своротит... На чем угодно можно экономить, только не на оплате за добрый
труд...> Ну и что? А ничего... Внес предложение разрешить строительство
кооперативных больниц и клиник. <Не замахивайтесь на бесплатную медицину,
это достижение социализма!> Значит, кооперативную квартиру можно строить,
а больницу - нет? Бесплатное жилье - тоже завоевание социализма, но ведь
придется скорректировать вопрос оплаты - понятно, подняв заработную плату
или же помогая людям получать дополнительный заработок...
- Вы честно говорите, - заметил Варравин. - Спасибо вам за это.
Не скажу, чтоб мне были безразличны эти его слова, нет. Они мне были
приятны. Поэтому я и продолжил:
- А теперь о Горенкове... Как только опубликовали проект закона о
социалистическом предприятии, он собрал совещание, попросил отдел труда и
зарплаты, плановиков и снабженцев принести все постановления и приказы,
коими те руководствовались. Принесли сотни папок. И он, оглядев их,
сказал: <На макулатуру! Преступно в наше время жить запретами сорок
шестого года!> Сколько же пошло на него жалоб! Главный плановик подал в
отставку, перешел в другой трест и айда строчить по всем инстанциям:
<Самоуправство>. Писал и мне. Я лично возглавил комиссию, навет отмел. Но
ведь помимо меня существует еще немало инстанций... Потом возьмите дело с
росписью Дворца культуры, который он сдал на семь дней раньше срока...
Москва спустила ему на это дело сто тысяч; Горенков обратился в местное
отделение Союза молодых художников и подписал с ними договор на двадцать
тысяч - и ребята счастливы, и его коллектив, потому что на сэкономленные
деньги он построил тридцать садовых домиков и премировал ими передовиков.
Немедленно возникли контролеры: <Где экономия, отчего не думаете о
государственных интересах?> - <Государство - это мы>. Разве такое прощают?
<Превышение премиальных фондов, самоуправство, экономический произвол, в
городе зарплату нечем платить, а он дома раздает!> <Работайте, как наш
коллектив, - будет чем платить зарплату!> И - весь ответ. Словом, когда я
был в отпуске, его арестовали, за месяц успели сломать слабаков, те дали
показания, а Горенков в суде не произнес ни слова: <Разбирайтесь без
меня>. Обиделся. А в драке обижаться нельзя. И его смяли. Впрочем, не его
- тенденцию. И это очень тревожно...
- Вы готовы продолжать борьбу за Горенкова?
- Бесспорно. На любых уровнях. Однако, надеюсь, вы понимаете, что это
не просто: на многих ключевых постах сидят те же самые люди, которые
истово служили концепции Леонида Ильича и верного ему Михаила Андреевича.
Тем не менее я готов, поэтому и подал в отставку, чтобы не было упреков в
том, что, мол, давлю авторитетом.
III Я, Иван Варравин
_____________________________________________________________________
В комнате для свиданий я сидел уже десять минут; зарешеченное окно,
привинченный к полу табурет и обшарпанный канцелярский стол, ничего
больше. Я привык к тому, что такая мебель обычно скрипит и качается,
писать неудобно, а писать, видимо, предстояло много, поэтому приладился
коленями, загодя попробовав, как можно будет работать, но, к удивлению
своему, обнаружил, что маленький столик был словно вбит в пол, никакого
шатания. Впрочем, ничего удивительного, подумал я; в каждой колонии есть
слесарные мастерские; недоделки местной промышленности надежно исправляют
за решеткой; впору внести предложение: <Создадим кооперацию между
промышленностью и тюремным ведомством> - колонии, как промежуточный этап
между фабричными разгильдяями и требовательным покупателем, стопроцентная
гарантия качества.
Сержант ввел в комнату невысокого человека в бушлате; тупорылые
башмаки, нога не по росту большая, сорок четвертый размер; советские
джинсы с выпирающими коленками, заштопанный свитер домашней вязки (жена с
ним развелась: <Будь он проклят, никогда не прощу того, что он сделал,
детям ненависть завещаю и внукам>); лицо запоминающееся; серебряная седина
- так некоторые женщины красятся, - подбородок с ямочкой, запавшие щеки и
внимательные глаза прозрачно-зеленого цвета.
- Вы Горенков Василий Пантелеевич? - спросил я, смутившись самого
вопроса, слишком уж он был неравным, начальственным.
- Я, - ответил Горенков, чуть усмехнувшись.
- Меня прислали из газеты... Мы разбираемся с вашим делом... Я неделю
работал в городской прокуратуре.
- У вас сигареты нет? - перебил он меня. - Угостите, пожалуйста.
Я протянул ему пачку <Явы>, он закурил:
- То, что там работал чужой, я понял позавчера: вызвал помощник
прокурора, предложил пройти медицинское обследование, <мы вас
сактируем>... У меня подозрение на туберкулез, есть основание выпустить...
Но, как понимаете, я отсюда добром не выйду, только если лишат гражданства
и вышлют...
- Вас тут на какую работу поставили?
- Лесоповал.
- По профессии вы инженер-экономист?
- По профессии я дурак. Знаете, что такое дурак? Думаете, глупый
недоросль? Не-а. Дурак - это тот, кто верит в правду, в слова,
произносимые с трибун, - вот что такое дурак. Когда эта профессия вымрет,
мы погибнем. Окончательно. А пока еще в стране есть дураки, можно
надеяться, что отчизна не развалится...
...Мама часто рассказывает мне про отца; его арестовали в сорок
девятом; раненого осенью сорок первого взяли в плен, в концлагере он
вступил в Сопротивление, ему поручили войти во власовскую Русскую
освободительную армию, работал в их газетах, отступал вместе со штабом
Власова в Прагу, там участвовал в его пленении, получил за это орден
Красного Знамени, а в сорок девятом забрали как изменника родины... Его
реабилитировали в пятьдесят четвертом, через год родился я, а когда мне
исполнилось два, он умер от разрыва сердца; хоронили его с воинскими
почестями, были речи и огромное количество венков. Когда я стал комсоргом
в классе, а потом секретарем, мне приходилось часто выступать на встречах
и конференциях. Сначала это все было в новинку, я волновался, подолгу
писал конспекты речей, но потом пообвыкся, наработал несколько расхожих
стереотипов и научился не заглядывать в бумажку - это особенно нравилось,
поэтому на журфак меня рекомендовал горком комсомола. Весною семьдесят
восьмого я писал курсовую; мама предложила устроить встречу с Надеждой
Петровной, директором их библиотеки, - она и ветеран войны, и кандидат
философии, и отец ее был участником штурма Зимнего, словом, кладезь
информации, прекрасный типаж для большого интервью. Надежда Петровна
пришла к нам - у нее матушка парализованная и очень капризная, а жили они
в одной комнатушке. Мы начали работать, просидели долго, а когда я,
проводив ее домой, вернулся, мама сказала: <Ванечка, а не поменять ли тебе
профессию? Ты ведь совсем не умеешь слушать>. - <Это как? - опешил я. - Я
спрашивал, она отвечала, я набрал поразительный материал>. - <У тебя в
глазах не было интереса... Надежде Петровне было с тобой скучно. Ты просто
спрашивал, а она просто отвечала. Ты не болел ею. А твой отец к каждому
человеку относился как к чуду, он любовался собеседником, придумывал его,
открывал в нем такое, что тот сам в себе и не предполагал... Твой отец был
настоящим журналистом, потому что верил в тайну, сокрытую в каждом, с кем
встречался. Просто слушать - ничего не значит, Ваня... Просто слушать и
просто говорить - это безделица. Если ты живешь словом, произносимым
другим, тогда ты не журналист, а так... Репортер должен быть влюбчивым
человеком, понимаешь?>
...Я потом долго тренировался перед зеркалом, говорил с
несуществующими собеседниками, наигрывал доброту во взгляде, репетировал
улыбки, гримасы сострадания, сочувствия, жадного интереса. На первых порах
помогало, но все перевернулось, когда я напечатал в молодежке очерк о
дворовых хулиганах и их главаре Сеньке Шарикове; меня поздравляли -
<гвоздевой материал>; вечером в редакцию пришла его мать: <Что ж мне
теперь делать, когда Сеньку посадили? У меня двое малышей, я по ночам
работаю на станции - на двенадцать рублей больше платят за ночные
дежурства... С кем мне детишек оставить? Они ведь, когда просыпаются,
плачут, воды просят, на горшок надо высадить, а Женя и вовсе писается,
подмывать надо, это ж все на Сеньке было... Тимуровцев хоть каких
пришлите...>
...Я провел с детьми Шариковой две ночи, добился освобождения Сеньки
(начальник отделения милиции на меня не смотрел, играл желваками, мужик
совестливый, пенсионного возраста, терять нечего).
- Вообще-то, - говорил он скрипучим, безнадежно-канцелярским голосом,
- сажать надо не его, а ваших комсомольских говорунов. Что ребятам во
дворе делать? Ну что?! Спортплощадки нет? Нет. Подвалы пустые? Пустые. Но
танцзал - ни-ни, запрещено инструкцией... В библиотеке интересные книги на
дом не дают, да и очередь на них... Придет какой ваш ферт в жилете и айда
ребятам излагать о Продовольственной программе или про то, как в мире
капитала угнетают детский труд... А у Сеньки с его братией от вашего
комсомольского занудства уши вянут... Им - по физиологии - двигаться надо,
энергию свою высвобождать... А вы - бля-бля-бля, вперед к дальнейшим
успехам, а его мать девяносто три рубля в месяц получает... На четверых...
Назавтра я отправился в ЖЭК; начальница только вздохнула: <На какие
шиши мы спортплощадку построим? Живем в стране <нельзянии>, все расписано
по сметам: тысяча - на уборку, три тысячи - на ремонт, и точка. Пусть мне
