- Белые, красные, зеленые, монархисты, анархисты, - мягко улыбнулась
Анна Викторовна, - эти все договорятся, а вот мужчина и женщина никогда не
поймут друг друга... А в общем, вы снова правы...
- Ну и слава богу...
- Дмитрий Юрьевич, а вам никогда не хотелось забраться куда-нибудь в
глушь, построить там скит и жить...
- Одному? Или с вами?
- Со мной...
- Это не скит. Это блуд. Одному - хотелось бы.
- А отчего не уйдете?
- Боюсь. Красные утверждают, что человек - животное общественное. Я
исключения не составляю. Я и сейчас порой испытываю острое желание надеть
сюртук и поехать куда-нибудь в клуб; слышать там смех, голоса друзей,
шутки... Мы ведь всегда бежим к чему-то неведомому, а добежав,
возвращаемся снова на круги своя, и нет их слаще... Помню, в мирное время
уеду на охоту, живу в шалаше, варю похлебку из уток. Счастлив, слов нет!
Так день, три, неделя, а после засосет под ложечкой - в город хочу, в шум,
в толчею. Вернешься, будто год не был. День, три, неделя - и думаешь,
пропади ты все пропадом, ан охота кончилась, утки на яйца сели... Так вот
все и упускал!
- Хорошо кухаркой быть...
- Почему?
- Стала к плите, отбарабанила день, дотащилась до кровати, уснула,
утром снова к плите. Никаких мечтаний, только б скорее ночь, когда спать
можно.
- Вам кухаркой работать не приходилось?
- Я сразу из девичества - в шлюхи...
- А я работал... Не впрямую кухаркой, но рядом... Лакеем... Больших
мечтателей, чем лакеи от рождения, я в жизни не встречал. О, как они умеют
мечтать, Анна Викторовна! Что наши с вами мечтанья!.. Если бы кухарки не
мечтали - революций бы не было, милая!
Начальник охраны Евпланов допил свою кружку - сторожа заваривали чай
с липовым цветом, - отер пот со лба и сказал:
- Чаек густой, с него пот прошибет и выжмет...
- Как в парной, - улыбнулся Бекматуллин, старик с бритой головой в
черной тюбетейке, - весь отмокнешь.
- Мой зять, - сказал Евпланов, располагаясь на кушетке, - ученый,
книг в дом завез тьму, так он сказывал, будто древние люди заместо
<здравствуй> друг дружке говорили: <Как потел?>
- Это как же? - удивился сторож Харьков. - Некультурно!
- Так они древние, - ответил ему сторож Карпов, - чего ж ты с них
хочешь? У нас теперь спроси: <Как потел?> - сразу в ухо врежут.
- Подумают, с бабой потел! - мелко засмеялся Бекматуллин.
- Ты над женщиной не смейся, - сказал Карпов. - Ее нынче
раскрепостили, понял?
- Раскрепощать надо по-доброму, - заметил Бекматуллин, - зачем
неволить?
- У нас больно по-доброму, - вздохнул Карпов. - Народ с голодухи
мрет, бани стоят не топлены...
Харьков чуть подтолкнул ногой Карпова и начал громко кашлять, а потом
шепнул:
- С ЧК он, дурной...
- Ты выговаривайся, - хмуро попросил Евпланов, - я те отвечу...
- Не пугай... Ноне еды в тюрьмах дают столь же, как на волюшке.
- Дурак! - сказал Евпланов. - Дети у тебя есть?
- Убили моих детей, на фронте убили.
- Значит, внуки остались.
- А что толку? Сгинут от голода.
- Сопли будешь распускать до Твери - сгинут. - Я, может, ради твоих
внуков белому гаду руку отдал до плеча... Вон зять мой говорит, что у нас
все детишки будут школу заканчивать, а потом вуз, а потом - все в
чистеньком - командовать рабочим производством...
- Чего ты с вузом заладил? - спросил Карпов. - Может, не нужен моим
внукам этот самый вуз. Может, им простая жизнь нужна - как в мирное время:
вот те пятерка, а ты мне - корову. Не всякий человек жаждет управлять
этим, как его...
- Рабочим производством, - подсказал Харьков.
- Во-во... На кой мне ляд твое рабочее производство?! Тьфу мне на
него! С притопом...
- Это как же так? - поразился Евпланов и поднялся с кушетки, па
которой он так удобно расположился. - Это ты что ж такое городишь? Ты с
чьего голоса поешь, паразит?!
- У меня для паразита зад костлявый! И живот - яминой! Паразит... Как
наган нацепил - сразу клеймо норовит на лбу прижечь! Свобода! Ты мне
заместо этой вашей свободы порядок дай...
- Вот! Точно! - даже рассмеялся Евпланов. - Зять говорил, а я не
верил: он мне говорил - рабом быть удобно, беспокоиться не надо; как
корова в стойле - дадут ей сена, она себе и жует! Ну и жуй! А я не желаю!
- Кто был рабом - так и остался, даже при вашей свободе, - упрямо
возразил Карпов. - Как при барине служил сторожем, так и при комиссарах им
стою.
- А ты чего умеешь, кроме как сторожить? - спросил Евпланов. - Все вы
от свободы куска хотите, а на ее саму вам насрать! Вот что я тебе скажу,
не знаю, как там тебя...
- Карпов я, Трофим Иванов - беги донеси...
- Тоже мне, Керенский выискался - буду я на тебя доносить! На умного
бы сказал, а с тебя, с темноты, какой спрос? Я вона за свободу руку отдал
по плечо и ничего заместо не прошу, окромя чтобы мечты мои сбылись и чтоб
твои, дуралея, внуки жили в царстве всемирной свободы, где все люди
вровень!
- Не было такого и не будет никогда. Свобода свободой, а тюрьмы все
полные: как раньше, так и сейчас.
- Тьфу ты! - даже удивился Евпланов. - Тьфу! Ну как у тебя язык
вертится такое говорить, а?! Ну где ж нам бандита держать? В церкви, что
ль?
- Свобода - это когда мир и благодать, - задумчиво сказал Карпов. - А
если по ночам на улицах только собаки воют - какая тут свобода? Раньше-то
на улицах - фонари до утра, и трещотка дворницкая, и трактир...
- Был рабом и сдохнешь рабом, - сказал Евпланов, - и ну тя к лешему,
только расстраиваешь меня!
В это время дверь отворилась и на пороге с револьверами в руках
появились двое: черти не черти, но лица коричневые и вроде бы прозрачные,
а разглядеть за этой прозрачностью ничего и не разглядишь.
- Сидеть на местах! Кто двинется - пуля в лоб.
Евпланов потянулся было к маузеру, но тот, что был повыше ростом,
взвел курок:
- Тут рукой не отделаешься, батя, а без головы не проживешь... Не
трожь дуру...
- Ребята, ребята, - сказал Евпланов, - на государство руку
поднимаете. Лучше подобру уходите, а то ведь всех к стенке, щадить не
станут.
- Ничего, - успокоил его первый грабитель и двинулся к Евпланову, - к
дуре не прикасайся, она мне пригодится.
- Не трожь, - сказал Евпланов. - Или стреляй. Так не дам, понял?
Первый оглянулся на своего товарища: Дмитрий Юрьевич не велел
стрелять, шум погубил бы все дело.
- Финкой, - сказал тот, что стоял возле двери, - это будет тихо.
Евпланов сообразил: боятся стрельбы. В долю секунды он кинулся с
кушетки на пол, успел ударить грабителя мыском сапога в живот. Тот взвыл.
Евпланов начал скрести пальцами кобуру, чтобы достать маузер, и не видел,
как Карпов, схватив грабителя, который стоял скорчившись, поднял его перед
собой и бросился на того, что замер у двери.
- Ах, сука! - закричал грабитель и, рванув своего товарища за куртку,
другой рукой ткнул наганом что есть силы в живот Карпова. Он не хотел и не
думал стрелять, но палец нажал курок, и прогрохотал выстрел, и в это время
Евпланов, достав маузер, несколько раз выстрелил. Один упал молча, а
второй закричал изумленно, тонким голосом:
- Ой, господи! Убили! Убили меня!
Бекматуллин осторожно вытаскивал у него из ладони наган, не в силах
отвести взгляд от сахарно-белой кости, торчавшей из голенища сапога.
Воронцов бросил в мешок какие-то камни - какие, толком не успел
разглядеть - и кинулся к выходу, ступая мягко, на носках, словно весной,
когда скрадывал глухаря на току.
Следом за ним бежали Крутов с Олежкой - божьим человеком и
Ленькой-кривым, который успел набрать несколько пригоршней бриллиантов.
Воронцов проскользнул мимо освещенной двери, где были сторожа, успев
крикнуть:
- Кривой, задержи!
Ленька, не входя в комнату, прямо через дверь выпалил весь магазин и
хотел было броситься следом за своими, но тут в него вошла острая боль, а
только потом он услышал выстрел и ощутил запах гари - как в детстве, когда
жгли серу со спичек в подвале на Бронной.
Евпланов споткнулся о Леньку, упал, поднялся быстро и прохрипел:
- Бекматуллин, звони в ЧК!
Выбежав на крыльцо, он увидел две пролетки: одна ехала к Тверской, а
вторая вот-вот повернула бы на Дмитровку. Он вскинул маузер и три раза
выстрелил по двум седокам: один был на козлах, а второй, словно поп, в
рясе или в юбке: он не мог и представить себе, что стреляет в женщину.
Анна Викторовна увидела, как человек на крыльце Гохрана вскидывает
пистолет, целя в них. Она бросилась на спину Воронцову, схватила его
голову руками и закричала:
- В сторону, Дима, в сторону!
А потом раздались два выстрела, и Воронцов ощутил толчок в лопатку -
это была пуля, пробившая легонькое тело женщины.
<Будет кровь, - машинально отметил он, - на сером очень заметно>.
- Аня, - тихо сказал он, чувствуя, как женщина медленно сползает у
него со спины. - Аннушка, больно?
Он оглянулся - глаза Анны Викторовны были широко открыты: женщина
была мертва. Где-то неподалеку загрохотали выстрелы. <По Крутову, - понял
он, - сейчас начнется облава>.
Воронцов спрыгнул с пролетки и метнулся в подъезд. Подъезд был
заперт. Он побежал в переулок и спрятался во дворе маленького домика.
Огляделся: в углу темнел сарай. <Переждать до утра? А мешок где? В
пролетке. Конец? Нет, надо идти. Если остановят - отстреливаться, а
последний - себе>.
Евпланов долго сидел возле убитого Карпова и не мог отвести глаз от
громадных, узловатых рук сторожа: они менялись, делаясь из бурых
желто-белыми, чистыми, будто кто их отмывал мягким мылом.
А потом Евпланов заплакал, и он даже не знал, отчего он плакал
сейчас, - много смертей пересмотрел в своей жизни и никогда не плакал,
только разве зубами скрипел и мотал головой...
И только уже под утро, когда наряд ЧК закончил осмотр места
происшествия и взял расписку с Харькова и Бекматуллина, что они будут
молчать о происшедшем вплоть до особого на то разрешения, он понял, отчего
так горько было ему и тянуло сердце. Он вспомнил последние слова свои,
сказанные Карпову, и понял он, что никогда не сможет покаяться перед
сторожем в дурости своей и темноте, а <спи спокойно> и дурак любой скажет,
в ком и вины нет и боли, а только жадное любопытство до похорон и чужих
кладбищенских слез.
И Воронцов плакал, забившись в угол, на верхней полке поезда, шедшего
в Псков, к эстонской границе. Он все делал механически, подчиняясь кому-то
второму, отстраненному, который руководил его поступками сегодня, начиная
с выстрелов в комнате сторожей. Он механически снял свой казакин и
оглядел, нет ли на спине пятен крови; так же механически объяснил
извозчику, куда его доставить, - сказал, на Каланчевку, вокзал не назвал,
опасаясь чего-то неосознанно, но, видимо, так надо было, - он доверился
тому, кто сейчас руководил им в нем самом. Так же спокойно зашел в вагон,
не обращая внимания на шпиков и милицейских, которые цепко оглядывали
пассажиров, особенно с багажом. Раздевшись, он залез на верхнюю полку и
сразу же забылся, будто упал в темную теплоту. Снились ему какие-то
сладостные картины, а когда проснулся, перед ним появилось лицо Анны
Викторовны. Он до того явственно увидел ее, что даже выставил перед собой
руки. А она исчезла. И он заплакал. Он вспомнил нежное, доброе лицо жены,
а потом увидел Анну Викторовну, а после ему пригрезилась мать и дети.
<Все я потерял, все, - думал он, сдерживая рыдания, - любила меня
женщина, больше себя любила - я отдал ее легко, бездумно этой страшной,
