Ульянушка. Во двор повозки пришли.
Пружинисто поднявшись, он перекрестился на образа, потом снял одну
икону и передал жене:
- С собой возьмем.
Когда повозки выехали на улицу, Ульян достал из мешочка две большие
самодельные бомбы, спрыгнул с повозки, передав повод Фросе, и быстро
побежал к дому. Осторожно разбил стекло в окне, сорвал кольцо и, опустив
бомбу в зало, лег на землю. Через несколько мгновений дом его словно бы
вырвало: разлетелись рамы, соскочила с петель дверь, понесло тяжелым,
желто-бурым дымом.
Тарыкин после спросил его:
- Зачем ты так?
- Путь трудный, а я на ненависть не был заряжен. Теперь бездомный я,
пуповину порвал, терять неча.
И пошли люди Калганова и Тарыкина через Сибирь.
И прошли они так больше тысячи верст, и подходили к Иркутску, как раз
к тому месту на тракте, по которому ехали в старенькой машиненке Шелехес с
Владимировым.
Осип Шелехес заехал за Владимировым: он должен был отвезти старика в
третью бригаду - читать лекции красноармейцам.
Как обычно, Владимиров пилил Осипа:
- Был прекрасный учительский институт, так нет - давайте перекорежим
на новый лад и назовем <наробразом>. Дикобраз - наробраз! За три года вы
учителя из неуча не сделаете! Вы получите всезнаек! Осип, ты слушаешь
меня?
- Не очень, - ответил Шелехес: мысли его были в Москве.
- А в чем дело?
- Да ничего.
- Или ты будешь слушать, или я стану дремать.
- Подремаешь на этих рытвинах, - хмуро усмехнулся Осип.
- <Лет чрез пятьсот дороги, верно, у нас изменятся безмерно, -
продекламировал Владимиров, - шоссе Россию здесь и тут, соединив,
пересекут>. Пушкин. Единственное, в чем ошибался.
- Слушай, - вспомнив что-то, обернулся Шелехес, - тут сигнал пришел:
ты вроде бы говорил, чтоб в музей повесить рисунки царей. Брешут,
наверное?
- Почему? Правда. Не всех, конечно, но Ивана, Петра, Александра
Второго непременно следует экспонировать.
- А Столыпина с Витте? Тоже в музей?
- Конечно. Они - вехи истории Российского государства. Вне их
платформ нельзя понять нашу борьбу.
- Знаешь что, Александрович... Человек я совестливый и не могу
позабыть, как в ЧК ходил, про тебя советовался. Иначе, честное слово,
первым бы на тебя написал. Изолировать от общества как вредный элемент.
Ну, что ты такое несешь? Николашку - в советский музей?! Да трудящиеся
такой музей сожгут. И правы будут. Ты вот всегда как змей: начнешь издали,
вроде бы про ничего, а кончишь реставрацией монархии.
Шофер обернулся и, улыбнувшись - на сером пыльном лице сверкнули
зубы, - сказал:
- Товарищ Шелехес, а я молодой, мне интересно Николашку поглядеть. У
него, люди сказывают, все зубы были из золота, а один глаз неусыпный,
вечно щурился.
- Ну вот, - удовлетворенно сказал Шелехес, - ты получил союзника. С
золотыми зубами.
- А чем вам интересен портрет бывшего царя? - спросил Владимиров
шофера.
- А всегда интересно разглядеть, кого шлепнули. И вот о Пушкине нам
тоже на курсах говорили, что он сам-то из африканской царской семьи.
Кучерявый такой, с вами схожий, товарищ Шелехес. У нас вон, на улице,
гармонист живет, Усынкин Кондрат Олегович. Он сам песни складывает. Ему
кто поднесет, он в честь того и складывает. Хорошо у него выходит, до
слез. Он папане моему сложил: <Твой сынок далече ездит, скоро в море
уплывет, пароход по морю ходит, сверху лебеди летят...> - пропел шофер и
замолчал.
- Можно врагов опасаться, Осип, голода, болезней... Только нельзя
бояться истории своего государства и его культуры... <Пароход по морю
ходит, сверху лебеди летят...> Прекрасно ведь, а? Без Пушкина-то разве б
спел такое Усынкин?
- Я знаешь чего в тебе боялся? Я боялся, что ты над простым народом
можешь подшучивать, как твои интеллигентики в университете...
- Ты ничего не знаешь о русской интеллигенции, Осип. Убежден, о
народниках ты слыхал лишь то, что они шли по неверному пути. Разве нет?
- Может, по верному шли?
- Нет, а что ты все-таки о них знаешь? Или о дворянине Радищеве? Или
об аристократе Чаадаеве?
Шелехес вздохнул, свернул цигарку.
- Я вот что думаю, Александрович... Нам важно, чтобы в народе - до
победы революции в мировом масштабе - любовь была к республике и ненависть
к врагам. А как победим, и с интеллигентами твоими разберемся, всех по
полочкам расставим. Я нутром понимаю, чего ты хочешь. Но ты и нас пойми.
Хлеба нет. Заводы стоят. Тут золота брали при Николашке тридцать пять
тысяч килограммов в год, а мы еле-еле три тысячи скребем. Драг нет,
лошадей нет. Ничего нет. А все одно, Карскую экспедицию мы снарядили?
Снарядили. Корабли провели в Европу? Провели. Университет открыли?
Открыли, а ведь его тут, в Иркутске, уж семьдесят лет твои интеллигенты
хотели открыть. Восточносибирское геологическое отделение наладили?
Наладили. Экспедиции в этом году в тайгу пошли: за марганцем, за углем, за
железом, золотишком. Картинную галерею открыли? Открыли, хоть и с твоей
помощью... Это, кстати, я на себя риск взял. Накормим народ, оденем,
отобьем от китайца с японцем - тогда другое дело. А сейчас ты смуту можешь
своими разговорами внести, смуту, Александрович, а она кровава и тебя же
первого изничтожит...
- Шоферу в затылок бей, - сказал Тарыкин Ульяну.
Выстрел грохнул гулко, покатился по тайге многоголосым, высоким эхом.
Шофер свалился грудью на руль, машину повело в тайгу, ударило передком о
ствол дерева.
Шелехес вытащил маузер и сказал Владимирову:
- Приляг, они сейчас по нас бить будут.
Владимиров перегнулся к шоферу, обнял его за плечи, потянул на себя.
Парнишка легко подался назад: под ухом была маленькая черная дырочка, а
правый висок разбит. Кровь пульсировала в громадной рваной ране.
- Возьми у меня под ногами карабин, - сказал Шелехес. - И вылазь из
машины, в тайгу побежим.
Он спрыгнул на землю. Раздался второй выстрел. Шелехес охнул и
выронил маузер: рука была перебита в локте.
И тогда из-за деревьев вышли Тарыкин, Ульян и еще пятеро.
- Здорово, комиссары! - сказал Тарыкин. - Больно рученьку, кучерявый?
<Пароход по морю ходит, сверху лебеди летят>, - вдруг до боли ясно
услышал Осип. Он сказал:
- Здесь только один комиссар. Старик беспартийный.
- А чего ж он с тобой катается? - удивился Тарыкин и подтолкнул
Шелехеса стволом винтовки. - Пошли в тайгу.
- Прощай, Александрович, - сказал Шелехес.
Тарыкин спросил Владимирова:
- Вы кто? Комиссаров мы вешаем, попутчиков расстреливаем, обманутых
освобождаем.
- Обманутый он, обманутый, - простонал Шелехес, потому что кровь из
локтя хлестала безостановочно.
- Я никем не обманут, - сказал Владимиров шепотом. Откашлявшись, он
повторил: - Я никем не обманут, граждане.
- Если обманутый - пусть уходит, - сказал Ульян, - у него лицо наше,
с добротой... Хорошее у него лицо.
- Повторяю: я никем не обманут! - сказал Владимиров.
Тарыкин, легко развернувшись, ударил Осипа прикладом по лицу, и тот
упал.
- Ну, бандит, - прохрипел Шелехес, - ну, паскуда, революционный народ
тебя настигнет! А вы, дурни, чего с этой белой костью идете? Он же
помещик! Вяжите его, гада!
Тарыкин засмеялся:
- Пропагандист-агитатор? Тогда вешать не будем. Как Джордано Бруно -
на костер. Пусть отречется. Как, дедушка, интересно будет посмотреть, а?!
Владимиров не ждал того, что он сделает, - это получилось неожиданно
для него самого, - он плюнул в лицо Тарыкину.
- Вы - скот! - крикнул он. - Скот!
Тарыкин, подпрыгнув, ударил ногами Владимирова в живот. Старик
обвалился молча, кулем, а Тарыкин мягко упал на бок, на здоровую руку.
Полежал на земле с закрытыми глазами, потом вытер лицо об мягкий пахучий
мох и сказал:
- Ну их к черту, спектакль разыгрывать. Давайте, мужики, кончать с
этим.
<Арест М. М. Исаева считать незаконным, а посему предписывается
освободить его из-под стражи.
Неуманн>.
<Утверждаю: Эйнбунд>.
<Министерство иностранных дел свидетельствует свое уважение
посольству Германии в Эстонии и при этом просит полномочного посла
принять меры к пресечению деятельности О. Нолмара, несовместимую со
званием дипломата. В случае, если О. Нолмар не прекратит свою
деятельность, недопустимую в суверенной державе, министерство
иностранных дел будет считать О. Нолмара персоной нон грата и
потребует его высылки>.
<Поручить А. Ф. Шварцвассеру расследование незаконной
деятельности сотрудников секретной полиции Ф. Таммана, В. Граубе, Р.
Валленштейна, О. Керера, передать А.Ф.Шварцвассеру папки №4 и №9 с
грифом <Совершенно секретно>. Обязать А. Ф. Шварцвассера передавать
папки №4 и №9 на хранение в спецсейф сразу же после окончания работы
по надобности.
А. Неуманн>.
<Утверждаю: Эйнбунд>.
<Прошу А. Неуманна оказывать Шварцвассеру всяческую помощь в
этом деле и прошу Неуманна поддерживать связь с МИДом, не
предпринимая без согласования с ним никаких шагов.
Эйнбунд>.
<Вчера из Ревеля выехал бывший торговый атташе Германии в
Эстонии О. В. Нолмар после скандала, подробности которого пока
неизвестны>.
(Хроника газеты <Ваба сына>.)
НО ОПЕРАЦИЯ ЕЩЕ НЕ ЗАКОНЧЕНА
__________________________________________________________________________
Когда в камеру вошел охранник и сказал, что Исаева требует Неуманн,
и, чуть подмигнув, шепнул: <По всему - освобождают>, - Никандров
отвернулся к стене и натянул на голову серое, пропахшее карболкой одеяло.
- Сейчас, - сказал Исаев. - Через десять минут я буду готов, ладно?
- Хорошо. Я подожду.
Охранник снова подмигнул Исаеву и вышел из камеры.
- Леонид Иванович, нуте-ка, откройтесь. Мне надо вам сказать
несколько слов.
- Слушаю.
- Литератор, милый, для меня вероятны три исхода: они меня отпустят,
устроив какую-нибудь пакость, типа выстрела в спину; они меня будут
уговаривать стать бякой; и, наконец, они меня выдергивают на очередной
допрос. Но если мы возьмем за отправной пункт в наших рассуждениях первое
предположение и если мы допустим, что я не дам себя легко укокошить, то в
течение следующих семи дней вас отпустят...
- Думаете, я завидую вам?
- В вашей ситуации это было бы закономерно.
- Почему? - спросил Никандров и, откинув одеяло, сел на кровати. -
Почему? Это подло и гадостно, но я вам завидую... Дерьмо я, Максим,
дерьмо!
- Полно, Леонид Иванович... Я обстоятельств не оправдываю, но всегда
принимаю их во внимание. Вас, видимо, спросят, считаете ли вы себя
гражданином РСФСР или нет. Даже если вы захотите после освобождения уехать
в Париж, не отрекайтесь от гражданства - тогда за вас можно будет драться.
- Я понимаю... Только не свидимся мы с вами больше - они меня отсюда
живым не отпустят; они знают, что я всем скажу, что они здесь со мной...
- Кого это волнует? Тюрьма не санаторий. - Исаев усмехнулся и положил
ладонь на острое колено Никандрова. - Ну, счастливо, Леонид Иванович. Даст
бог - свидимся.
Они неловко обнялись и трижды расцеловались.
- Как на Пасху, - улыбнулся Исаев и постучал в тяжелую металлическую
