давно ждал такого запроса:
<т. Уншлихт! Шелехес Я. С. арестован по делу Гохрана и
обвиняется в хищениях ценностей. Освобождение до суда по ходу
следствия не нахожу возможным. Также считаю необходимым содержать его
во внутренней тюрьме ВЧК.
Бокий>.
Второе письмо он отстукал одним пальцем на пишущей машинке:
<Товарищ Ленин!
Вами поручено мне ведение следствия по делу о Гохране. О ходе
какового следствия я Вас еженедельно ставлю в известность.
Среди арестованных по сему делу имеется родной брат нашего
Шелехеса - оценщик Гохрана гр-н Шелехес Я. С., за которого хлопочут
разные <высокопоставленные лица>, вплоть до Вас, Владимир Ильич (Ваш
запрос на имя т. Уншлихта от 8 с. м. за №691). Эти бесконечные
хлопоты ежедневно со всех сторон отрывают от дела и не могут не
отражаться на ходе следствия.
Уделяя достаточно внимания настоящему делу, я убедительно прошу
Вас, Владимир Ильич, разрешить мне не обращать никакого внимания на
всякие ходатайства и давление по делу о Гохране, от кого бы они ни
исходили. Или прошу распорядиться о передаче сего дела кому-либо
другому...
Бокий>.
<т. Бокий!
В письме о Шелехесе (Якове Савельевиче) Вы говорите: <за него
хлопочут> вплоть до Ленина и просите <разрешить Вам не обращать
никакого внимания на всякие ходатайства и давления по делу о
Гохране>.
Не могу разрешить этого.
Запрос, посланный мной, не есть ни <хлопоты>, ни <давление>, ни
<ходатайство>.
Я обязан запросить, раз мне указывают на сомнения в правильности.
Вы обязаны мне по существу ответить: <доводы или улики серьезны,
такие-то, я против освобождения, против <смягчения> и т. п. и т. д.
Так именно по существу Вы мне и должны ответить.
Ходатайства и <хлопоты> можете отклонить; <давление> есть
незаконное действие. Но, повторяю, Ваше смешение запроса от
Председателя СНК с ходатайством, хлопотами и давлением ошибочно.
Пред. СНК В. Ульянов (Ленин)>.
<Товарищ Ленин, я прошу разрешить прислать Вам окончательную
справку по делу Шелехеса Я. С. через десять дней после проведения
необходимой операции в Ревеле, каковую должен будет осуществить наш
резидент, Шелехес Ф. С., брат арестованного.
Бокий>.
Потом он позвонил в инотдел и договорился о срочной отправке в Ревель
эстонца Виктора Пипераля*, затем вызвал сотрудников из научно-технической
экспертизы и, положив перед ними на стол шифрованное письмо <племяннику> и
собственноручное показание арестованного Шелехеса, а также его жалобу
Дзержинскому на <произвол и беззаконие ВЧК>, сказал:
- Срок три, от силы пять дней. Задание: установить, идентичны ли
почерки; расшифровать письмо племяннику, соотнеся расшифровку с оценочным
листом Наркомфина и Гохрана на драгоценности; указать дату составления
письма <племяннику>. Задача ясна?
_______________
* Расстрелян как <враг народа> в 1939 году.
ЦЕНТР ПЕРЕСЕЧЕНИЯ ДОРОГ
__________________________________________________________________________
<Дорогой товарищ Ленин, в Москве ЧК арестован мой брат Яков
Савельевич Шелехес. Я не могу поверить, что он совершил преступление
против республики. Он не член партии, но в его доме мы с братьями
скрывали от охранки Каменева, Скрыпника*, Томского**, Крестинского,
Енукидзе***. Прошу дать указание разобраться самым тщательным
образом. Если нужны ходатайства, то товарищи с дореволюционным стажем
готовы будут поддержать мою просьбу.
Осип Шелехес. ПУАРМ-5>.
_______________
* Покончил жизнь самоубийством в 1933 году.
** Покончил жизнь самоубийством в 1936 году.
*** Расстрелян как <враг народа> в 1937 году.
Ульян Калганов был мужик тихий. Одни считали, что он смущается своего
писклявого голоса, который никак не гармонировал с огромным ростом и
бычьей, неподвижной шеей, - когда его окликали, он оборачивался всем
корпусом; другие говорили, что он из староверов, а потому сторонится
общества и беседует только со своей бабой; третьи просто-напросто считали
его недоумком.
Был он непьющим, гулянок сторонился и даже на Петров день отводил ото
рта чарку: в детстве его напоил отец, и он два дня лежал при смерти -
исходил желтой рвотой. С тех пор запаха самогона не выносил - с души
воротило.
Мужики и за это его не любили, хотя бабы жене его Фросе завидовали:
<Нашим бы такую хворь - вот счастье было б...>
На войну его не забрали - был слеп на левый глаз, хотя и не заметно
это: глаз как глаз, только зрачок с желтинкой.
С этого времени и начала его жизнь меняться. Мужиков в деревне
осталось пятеро, а земель здесь, на границе с тайгой, было много. Вот и
пошли солдатки к Ульяну за помощью. За весну и лето он почернел весь,
высох. Плечи его из-за этого стали казаться громадными и похожи были на
сложенные крылья большой птицы.
Осенью, собрав урожай, он взял с солдаток по четвертой части урожая -
по-божески взял. Уехал в город и вернулся с молоденьким цыганистым
пареньком, вместе они пригнали трех коней, быка и пять коров - хлеб
покупали хорошо.
Следующей весной Ульян работал вдвоем от зари до зари с цыганом, а
осенью пригнал еще пять коней и девять коров.
Теперь к нему раз в неделю приезжал на тарантасе старик Надеин,
хозяин маслозавода, и увозил три деревянные кадки с желтой сметаной.
Зимой через деревню прогнали триста новобранцев. Вел новобранцев
ротмистр Тарыкин. Ночевать он остановился у Калгановых - дом был чистый,
пахло в нем кедрачом и хлебом.
- Куда ж тебе такое богатство? - спросил Тарыкин после ужина, когда
Фрося подала самовар и бутылку красного сладкого вина. - Что с деньгами
делаешь?
И вдруг Ульян заговорил. Голос у него был тихий, но не писклявый, а
какой-то дотошливый - есть такие нутряные голоса: от них запах сильный
идет, если близко слушать.
- Господин офицер, я и сам думаю, куда? Темень наша непролазная...
Может, вы б чего подсказали?
- Какая ж ты темень, - ответил ротмистр, - вон и говоришь по-людски,
и не как индюк. Новобранцы у меня, как индюки, - блю-блю, а понять ничего
не поймешь.
- А я с людишками внутри себя привык говорить - когда внутри
говоришь, складно выходит, только спешить не надо. Отстоится - загустеет,
дельно пойдет.
- Вот-вот, это как раз по-индюшачьи: <отстоится, загустеет, пойдет>.
Ну, что это такое? Про что?
- Про то, господин офицер, что молоко, отстоямшись, загустеет в
сливку, а с нее сметана. Слова - так же.
- Так и говори... Ну, о чем хотел посоветоваться?
- О том, что мне с достатком делать?
- Заводишко открой... Смолу кури или купи кузню.
- Людишки на меня озлобятся. У нас тех, кто скакает из гумна в
хоромы, не любят. Так-то я тихой, кривой к тому. А купи заводишко или
трактир открой - плювать вослед станут: мироед!
- На всякий чих не наздравствуешься, Ульян. В мире силу ценят. Будешь
сильным - пусть ненавидят и за спиной от ненависти кровью харкают, в глаза
все равно улыбаться станут и шапку драть.
- Это у кого кровь есть чужая, тому можно. А я тутошний, мне из себя
труса не выцедить... Компаньона бы мне, - сказал Ульян и осторожно глянул
на ротмистра. - Вроде как я нанялся приказчиком и все это не мое.
- Платить компаньону сколько будешь?
- Договориться можно.
- Не тяни. Это как мужика подряжать в саду работать: <Сколько
платить?> - <Сколько дадите>. - <Тьфу! Работа ж твоя! Почем ценишь?> -
<Сколько дадите>. Так я копейку давал. И гнал взашей. <Когда, - говорю, -
цену надумаешь - приходи!>
- От оборота пять процентов, господин офицер.
- А оборот каков? Рупь целковый?
- Да я полагаю, что пятьсот рублев на год я вам откладывать могу.
- Откладывать? Голубь мой, я ж не мужик! Мне деньги нужны для того,
чтобы жить. Я на фронт иду, а не на охоту. Присылай ко мне пятьсот рублей
в год и зови старосту: напишу прошение. Трактир? Или завод?
- А вы напишите, дескать, Ульян Гаврилов Калганов мой приказчик и
поручаю ему открывать дела по собственному усмотрению. И все.
- Нет, я еще допишу про пятьсот рублей.
- Господин офицер, а ну вы с войны-то вернетесь и у меня все добро
оттягаете?
- Давай сейчас тысячу, и я отпишу, что получил взаймы от тебя деньги
и никаких претензий в будущем не имею...
В двадцатом году Ульяна реквизовали.
А вскоре из тайги вышел Тарыкин - левый рукав пустой, засунут в
карман френча. Месяц он отлеживался у Калганова на сеновале и ел картошку
с салом. Потом как-то под вечер спросил:
- Ну и что? Утерся? Так и будешь сидеть да молчать?
- Против власти не пойдешь...
- Какая это власть? Это пьянь верх забрала да безделье! Кто правит
деревней! Горлопан, у кого за душой ни гроша!
- У его наган.
- Значит, полагаешь, следует обождать?
- Полагаю - да.
- Ну-ну, - сказал Тарыкин, укладываясь в сене поудобнее. - Счастливо
тебе.
- Или послабленье придет мужику, или кровь польется.
- Ну а если кровь? Кто начнет?
- Я не начну.
- Вот так вы все и киваете друг на дружку.
- А вы? Пулеметы в тайге у вас спрятанные - и начинали б.
- Пулемету две руки нужны, Ульян. А то б я начал.
- Ну, постреляете комбед. А дальше? Эскадрон придет с города - и к
стене.
- Тайга большая, ушел бы.
- А заместо энтого комбеда новый посадят.
- И тот бы пострелял: налечу из тайги, и точка.
- Третий придет.
- И третий надо снимать. Тогда страх начнется. Нам в России без
страха нельзя. Слова у нас не понимают. У нас если что и понимают, так
страх!
В феврале двадцать первого года вспыхнул мятеж, охвативший Барабу,
приуральские степи, Омскую и Тобольскую губернии. Сорок тысяч стали под
знамена мужицкой армии.
Ночью двадцать седьмого февраля Ульян разбудил Тарыкина и сказал:
- Слезай с печи, самовар стоит.
Второй раз в жизни выпив сладкого красного вина, он испытал
странно-блаженное чувство; в животе жгло, под языком липло густой
сладостью, в голове кружило и шумело.
- Где пулеметы, господин офицер? Сейчас сгодятся.
- Под снегом разве откопаешь?
- Я к труду приучен.
На следующий день Ульян и Тарыкин перестреляли комбед; ходили из дома
в дом и с порога били комбедовцев навскидку с ружей: как уток на осенней
охоте, при взлете.
А когда Красная Армия повела наступление, Тарыкин и Ульян ушли в
тайгу и повели за собой двенадцать мужиков - пробиваться в Синьцзян, к
китайцам.
Перед тем как покинуть родной дом, Ульян долго ходил по комнатам:
обошел зало, аккуратно расправил складки на белой, с атласной бахромой
скатерти, полил герани, стоявшие на подоконниках, проверил, хорошо ли
заперты ящики в комодах, и поправил большой лист фотографических портретов
родни, который висел под стеклом в простенке.
- Ульянушка, ты че? - тихо, дрожащим голосом спросила жена. - Че ты?
- Пшла, - тихо ответил он. - Пшла отсель...
<За что ж нас зверьями делают? - думал он. - За что в тайгу
отжимают?>
- Ульянушка, - снова позвала жена, - там уж все ожидают нас. Пойдем,
