дверь.
Охранник снова подмигнул ему. Исаев вопросительно посмотрел на
рослого рыжего парня. Тот сказал:
- Это все думают, что я нарочно, а у меня с детства веко дергается.
Только выйдя из кабинета Неуманна, который вручил ему постановление
об освобождении, только после легкого обыска в проходной, где два
охранника пошарили у него в карманах и даже не заставили снять ботинки,
только увидав Лиду Боссэ, которая сидела в открытом таксомоторе, - Исаев
рассмеялся, вспомнив этого рыжего подмаргивающего охранника с его доброй,
виноватой улыбкой.
- Максим Максимович, вам идет, когда вы обросший, - сказала Боссэ, -
придает мужественности.
- Учту.
- В тюрьме - страшно?
- Очень.
- Я боялась, вы скажете: <Нет>.
- Это не очень рискованно, что вы меня встретили?
- Я считаю, что нельзя бояться судьбы. Ее надо искушать... И потом
Роман просил... После тюрьмы все хотят спать. Вы - хотите?
- Лично мне после тюрьмы хочется двигаться.
- Подвигайтесь... У меня сегодня бенефис в <Апполо>, там вас Роман
встретит. По сладкому соскучились? От пирожного теперь не откажетесь?
- Воблы хочу.
- Воблы? Странно... Раньше арестантам давали воблу три раза в
неделю... Я ведь в тюрьме воспитывалась... Мой отчим был попечителем
забайкальских тюрем.
Исаев изумленно взглянул на женщину.
- Удивлены? Я его застрелила... Он велел наказать розгами человека,
которого я любила, а тот человек после этого покончил с собой...
- Сколько помнится, фамилия попечителя была Виноградов?
- Надеюсь, вы здесь тоже не под отцовской фамилией?
- А покончил с собой Сережа Блинов, большевик, да?
- Да. Поэтому я с вами. Именно поэтому, - серьезно и тихо сказала
Лида. - Я ведь и у Деникина для вас была.
Когда они вошли в номер, Лида вызвала полового и попросила:
- Пожалуйста, принесите воблы и водки. И если можно, - она взглянула
на Исаева, - разварной картошки, икры и горячих калачей.
Когда половой, сломавшись в поклоне, пришаркивая левой ногой, побежал
выполнять заказ, Лида спросила:
- Угадала?
Исаев молча улыбнулся ей, сразу же вспомнив Никандрова. Тот как-то
сказал: <Максим, каждый человек - это верх чуда, и нет чудовищнее
определения человеку - <простой>. Вы вкладываете в это свой смысл, но он
утилитарен и обедняет вас же...>
Уснул он сразу же, как только голова коснулась подушки. Снился ему
сон, будто к ним домой, в Москве, приехал доктор Тумаркин. Всеволод видел
его словно наяву четко, в мелочах, каждую пушинку на голове, и прожилки на
яйцеобразной лысине, и сильные, длинные пальцы, и добрые угольки глаз.
- Если бы вы не просили отца приехать, - говорил Тумаркин, - он бы
прожил на две недели дольше. Из-за того, что он поднялся к вам на день
рождения, язва дала прободение...
- Мне хотелось, чтобы папа отвлекся от болезни, - оправдывался Исаев,
- я думал, что ему станет легче... Он так хотел увидеть большого мураша в
лесу... Я нашел большого мураша и пустил его по столу, и папа так смеялся,
до слез смеялся...
- Это он от боли плакал, - возразил Тумаркин.
- Да нет же! - взмолился Исаев. - Не говорите так, доктор! Он
смеялся, он смеялся, я же знаю, как он смеется!
- Вы не знаете, как он плачет...
Потом Тумаркин исчез, и вместо него появилось лицо двоюродного дядьки
Ильи.
- Знаешь, я вчера ходил с девочками на ярмарку, - сказал он, - там
карусель большая... Как мы с Леной расстались, я могу видеть их только по
воскресеньям. Раенька сделалась молчаливой, улыбается редко-редко...
Маленькая, та ничего не понимает еще, только все просит: <Давай
почалуемся>... Раенька смотрит настороженно и светится вся, когда я о Лене
говорю хорошо и, как в прежние дни, <мамочкой> называю. Спрашивала раньше:
<Вы скоро помиритесь, папсик?> А что мне ответить ей? А тут, на ярмарке,
как мы подошли к карусели, она, верно, забыла все, глазенки загорелись,
спрашивает меня: <Папсик, можно я на жирафа сяду?> Наташка - та еще не
понимает, сидит на льве, гладит его ручками, шепчет: <Хороший лев, добрый;
когда устанешь - скажи, я ножками пойду>, а Раенька на жирафе сидит,
страшно ей и совестно, видимо, что большая уже - двенадцать лет - и на
карусели катается, а я на них гляжу, и сердце мне рвет, на куски рвет...
Отчего все мы, Владимировы, так несчастливы в семьях?
...Проснулся Исаев в поту, с тяжелой головой, оттого что в самый
последний миг он снова увидел седой пушок Тумаркина, который склонился над
человеком, накрытым белой простыней, - сразу определил: отец...
За окном уже было темно - наступил весенний вечер, прозрачный,
легкий, зыбкий, с плавно размытыми контурами шпилей и черепичных крыш.
Лида сидела возле стола и читала книгу, набросив на абажур полотенце,
чтобы свет не падал на осунувшееся лицо Исаева.
- А вы во сне кричите, - сказала она, - и плачете даже...
Бедненький... Я подожду вас в столовой, одевайтесь, пойдем в <Апполо> -
надо успеть к десяти... Если к вам подсядет не Роман, а кто-то другой, он
должен будет сказать: <Какая жалость, что я не могу пристроиться здесь:
возле окна сильно дует, а у меня плохо с легкими>.
Связником оказался молоденький паренек, видимо военный. По-русски он
говорил с легким акцентом. Назвав пароль, он сказал:
- Меня зовут Юха*. Нас с фами ждут...
_______________
* Расстрелян как <враг народа> в 1939 году.
- Ступайте, я вас догоню, - сказал Исаев, - вы хорошо проверялись?
- Што такое - проверялся?
- За вами не следили?
- За мной не надо следить, - улыбнулся Юха, - я из военной
контрразведки.
- А зачем вы об этом говорите? Не следует так... Выходите, когда
потушат свет.
Исаев дождался, когда запела Лида. Он ни разу не слышал ее и
поразился сейчас той странной манере, которая и сделала ее столь
популярной в Ревеле. Пела она - будто рассказывала, ходила по залу,
присела и к его столику и, уперев подбородок в кулачок, долго смотрела на
него в зыбком свете свечи, которую держала в левой руке. Потом она снова
пошла на маленькую эстраду, закрыла глаза и - выдохнула, как простонала:
Прощания, прощания,
Прощенья не проси.
Нас нет. Лишь одни расставания
И горе на бедной Руси...
На конспиративной квартире Исаева ждали Роман и Карл. Исаев сразу же
узнал в Карле Виктора Пипераля, работника разведки, с которым они в ЧК
пришли одновременно. Исаев ринулся было с объятиями к Роману, но тот сидел
возле окна, зажав руки между коленями; улыбнулся он Исаеву жалко и, как
почудилось, извиняюще-отчужденно.
- Что? - спросил Исаев. - Что случилось?
Он спросил это шепотом: тревога передается разведчику сразу, скрыть
ее нельзя, как ни старайся, а Роман ничего и не скрывал.
- Ничего, - ответил Карл, - как ты?
- Что случилось? - повторил Исаев.
Карл вопросительно посмотрел на Романа.
- Скажи ты, - попросил тот и закурил.
- Понимаешь, арестован Яков Шелехес... Оценщик Гохрана... Он -
старший брат Романа...
- Ты - Федор Шелехес?!
- Да.
Карл ткнул пальцем в пакетик, обернутый парусиной:
- В этом Шелехес... Яков... хотел переслать бриллианты Маршану через
Огюста, своего связника... Чудом перехватили.
Они долго сидели и молчали. Карл громко грыз леденцы, а Исаев и Роман
курили, тяжело затягиваясь, и от этого лица их то и дело освещались
красным, тревожным высветом.
- У тебя мятные? - спросил Исаев.
- Да, - ответил Карл.
- Врачи говорят, это плохо для сердца.
- У меня здоровое сердце.
- Когда-нибудь испортится, - пообещал Исаев. - Как ты думаешь. Роман,
дома не могло быть ошибки?
- ЧК не ошибается, - ответил Роман.
Исаев поморщился:
- Зачем так рубишь? Ошибается, еще как ошибается, Якова могли
подставить под удар.
- Яков не такой человек, чтобы сидеть в игре <за болвана>.
- Тогда ты не имеешь права раскисать, - сказал Карл.
- Меня отправили сюда, чтобы сказать тебе правду, и просили именно
тебя провести операцию с Маршаном. Отчего же ты киснешь?
- Наверное, потому, что все-таки Яков - его брат, - ответил Исаев. -
У тебя нет братьев, Карл?
- У меня три брата и сводная сестра.
- А если бы подобное случилось с ними?
- Для меня сначала революция, а братья и сводная сестра - потом, -
жестко ответил Карл.
- Я верю тебе, - сказал Роман. - Только знаешь, мы были все голодные,
а Яша у нас был старшим - за отца... А когда совсем было голодно - мы шли
к нему и он отдавал последнее. Понимаешь? А на праздники он сам делал
гомулкес. Это клецки из слоеного творога. Стоял у плиты, с лысины пот
утирал, песенку пел: <Ой-ой, майн Белс, майн штэйтэле Белс, майн хоймише
Белс, во хоб их майн киндере йорен ферброхт...> После революции я сказал
ему: <Яша, раньше ты мог делать все, что хотел, со своими бандитами,
раньше был царь и буржуй. А теперь забудь свою банду>. Он поклялся, что
будет работать на честность и никаких дел с камушками. Я ему верил. А как
же мне было не верить, когда наш братишка умирал от голодного туберкулеза
и мы все скидывались с оклада по четверти, чтоб ему купить сала и яиц, а
ведь Яша с одного камушка мог больше продуктов накупить, чем мы за свои
деньги... А он ничего не послал, с нами вровень был, и нам это было
дороже, чем если б он продолжал, как раньше, свою торговлю... Мы ему до
конца поверили, когда у могилы Исая стояли...
Снова воцарилась долгая тишина. Она стала невыносимо тяжелой, и тогда
Карл поднялся, подошел к Роману, положил ему руку на плечо и спросил:
- Чем я могу помочь? Я все сделаю. Только не надо так разрывать себе
сердце. Твое сердце еще пригодится революции.
- Можно просить наших о помиловании, - сказал Исаев. - Это сделают -
ради тебя, ради погибшего Исая, наконец.
- Я для него просить пощады не буду. - Роман несколько раз подряд
стукнул себя кулаком по коленям с точными, какими-то автоматическими
интервалами. - Не смею! Исай мне сказал: <Папа с мамой дали нам жизнь, в
которой имя нам было <жид> и любой черносотенец мог вспороть нам живот или
разбить об угол голову. Ленин дал нам жизнь, в которой из жидов мы
превратились в евреев, а из париев - в граждан республики!> Исай за это
умер...
Карл обернулся к Исаеву:
- Главная трудность в том, что Роману надо пойти к Маршану и получить
улику; Яков на допросах молчит, и прямых доказательств его вины нет,
только косвенные. Бокий просил меня все Роману сказать - все, до последней
мелочи. Бокий сказал: <Если Роман не сможет - тогда будем думать, неволить
его у нас права нет>.
- Какие косвенные доказательства? - спросил Исаев.
- Данные наружки, посылка с бриллиантами - мы ее перехватили в
посольстве; показания сестры Оленецкой, которая от Яши эту посылку
приняла, - негромко, по-прежнему не поднимая головы, ответил Роман, -
данные ревизии. Если Маршан подтвердит, что у него с братом была связь,-
цепь замкнется. Карл привез план операции, которую мне предложено
провести...
Роман положил голову на подоконник и стал молча раскачиваться из
стороны в сторону, и плечи его временами начинали трястись, и тогда он еще
крепче прижимался лбом к холодному белому подоконнику.
- Роману предстоит сыграть смертельный спектакль, - сказал Карл. -
Ошибись он хоть в мелочи - его уберут и дело в Москве провалится. Он
должен сыграть предателя. Он предает дело во имя брата. А ему надо, помимо
всего, получив улику, заставить Маршана торговать с нами, покупать камни
