телеграммы в Москву?!
- Только для того, чтобы не дать возможности на нашей открытой
дипломатии делать дипломатию тайную...
- Я заметил, что русская дипломатия тяготеет к французской манере
вести беседу...
- Какую дипломатию вы имеете в виду? Дореволюционную?
- Нет, я имею в виду вас, господин Старк.
- В таком случае я вас неверно понял: я не являюсь русским дипломатом
- я дипломат советской школы...
- Да, да, конечно, но Советы теперь прочно ассоциируются с понятием
Россия.
- Благодарю вас.
- Я надеюсь, что советской дипломатии не будет претить все оставшееся
в наследство от русской культуры.
- Отнюдь. Нас, например, не может не беспокоить судьба писателя
Никандрова, арестованного ревельской полицией давно и без достаточных на
то оснований.
- Он эмигрант и не является вашим гражданином?
- Вам известно дело Никандрова?
- Нет, я даже не слышал этого имени, но будь Никандров вашим
гражданином, вы бы уже не раз ставили вопрос о нем.
- Никандров не был нашим официальным работником, он выехал за пределы
республики по своим личным делам, поэтому мы так поздно узнали о его
аресте.
- Вы хлопочете о Никандрове, господин посол?
- Я бы не протестовал, если бы вы поняли мои слова именно так.
Никандров стоял в оппозиции к Советской власти, однако книги его отмечены
печатью таланта, он великолепный знаток Эллады: его переводы с греческого
и латыни известны по всей России...
<Если они теперь хлопочут за своих политических оппонентов, - отметил
Пийп, - значит, они стремительно набирают силу у себя дома>.
- Я обещаю вам, - сказал министр, поднимаясь, - сделать запрос в
министерство внутренних дел, и, если все окажется так, как вы говорите,
дело Никандрова будет решено в ближайшее время. Он предполагает
возвратиться в Россию?
- Это мне неизвестно. Честь имею...
- Всего хорошего, господин посол. - Пийп проводил Старка до двери и,
когда тот уже поворачивал большую медную ручку, спросил: - Кстати, вам
неизвестно, каково сейчас положение на кавказских водах? Санатории уже
функционируют или все покрыто пеплом войны?
Неуманн - вся партитура была им ранее разыграна с Романом - поначалу
отказался завизировать распоряжение министра внутренних дел Эйнбунда об
освобождении Никандрова.
- Мы только что, подчиняясь нажиму МИДа, освободили одного русского,
сейчас под тем же нажимом второго... Мы даем повод врагам упрекать нас в
чрезмерной уступчивости.
- Вы имеете в виду врагов внешних или внутренних?
- В данном случае внутренних.
- Каких именно? - улыбнулся министр.
- Я боюсь правой оппозиции.
- Друг мой, ну кто же боится оппозиции в парламентарной республике?
Слова опасны, лишь если они подтверждены пулеметами. У вас, может быть,
есть данные, порочащие Никандрова? Он связан с Воронцовым преступными
деяниями? Активный деятель монархического подполья? Тайный большевик?
- К сожалению, господин министр, Никандров ни в чем не повинен. Он -
жертва ошибки.
- Не слишком ли много ошибок в вашем ведомстве?
- Никандров был арестован после распоряжения главы государства -
задержать и выслать из Ревеля Воронцова, Красницкого и еще трех бывших
офицеров Деникина, которые служили там то ли в карателях, то ли в
контрразведке.
- А Никандров тоже служил?
- Нет.
- Так отчего же справедливое решение главы государства должно
распространяться на невиновного?
- Господин министр, Шварцвассер позволил определенные... перегибы...
в работе с русским. Тот, правда, дал к этому основания, покушаясь на жизнь
следователя.
- Если Шварцвассер виновен - накажите его.
- Неужели из-за какого-то русского мы подставим под удар следователя?
- Не из-за <какого-то русского>, дорогой Неуманн, а из-за Никандрова,
за которого хлопочет их посол. Неужели, позвольте перефразировать вас,
из-за <какого-то Шварцвассера> я поставлю под удар наши отношения с
Москвой? Вы же видите, что творится в мире... Самое опасное - опоздать на
последний поезд... Лондон крутит роман с Кремлем и не сегодня завтра
признает Ленина; Париж - на грани этого признания, несмотря на их
несгибаемую, пока что, позицию. Поверьте мне... А чей народ будет иметь
выгоду от этого в первую очередь? Наш с вами народ, эстонцы. Мы - морские
ворота Кремля и Лондона, с нами заигрывают и те и эти... Так что же, мне
ломать великое дело из-за мелочи?
Только выйдя из ворот тюрьмы, Никандров почувствовал, как у него
трясутся ноги. Он прислонился к высокой кирпичной стене и долго стоял,
закрыв глаза, чувствуя, что сейчас он не в силах двигаться - упадет.
Сначала в нем была тихая жалость к себе и умильность. Его умиляло
все: и цокот конских копыт, и запах бензина, который оставался в воздухе
после протрещавшего таксомотора, и звонкие ребячьи голоса, и злые крики
жирных чаек.
По улице он пошел очень медленно: сначала оттого, что по-прежнему
дрожали ноги, а после, когда эта мелкая, судорожная дрожь прошла - просто
от наслаждения возможностью идти куда хочешь и не опасаться окрика
надзирателя.
В комнату, которую снимал Воронцов на Пярнутеа, его не пустили: там
жили новые постояльцы, тоже русские.
- Никаких фаших рукописей я не витал, - сказал хозяин дома Ганс
Густавович, - ко мне прошу не обращаться с этим вопросом, иначе я фызофу
полицию...
Никандров случайно увидел себя в зеркале - старом, с замшевыми
разводами. Он увидел жалкую, испуганную улыбку, полную почтения и страха,
он вдруг увидел, какое у него старое, заросшее желтоватой щетиной лицо, и
вдруг забытая, прежняя ненависть поднялась в нем.
С квартиры Воронцова он пошел в редакцию русских газет. Он сейчас
хотел только одного: рассказать о том ужасе, который он перенес в здешней
демократической тюрьме.
- Миленький вы мой, - ответил Ратке, редактор <Последних известий>, -
да нешто можно подобное публиковать? И не пропустят, а проскочит, так,
кроме зла, несчастным русским эмигрантам ничего не принесете. Поверьте, я
тут четыре года... живу... Если считать это жизнью...
...Эсеры выслушали Никандрова с доброжелательством, пообещали
устроить ему встречу с Черновым, который накануне кронштадтских событий
перебрался в Ревель, выразили писателю искреннее соболезнование и
заверили, что в течение ближайшей недели они дадут ему ответ - в ту или
иную сторону.
- Неужели надо совещаться неделю, чтобы опубликовать мое заявление?
Это можно решить, обзвонив по телефону заинтересованных лиц.
- Мы подчиняемся партийной дисциплине, - ответил редактор Вахт, - и
представляем собой орган партии.
Когда Никандров ушел из <Голоса народа>. Вахт сказал сотрудникам:
- Самые страшные в наше время провокаторы - это провокаторы
невольные. Запомните Никандрова! Он еще много горя принесет нам, оттого
что эгоцентричен и живет своей обидой, но отнюдь не общим делом. Эстонцы
только и ждут, чтобы обложить нас штрафом за какой-нибудь материал,
порочащий их страну. Мы им этого шанса не дадим.
Никандров пришел в городской суд. Судья оказался пожилым, милым
человеком.
- По-моему, мне попадались ваши книги, - сказал он, выслушав
Никандрова, - если вы переводили древних, то я наверняка упивался вашими
переводами. Вы должны извинить меня - русские фамилии так же трудно нами
запоминаются, как вами эстонские... Итак, ваше дело. Поверьте, я возмущен
до глубины души... Я мог бы понять подобную жестокость по отношению к
большевику: он грозит нам гибелью, и жестокость берет верх над разумом, и
большевика мучают, унижая этим и себя, и его, и святое дело демократии,
которая казнит, но не унижает... Но как вы сможете доказать их вину, вы?
- Шрамами.
- У вас есть заключение медицинского эксперта, что шрамы появились
уже после вашего ареста?
- Нет.
- В таком случае господин Шварцвассер или тот, кого вам будет угодно
привлечь к суду, обвинит вас в лжесвидетельстве. Он станет утверждать, что
это старые шрамы. Кто может свидетельствовать в вашу пользу?
- Стены и пол.
- Это звучит жутко, но этого, увы, мало.
- Вы отказываетесь принять дело к слушанию?
- Если вы настаиваете, я приму дело к производству и назначу судебное
следствие.
- Только этого я и хотел. Благодарю вас.
- Вот, извольте заполнить эту табличку - номер вашего паспорта, каким
участком выдан, срок, место жительства и прочая, видимо известная вам,
формальность...
- Паспорт выдан мне не участком, а комиссариатом иностранных дел в
Москве.
- Вы гражданин Совдепии?
- Я гражданин России.
- Я не могу рассматривать дело, которое возбуждает иностранец против
политической полиции. Это может вам разрешить лишь министр юстиции. Мне
сдается, он разрешит... Он интеллигентный человек, я просил бы вас
поначалу обратиться к нему.
В эстонские газеты Никандров не пошел - он помнил свою первую
пресс-конференцию в <Золотой кроне>.
Он зашел на телеграф и, собрав последние деньги, отправил телеграмму
в Париж по адресу, который он тоскливо и со слезами повторял в тюрьме:
<Жюль Бленер, Рю Бонапарт, 41, Париж, Франция. Освобожден из эстонской
тюрьмы. Жду помощи. Ревель, до востребования, Никандрову>.
Жюль Бленер не сразу вспомнил, кто такой Никандров, а вспомнив,
подивился тому, как могли этого русского упечь в тюрьму эстонцы.
<Хотя с его платформой панславянского гуманизма и космополитизма, -
только у русских может быть такой разнозначный комплекс, - вполне могли
бросить за решетку>.
Тем не менее Бленер решил помочь Никандрову и позвонил в то
издательство, куда он передал книги русского.
- Жюль, это не подходит, - ответил ему владелец издательства
<Републикэн> Ив Карра. - Это не лезет ни в одни ворота. Если бы он был
коммунистом и звал жечь Шекспира, я бы его издал - это экзотично, это
купят мальчики из Латинского квартала. В перерывах между гомосексуальными
пассами они любят поболтать о революции. Если бы твой Никандрофф был
монархистом и расстрелял хотя бы одного комиссара - я бы издал и это.
Объективизм - бич литературы. Писатель обязан быть эгоцентриком. Не его
дело искать гармонию правды; пусть этим занимаются Клемансо и Чичерин. Он
слишком изящен для того, чтобы его поняли. Писать сейчас надо грубо и
обязательно интересно. Особенно русским, им есть о чем писать. Нет, Жюль,
прости, я ничем не смогу помочь.
Три ночи Никандров ночевал на вокзале, одну ночь - в парке. Каждый
день он приходил на телеграф, но ответа из Парижа не было. Он потолкался
на базаре - думал обменять пальто на еду, но пальто его никого здесь не
интересовало, творог и свинину продавали за марки, и всякие попытки
Никандрова уговорить крестьян сойтись баш на баш кончались тем, что его,
высмеивая, гнали от рядов. Первые два дня это унижение доставляло ему
какое-то острое, мучительное наслаждение.
Вспомнив Боссэ, он пошел к ней, но ему сказали, что мадемуазель Лида
уехала на гастроли в Европу.
На пятый день Никандров уж и не ждал получить никакого ответа. Он
спросил девушку в окошке телеграфа - сонно, тихим голосом; ему все время
хотелось спать, но стоило только заснуть, как сразу же начинали видеться
омерзительные картины - то он пьет молоко из грязного, гулкого бидона и
молоко льется ему за ворот; то он ест мясо и вокруг него жужжат зеленые
мухи, садятся на сало и лезут ему в рот, а то он большими глотками пьет
водку и в желудке становится жарко и больно...
- Вам телеграмма, - равнодушно сказала девушка и протянула ему
