кроме как быть разведчиком?
- Шпионом...
- Перестаньте, - поморщился Стопанский. - Разведчик, шпион - и то и
другое в равной мере мужественно. И нечего нам делить мир на чужих шпионов
и своих разведчиков. Дома я теперь шпион, а не разведчик... Ладно, давайте
отвлечемся от умозрительных споров...
- Очень хорошо, я не решался вас прервать: как выяснилось, вы
бесконечно обидчивый человек.
- Любой человек обидчив, а агент тем более. Он еще и ущербен к тому
же... Все-таки на чем он свалился?
- Его подвел под арест кто-то из немцев.
- Кстати, третий секретарь посольства Марек Янг - мой приятель. Но я,
помнится, не сообщал вам об этом?
- Нет, - чуть улыбнулся Бокий. - Не сообщали.
- Браво! Ваша закордонная служба хорошо работает. - Он задумался и
сидел долго, покусывая рыжеватые усы. - Исаев был у Колчака или это
легенда?
- Он работал у Колчака.
- Где?
- В пресс-группе.
- У него остались связи с французскими или американскими газетчиками?
- Надо посмотреть...
- Газетчики - люди корпоративные. Вторая древнейшая профессия, но
благородства не занимать, особенно когда речь идет о своих. У меня есть
связи с парижскими журналистами... Надежные связи...
- Хорошее предложение. Попробуем сформулировать: <Арестовали по
немецкому наущению, обвинив в шпионаже, Исаева, благороднейшего
журналиста, одного из светочей белого движения. Арестовали потому, что в
Эстонии сильна эгоистическая коррупция немцев. Видимо, Эстонское
правительство не проинформировано об этом аресте, в противном случае
произволу был бы положен конец. Нам известны случаи, когда полиция,
опасаясь наказания за беззаконие, устраивает самоубийство человеку,
которого надлежит освободить. В данном случае за арест Исаева отвечает
Неуманн. Убрать Исаева на руку лишь корыстным чиновникам и
чекистам-кровопийцам>. Так примерно?
- Что же, недурно... Хорошо, сказал бы я. Завтра я должен уехать в
Париж, а не в Ревель. А еще лучше сегодня. Имя Антуана Кабэна вам ничего
не говорит? Он мой друг...
Антуан Кабэн начал в журналистике с двухстрочечных заметок. Попав в
крушение поезда Тулуза-Париж, он, отделавшись ушибами, написал
поразительный репортаж. Потом уехал в Трансвааль; его корреспонденции
обошли мир. Сначала он упивался славой, известностью, но потом неожиданно
отказался от выгоднейшего европейского турне с чтением лекций об
англо-бурской войне, уехал в Россию, чтобы попасть вместе с полярными
исследователями Седовым и Колчаком в Арктику. Ему показалось, что это
слишком безжалостно - придумывать микрогероев и макрозлодеев в
журналистике; о том, что он увидел в жизни, надо писать прозу. Он написал
роман, который имел успех скорее из-за его имени, чем из-за литературных
достоинств. За три года он опубликовал пять книг и снова уехал на два года
в Японию и Китай. Его перестала устраивать проза, он понял, что литература
обязана быть испепеляющей, страшной, беспощадной, а он ни разу не мог
<убить> своего героя, страшился трагичных развязок, искал хороших концовок
и полного благополучия полюбившимся ему персонажам. Тогда он снова
вернулся в свою газету, и редактор сказал ему:
- Кабэн, вы страшный хитрец! Вы сделали ловкий круг для того, чтобы
вернуться в цех газетчиков королем. Никто так не завидует писателям и
никто так не почитает их, как журналисты, - я это знаю по себе. Что вы
хотите делать у нас?
- То, что захочу.
- Войны, героика, подлость?
- Это все следствия. Я буду заниматься причиной. Политикой и
политиками. Я уповал на литературу - мне казалось, что Слово должно
образумить мир, но это чушь. Литература страшна азиатским владыкам: их
народы темны и поэтому, словно дети, верят игрушкам - книгам. Устоявшиеся
демократии могут себе позволить любую нематериальную блажь, даже свободное
слово. Я попробую взять быка за рога; оставим хвосты юным ниспровергателям
устоев.
- Вы знаете, что теперь я ориентируюсь на Клемансо?
- Знаю. Я и пришел для того, чтобы не давать Клемансо делать
глупости. У него много тех, кто его славит, пусть он потерпит хотя бы
одного, кто будет говорить ему правду в глаза.
- Славы вам не занимать, следовательно, все, что вы начинаете,
серьезно... Как с деньгами?
- Деньги меня сейчас не волнуют.
- Не хотели бы позавтракать с Клемансо?
- Почту за честь.
- Если бы вы сказали ему, что собираетесь драться за его дело,
высказывая при этом всем, что считаете нужным высказать, как друг, а не
как крикливый оппонент, - мы сделаем доброе дело.
- Мы? - чуть поднял бровь Кабэн. - Отчего <мы>? Я. Сделаю это я, а не
<мы>. Не сердитесь - литературный базар учит жестокой четкости вначале,
чтобы не было никаких недоговоренностей в конце. Иначе не сохранить не то
что дружбы, но и обычного приятельства.
Именно Кабэн после беседы с советником польского посольства в Париже
Станиславом Седлецким и Стеф-Стопанским, которые рассказали ему о
страданиях русского газетчика, попавшего в таинственное средосплетение
германо-эстоно-русских отношений, отправился к министру иностранных дел.
Министр, как и все во Франции, считался с мнением Кабэна.
<Строго лично, г-ну Пийпу, МИД Эстонии.
Уважаемый господин министр!
Вчера на приеме в американском посольстве со мной беседовал
министр иностранных дел Франции. Вопрос показался мне локальным, но
министр настаивал на выяснении причины ареста героя русского
освободительного движения Исаева, якобы ошельмованного в Ревеле из-за
интриг германской разведки, действующей по подсказке большевиков. При
этом министр ссылался на дело Шалукявичуса в Ковно, где немцы,
направляемые ЧК, смогли подвести под арест французского подданного,
сфабриковав против него обвинение в шпионаже. Я обещал запросить
Ревель, отметив, что не очень-то верю подобного рода слухам, ибо
законность неукоснительно соблюдается в Эстонии. Прошу ответить,
каким образом следует беседовать с министром в следующий раз, стоит
ли самому вернуться к этому вопросу с разъяснением или целесообразнее
от беседы уклониться - впредь до официального запроса?
Полномочный министр и посланник Эстонии во Франции
П. Пуста>.
<М о с к в а. Б о к и ю. Комбинация с А. Кабэном проведена. Все
возможные шаги предприняты. Решение вопроса теперь относится к
компетенции ревельских властей - министра внутренних дел Эйнбунда и
МИД (Пийпа). Предполагаю, что на министра иностранных дел Пийпа можно
оказать давление, ориентируясь на Лондон. Ж о з е ф>*.
_______________
* Ж о з е ф - псевдоним Стеф-Стопанского.
ЛОГИКА ТЮРЕМНОГО СОБЕСЕДОВАНИЯ И...
__________________________________________________________________________
- Это очень сложный вопрос, почему литератор пишет, Максим
Максимович... У одного русского писателя есть такая фраза: <Ты, Розанов, в
читателе заинтересован хоть немножко?> - <Да нет, он же дурак дураком -
все не так поймет>. - <Так отчего ж пишешь?> - <А деньги дают...> Шутка,
рожденная полнейшей безнадежностью... Писатель пишет, потому что не может
не писать. Он должен все время исполнять то, что ему является. Истинный
литератор пишет не для того, чтобы кому-то что-то доказать. Писатель,
который мыслит себя лишь как передатчик информации, - медленно говорил
Никандров, прохаживаясь по камере, - и не писатель вовсе, а деловитый
политикан...
- Деловитый политикан? - удивился Исаев и поднялся с нар. - Но,
по-моему, русская литература всегда хотела служить делу...
- Какому делу - вот в чем вопрос. Служить-то она хотела. На каком
уровне? Чернышевский служил на одном уровне, Растопчин - на другом.
- А Пушкин? - спросил Исаев.
- Пушкин вообще начало начал России. Это неосуществившаяся Россия;
это Россия, которая мелькнула один раз. Он ведь тоже служил, но он был
всегда верен себе... <Шутом не буду ниже у самого господа бога> - тут все
его достоинство. Он пел как птица, дурачился, обезьянничал, Бенкендорфу
слал испуганные письма. Человек потому-то и мог позволить себе такую
простоту, что внутри у него было святое... И <политики> вашей он
чурался...
- А как же вы объясните <Записки о народном образовании>? <Историю
Пугачевского бунта>? В этом он - политик. Нет?
- Помните, великого француза спросили: <Что вы делали, пока Робеспьер
рубил головы, Фуше устраивал погромы, а Мирабо произносил речи?> - <А я
жил>, - ответил француз. Пушкин тоже вроде бы жил. Но в нем осуществилась
божественная гармония античного типа, которая однажды посетила Россию.
Служил он? Ничего он не служил. И у самого господа бога не был шутом. Он
был связан с царем <личным договором>. Помните: <Я лучше буду
легкомысленным, чем неблагодарным>. Он потому и писал <Пугачева>, что царь
дал ему личное покровительство, кормил его, ссужал ему деньги,
поддерживал, вынул его из рядов декабристов... И за это Пушкин, обещавши
однажды - он человек чести, человек, в высшей степени помешанный на
кодексе чести, - служил шутя...
- Чему он служил?
- Истине. Писатель тем и отличается от обыкновенного смертного, что у
него очень сильно развито чувство личного достоинства. Личность - это не
особь, личность - это момент преломления общей истины. А чем личность
отличается от особи? - жарко продолжал Никандров. - Особь - это
отдельность. А личность есть сознание того, что <я явился и я уйду>.
Трагедия личности в том, что, однажды создавшись, она должна исчезнуть.
Если я умираю, моя личность исчезает. Разве с этим можно примириться?
Писатель, если он рожден писателем, - носитель высшей справедливости. А
где же справедливость в рождении и смерти? Писатель обязан быть носителем
нравственной правды, перед которой сила не должна иметь власти. Он живет
вопросом <быть или не быть>. Но коли властвует сила, высокой морали не
остается места. А разве не сила сейчас властвует в России?
- Значит, по-вашему, сейчас голой, властвующей силе служат Брюсов,
Маяковский, Есенин, Кустодиев, Пастернак, Малявин?
Никандров пожал плечами:
- Каждый истинный писатель находится на своей Голгофе. Трагедия
русского писателя в том, что он может быть писателем внешне, потому что
именно в России ему очень трудно пробиться к людям. Может быть, поэтому в
России родился писательский комплекс. Он не может писать, не думая о тех,
кто его окружает, но вместе с тем он не может к ним пробиться. Это
трагедия, на которой распята русская литература. Или она ограниченно
политична, как у Писарева. Тогда она даже счастлива, когда ее распинают. А
коль скоро в ней возникает просвет, как у Толстого, у Достоевского или у
Гоголя, - тогда летят в огонь рукописи, тогда человек бежит из дому
неизвестно куда, тогда он, как Достоевский, всю жизнь несчастен, он
эпилептик, потому что эта бездна не может утолиться простым служением
данной политической ситуации. Но и деваться от этого некуда. В этом
трагедия русского писателя. Западный писатель мгновенно реализуется и
иссякает; в России все горе в том, что он реализоваться не может, а в нем
накапливается, его разрывает мысль, вера. Поэтому уехать из России для
него такая же трагедия, как и оставаться там.
Исаев любил эти беседы с Никандровым. Он не перебивал писателя, если
