- Да. Ваше дело очень плохо... Мы не большевистская диктатура, мы
обязаны исповедовать демократию во всем, а прежде всего в
судопроизводстве. И здесь обнаруживается самый опасный контрапункт нашей
партии: можно ли мне вывести вас на открытый процесс, поскольку институт
закрытых процессов у нас невозможен? Все станет ясно после того, как я
получу ответ на запрос, посланный консульским отделом МИДа в ваше
посольство: действительно ли вы гражданин РСФСР или самозванец, темная
личность, за которую никто не захочет дать никакого поручительства.
- Третье решение невозможно?
- Это предложение должно исходить от вас.
- Когда я смогу получить обвинение?
- В свое время.
- Могу я потребовать встречи с адвокатом?
- Я рассмотрю это ваше устное ходатайство.
- Хреновое дело-то, а? - улыбнулся Исаев.
- Простите? - снова переспросил Неуманн.
- Я говорю, хреновое дело, господин Неуманн. <Хреново> - вульгаризм,
это синоним <плохо>.
- Увлекаетесь филологией?
- Филология необъятна. А сравнительную семантику люблю... Позвольте
уйти?
- Да. Вы свободны.
- Совсем? Тогда подпишите пропуск.
- Милый вы человек, - вздохнув, улыбнулся Неуманн. - Какого черта вы
полезли в наши дела? Я недюжинных людей отличаю сразу - видимо, потому,
что сам посредственность... Вам бы в сфере художеств подвизаться, а вы
туда же... В разведке недюжинные натуры гибнут, ибо они подобны мотылькам,
которые тянутся к светильнику. Будущее разведки определит наука.
- Каким образом?
- Хотите заполучить мои секреты? А вдруг сбежите?
- Тюрьма у вас довольно надежно охраняется, и потом меня держат, как
я понял, в специальном отделении?
- Верно.
- А секреты, что ж... За них платят хорошо, за серьезные-то секреты.
- Скажите на милость... Предложение небезынтересное... А я думал, вы
станете пугать меня неминуемостью гибели эксплуататоров, диалектикой...
- Ну что вы, господин Неуманн, я же не моряк какой-нибудь.
- Из бывших моряков среди красных русских в Ревеле мне известен лишь
один.
- Кто же?
- Господин Шорохов. Он, верно, потому так любит бродить по земле, что
лучшие годы отдал морской стихии.
- Бедный Шорохов...
- Отчего же бедный? У него интересная работа.
- А какая у него работа?
- Разная, Исаев... Разная... Как с питанием? Претензий нет?
- Нет.
- Капуста не червива?
- Вы же не станете питать меня пончиками.
- Все зависит от вас.
- Я начинаю чувствовать себя всемогущим.
- Ближе, Никандров. Еще ближе. Не тряситесь, я не собираюсь вас бить,
если только вы не станете кидать в меня чернильницу.
Лицо Никандрова задрожало.
- Ну, ладно, ладно, что было, то прошло. Я вызвал вас для приятного
разговора. Успокойтесь, пожалуйста.
- Я совершенно спокоен... Я благодарен за ваши добрые слова...
Поэтому я разволновался. Спасибо, низкое вам спасибо... Я верил, я ждал, я
был убежден, что весь этот кошмар кончится...
- Он может кончиться очень быстро, если вы поможете себе.
- Как же я могу помочь себе? - Никандров снова заплакал. - Я тут стал
животным, трусливым животным... Как охотничья собака у злого егеря,
который забивает ее до того, что она все время ходит с поджатым хвостом.
- У меня есть племянница, - заметил Неуманн, - она еще совсем
маленькая. Когда мы с ней гуляем и она недовольна моим замечанием, она
всегда говорит мне: <Неверно сказку сказываешь>. Неверно сказку
сказываете, Никандров. Человек обязан ощущать себя человеком! Всегда, в
любых жизненных обстоятельствах: ведь <человек - это звучит гордо>!
- Спасибо вам... Господи, услышал ты мои слезы...
- Слезы господь может увидеть; услыхать он может рыданья, - поправил
его Неуманн и поймал себя на мысли, что так бы, вероятно, сказал Исаев. -
Постарайтесь меня понять верно, Никандров. Мы переведем вас в другую
камеру, там будет сидеть ваш соплеменник, тоже русский.
- Счастье! Счастье-то какое! Я уже начал со стенами разговаривать, с
нарами, с решеточками на окне...
- Ну, вот видите... Вас будут выводить гулять вместе с арестованными,
там, правда, коммунисты гуляют, но вы уж с ними не ссорьтесь. Люди они
интеллигентные, милые, но заблудшие, однако <блажен заблудший, он помогает
остальным идти верным путем>! А ваш сосед прогулок лишен. Он может
спрашивать вас: <С кем гуляете?> - потом вдруг попросит вас о какой
любезности. Вы ему не отказывайте, а о его просьбах скажете мне.
- Вы предлагаете мне стать провокатором?
- Только извольте не трепетать крыльями. Во-первых, я могу свое
предложение снять и вернуть вас в одиночку, где вы так минорно говорите со
стенами, нарами и решеточками. А во-вторых, сидите вы в тюрьме именно
из-за этого русского.
- Я сижу в тюрьме из-за произвола, творимого нечестными людьми!
- Будем считать, что наш разговор не получился, Никандров. Я имею вам
выразить мое сострадание...
- Почему все так жестоки?! Господи? Почему?!
- Я жесток? Я, положивший столько труда, чтобы договориться о вашем
освобождении?! Вас обвиняли в шпионаже! В пользу красных! Я опровергал это
сколько мог! А теперь я убедился, что был безмозглым ослом! Если вы не
можете рассказывать мне, о чем говорит чекистский агент, большевик, если
вы отказываетесь помочь нашей борьбе с теми, кого вы раньше клеймили
душителями прогресса и разума, а здесь берете под свою защиту, - мне все
ясно стало, Никандров. Вы - кремлевский наймит!
- Вы же сами не верите тому, что говорите.
- А если верю? - спросил Неуманн. - Тогда что?
По субботам Неуманн уезжал на свою маленькую мызу, он купил ее в
излучине речушки Пэрэл. Стоила мыза дешево: в первые дни после
октябрьского переворота немцы, жившие в Эстонии, продавали недвижимость за
бесценок.
Домик был сделан на прусский манер: стены оклеены полосатыми обоями,
кухонька выкрашена густой масляной краской и даже подоконники обернуты
цветными клееночками.
Неуманн привез туда свою жену и старшую дочь; им дом понравился, и
они умоляли его ничего здесь не переделывать.
- Тут чисто и уютненько, - говорила жена, фру Элза. - Умерь свои
неуемные фантазии, Артур.
- Мои милые прелестницы, - ответил Неуманн. - Я старый подкаблучник,
но поверьте - я сделаю все так, что вам здесь понравится еще больше.
- Па, но ты же обещал купить мне мерлушку...
- Я куплю мерлушку, моя злюка... Я здесь буду все делать сам. Кто я -
внук лесничего или белоручка?!
- Артур, но твои фантазии, - сказала фру Элза, - не должны отражаться
на бюджете семьи!
- Хорошо, любовь моя! Ни одной марки из нашего бюджета не пойдет на
реконструкцию. Я сокращу курение и летом не поеду в Пярну.
С тех пор вот уже пять лет Неуманн занимался перестройкой этой мызы.
Свой первый отпуск он потратил на то, чтобы ободрать обои, снять линолеум,
обить штукатурку в зале. Неуманн старался все делать сам - только изредка
к нему приходил рыбак Лахме, и они сидели при керосиновой лампе, играли в
подкидного дурака и обсуждали, где достать хорошую сосну и как
по-настоящему заморить дубовые балки, чтобы потом пустить их по потолку на
веранде.
Сейчас мыза была почти готова. Неуманн ничего не стал делать снаружи:
домик казался по-прежнему стареньким и покосившимся. Но внутри все
изменилось: на веранде он сам сложил камин из валунов, привезенных с моря;
на кухне теперь были прокопченные черные балки и ярко-желтые доски,
проолифленные трижды. Это великолепно гармонировало со старинными медными
кастрюлями и сковородками, развешанными на печке, сложенной из грубого
кирпича.
Неуманн приезжал сюда каждую субботу, устранял недоделки, которые
были не заметны никому иному, кроме его самого, а белые ночи проводил на
реке - ловил форель. Здесь не было хуторов, и он чувствовал себя один на
один с природой в этом громадно, тихом, замшелом сосновом бору.
Здесь ему было спокойно и радостно: отходили все будничные заботы.
Неуманн понял совершенно ясно, что шеф политической полиции никогда не
станет государственным деятелем - министром или парламентарием. Дорвавшись
до этого поста, он поначалу был в упоении и лишь по прошествии лет начал
отдавать себе отчет в главной ошибке - какие-то посты в служебной
лестнице, если всерьез думаешь о карьере, стоит <перескакивать>. Поняв,
что его <прочность> в полиции сыграла с ним дурную шутку, отрезав путь к
высокой политике, Неуманн решил навечно остаться <первым инквизитором>.
Это возможно было лишь в том случае, если работа его будет четкой,
незаметной, быстрой, но не суетливой и обязательно тихой - без скандалов и
газетной шумихи. Поэтому, отладив работу аппарата, <заземлив> его,
наперекор своим первоначальным планам, Неуманн добился определенной
стабильности во всех звеньях своего ведомства, и беспокоиться ему
практически было нечего - он полагался на своих помощников, а те дела,
которые решал вести сам, должны были быть хоть в какой-то мере с
изюминкой. Тут и ошибка простится, и успех будет заметен.
...Солнце по ночам не сходило с небосвода; только в полночь лучи его
делались бесцветными, невесомыми, а оттого размыто-нежными, легкими,
земными.
Неуманн научился подкрадываться к бочажинам. Он видел, как, замерев,
стояли на самой поверхности громадные рыбы - недвижные и литые, как и
вода. Он мог подолгу любоваться этими замершими рыбами и ничуть не
огорчался, если форель вдруг исчезала, оставляя после себя медленные
круги.
А когда ему удавалось забросить крючок с двумя нанизанными на него
червями прямо перед носом форели и та мгновенно заглатывала наживу,
Неуманн вытаскивал тяжелую рыбу, ощущая грань легкости и тяжести ее в воде
и воздухе, и долго любовался форелью, а потом, завернув ее в лопух,
складывал в рюкзачок и шел дальше - к порогам.
Возле порогов он разводил костер и, натаскав сухих еловых лап,
ложился спать до утреннего жора.
Но в это утро он просыпался нехотя - ему снилось, что кто-то теребит
его за плечо, и ему не хотелось открывать глаза, а когда он все-таки глаза
открыл, то увидел двух людей, сидевших возле него на корточках, и страшное
предчувствие беды охватило его.
- Сядьте, - сказал Роман, - у меня к вам дело.
- А что, собственно, случилось? - спросил Неуманн и удивился своему
голосу. - Кто вы, господа?
- Сядьте! - повторил Роман. - И слушайте внимательно. Вы согласны
помочь Исаеву?
- Как я могу это сделать?
- Это мы скажем - как... Сначала ответьте: вы согласны?
- Я никогда не преступал служебного долга.
- Если вы откажетесь помочь, Исаеву может грозить смерть. У нас нет
иной возможности спасти друга. Поэтому ваш отказ помочь будет равнозначен
двум смертным приговорам: Исаеву - в тюрьме, вам - здесь!
- Вы с ума сошли! Я представитель закона!
- Я повторять два раза не намерен, Неуманн, - сказал Роман и
посмотрел на Юха. Тот, видимо, понял его, потому что рывком поднялся с
земли и ударом в шею опрокинул Неуманна. Тот протяжно, по-заячьи
заверещал, а Юха, сев на него верхом, заломил ему руки за шею и спросил,
обернувшись к Роману:
- Кляп готов?
- Не нужен кляп. Ударь его в висок, и оттащим в реку...
- Я сделаю! - прохрипел Неуманн, увидавший явственно и до жути
ощутимо свою мызу, медные сковородки на стенах, тяжелые дубовые балки и
мягкий свет сумерек в ровных квадратах окон.
- Пусти его, - сказал Роман.
Неуманн сел, тяжело дыша. Роман протянул ему бумагу и ручку.
- Пишите, - сказал он, - и чтобы не было фокусов с почерком, у меня
