министерство не ездил, а по телефону такое дело обговаривать с министром
нельзя - все разговоры идут через телефонных барышень, - Роман поехал в
Нымме, к дому, где жил Неуманн, и решил поговорить с ним там. Район был
тщательно перекрыт его товарищами, прохожих в поздний час здесь почти не
было, так что риск был оправдан. Роман дождался, пока отъедет автомобиль
шефа полиции, и окликнул его, когда он шел через садик к двери.
- Артур Иванович, простите, что я так внезапно. У вас есть пять
минут?
Неуманн медленно обернулся, какое-то мгновение тяжело смотрел на
Романа, а потом ответил:
- Здесь неудобно...
- А мы пройдемся.
- Только быстро, пожалуйста, я себя плохо чувствую.
- Собираетесь передать дело Исаева кому-то другому?
- Почему вы так решили?
- Ну, из-за плохого самочувствия... Поездка на воды, отдых,
предписанный врачами... Артур Иванович, это надо бы иначе мотивировать:
сердечный приступ на работе, все внезапно, - тогда убедительно и для
вашего начальства, и для меня. Здесь постепенность губительна. Можете
поболеть, когда мы кончим наше дело.
- Я еще не имел возможности заняться делом Исаева.
- Мы хотим облегчить задачу. Возьмите эту папиросу, там в мундштуке
шелковка для Исаева. Потом вызовите его на допрос, и он через вас пришлет
ответ. До свидания.
Весь вечер Неуманн сидел у себя в кабинете - сотый раз просматривая
цифру на шелковке.
<Надо сейчас же ехать к министру, - тупо думал он. - Но тогда Эйнбунд
спросит, - возражал в нем кто-то другой, маленький, мятущийся, жалкий, -
почему я молчал до сих пор? Я отвечу, что ждал. А он спросит, отчего бы не
подождать вместе? Он перестанет отныне верить мне, если я откроюсь ему,
даже если мы порвем ту цепь, которая тянется в тюрьму>.
И вдруг в нем поднялась ярость: все шло - как шло, и вдруг эта дикая
встреча в лесу поставила его к роковой черте, и он перестал быть самим
собою, перестал быть прежним Неуманном - честным, требовательным, добрым.
Ярость душила его, но она была бессильной: он слишком любил жену,
детей, мызу на Пэрэл, чтобы вычеркнуть теперешнего, жалкого Неуманна из
жизни. Он был слишком однолинеен и приземлен, чтобы открыть в новом своем
состоянии возможность для дальнейшей деятельности - рискованной, но в
конечном счете перспективной, если ориентироваться на новых своих
покровителей. К тому же он оказался совсем не таким справедливым и
предельно честным, каким всегда себя считал: он не стал обвинять в
случившемся себя - оправдываясь безысходностью обстоятельств; он не смел
обвинить и того седого чекиста, который все это с ним проделал в лесу, -
потому что тот был недосягаем; но ярость ищет выхода. И Неуманн нашел
виновника - им оказался министр Эйнбунд.
<Будь он человеком, которому можно верить, будь он политиком, а не
политиканом, который продаст, когда это будет ему выгодно в партийных
целях, я бы давно пришел к нему, и мы бы вместе придумали смелую операцию.
Сиди вместо этого фанфарона настоящий патриот родины, я бы не страдал
так>.
Неуманн поднялся из-за стола, прислушался. В доме было тихо, где-то
капала вода из крана, и этот звук до того вдруг умилил Неуманна, что он
замер и долго, чувствуя слезы в горле, прислушивался к капели, и она
отнесла его в детство, когда они жили на хуторе; в весенние закаты,
переходившие в рассветы через серую, зыбкую ночь; он вспомнил мать, ее
доброе лицо и вдруг отметил для себя, что в детстве была совсем другая,
особая тишина - спокойная и безмятежная.
<Ради мамочки, - подумал Неуманн, - ради этой святой женщины я должен
решить для себя, как мне быть дальше>.
План родился как-то сразу - от ярости, через жалость к семье, любовь
к матери, через боязнь министра и трусливую ненависть к этому седому
чекисту, который все начал.
<Скажу, что брать Исаева из госпиталя можно только ему. Образец
пропуска заготовлю, сам подпишу, передам ему в руки. Пусть придет со
своими людьми, а я их встречу. Там и перестрелять их надо лично, самому.
Почему не поставил в известность министра? Потому что если пустить это
через управление и отделы министерства, утечка информации станет столь
реальной, что все дело можно поставить на грань срыва. Министр требует у
правительства денег для расширения своего аппарата, а ему бы не денег
требовать и не дебатировать в Государственном собрании, а заниматься
каждодневной, кропотливой работой. Победителя не судят! Того, кто проявит
слабость, - уничтожат. Только твердость, только сила! План есть, теперь
надо лечь спать, а завтра начать отработку деталей. Если я смогу победить
- свалю министра. А там видно будет>.
С этим Неуманн и уснул: сразу и без снотворного...
И всю ночь за домом Неуманна продолжали наблюдать. Продолжали
наблюдение и утром следующего дня: Роман рассчитал, что если теперь, имея
в руках шелковку, Неуманн не поедет с утра в министерство - а ездил он
туда крайне редко, только в экстраординарных случаях, - тогда вербовку
можно считать состоявшейся. Он допускал и случайность: вдруг министр
вызовет Неуманна по какому-то делу, вдруг там назначено совещание или надо
получить визу в иностранном департаменте; все это Роман учитывал, но ему
обещали помощь эстонские друзья, - у Виктора были свои люди в
министерстве, которые могли посмотреть за Неуманном даже там, в святая
святых тайной полиции.
<Связь получил, - писал в ответе Всеволод. - Заявил Неуманну, что
готов давать показания лишь после встречи с третьим секретарем польского
посольства Мареком Янгом>.
В СИБИРИ
__________________________________________________________________________
Владимир Александрович Владимиров принудил Осипа Шелехеса пойти в ЧК.
и добиться откомандирования Нины в его распоряжение еще на две недели.
- Она контрой занимается, а не библиотеками, - отбивался Шелехес.
- Библиотека, Осип, и важнее, и подчас страшнее любой контры.
Библиотека - это книги...
- Да какому сейчас черту книги нужны?! Беляки в тайге людей бьют, а
ты - книги?
- Ты хоть раз в библиотеке занимался?
- Когда мне? Нас забрали с Федей - это средний у нас братишка, -
когда мне тринадцать лет было. Мы экс сделали, деньги были для типографии
нужны. А потом нелегалка - как тут учиться, я ж газету распространял,
курьерил в Прагу. После революции попросился в комвуз, откомандировали на
курсы при Тобольском университете, а белые пришли, меня сдали в
контрразведку. Мне там, - он рассмеялся, - знаешь какую библиотеку
прописали! Два офицера - трезвые, главное дело - ребра выворачивали...
- То есть как?
- Чего <как>? Раздели, ноги рельсом придавили, руки связали, на
голову сапогом - видишь, рожа у меня с тех пор кривая - и руками ребра
вытягивали. Три штуки у меня поломанные, как погоде меняться - болят
изнутри, страх...
Шелехес расстегнул френч и задрал желтоватую, грубого полотна
исподнюю рубаху.
- Не надо, - попросил Владимиров и зажмурился, - закрой.
- Я когда против интеллигентов митингую, - рассмеялся Осип, - и они
меня одолевают, а рабочая масса начинает хихишки против меня строить -
сразу бок свой сую: вот, говорю, как они спорят, если ихняя сила! Это без
промаха. Потом этих интеллигентов отбивать приходится!
- И ты убежден, что это честно?
- А чего? Я ж не чужой раной козыряю.
- Не в этом суть. Оппонента надо бить логикой, лишенной эмоций. А у
нас ведь в России глубина ценится превыше всего. К чему я все это? К тому,
что Ульянов дал вам программу: учиться надо. Осип, учиться.
- А почему это ты Ильича назвал Ульяновым?
- Я привык к этому по годам совместной эмиграции...
- Смотри... Если чего против него имеешь - пристрелю и еще на труп
приплюну.
- Ты его когда-нибудь видел?
- Нет.
- А откуда в тебе такая к нему любовь?
- Потому что он - Ленин.
- Ты его читал?
- Речи читал на съездах. <Государство и революция> читал, <Что
делать?>...
- <Материализм и эмпириокритицизм>, <Аграрный вопрос в России в конце
девятнадцатого века>?
- Это пока не осилил.
Владимиров поманил Шелехеса пальцем. Тот настороженно приблизился к
старику.
- Позор тебе, - шепотом сказал Владимир Александрович, - и стыд...
- Я уж думал, ты контру хочешь пропаганднуть, - усмехнулся Осип.
- Скажи, как ты будешь объяснять, если тебя спросят на диспуте в
присутствии массы слушателей: <Меня не удовлетворяет ваш ответ - я люблю
Ленина, потому что он Ленин. Это обратная сторона религии, на новый,
правда, манер>. Что ты на это ответишь?
- Если в присутствии рабочей массы, то, конечно, расстреливать за
такой вопрос неудобно... Один на один - прибил бы... А если масса сидит, я
так отвечу: <Эх ты, гад ползучий! И как у тебя язык поворачивается такое
говорить! Враг трудящихся ты после этих слов!> Овация слушателей! Что -
нет?!
- Нет, - покачал головой Владимиров. - Я бы ответил иначе. Я бы
сказал: <Уважаемые оппоненты, товарищи...>
- Какие они уважаемые? Контра. Говори - <граждане>!
- Изволь. <Граждане, начиная с времен Древнего Рима, когда вождь
рабов Спартак повел своих единомышленников против рабовладельцев надменной
столицы, человечество мечтало о свободе. Из-за этой великой мечты шли на
гибель крестьяне Германии, ведомые Лютером. Сложил свою голову мужицкий
царь Емелька Пугач... Гнил на каторге Радищев... Сражались герои
Северо-Американских Штатов... Потрясал основы феодального мира неистовый
Робеспьер... Гибли под царскими пулями декабристы; с гордо поднятой
головой ждали казни Софья Перовская, Кибальчич и Александр Ульянов... Эту
мечту человечества сделал наукой бородатый Маркс и одинокий, влюбленный в
море Энгельс... Мир обывателей, уставший от нищеты мысли и тупости бытия,
затаившись, трусливо ждал перемен. Кто-то всегда выходит первым и
принимает на себя великое и страшное бремя ответственности: это в равной
мере относится к народу, государству, к личности. И вот пришел Ленин.
Вместо упования на мессию, который принесет свободу, Ленин сделал
практикой жизни слова гимна: <Никто не даст нам избавленья: ни бог, ни
царь и не герой!> Ленин взорвал спячку века. Как только новое общество
начнет успокаиваться, ждать новых благ от кого-то, ему следует вспомнить
Ленина: все в ваших руках ныне, вы за все в ответе! Мы сделали главное:
дали вам великое право отличать людей не по цензу богатства, не по цвету
кожи, но по тому, как человек относится к свободе!>
Шелехес слушал Владимирова зачарованно, по-детски, чуть даже
приоткрыв рот. Когда старик замолчал, Шелехес откашлялся, снова принял
обычный свой скептически-подозрительный вид и сказал:
- В общем и целом верно. У тебя были две ошибки: не Емелька Пугач, а
Емелиан Пугачев, ну и про бородатого Маркса и что Энгельс одинокий - не
следует, все ж они вожди...
Нину поражало умение Владимирова работать. Она могла подолгу
любоваться, как он держал книгу в руках, пролистывая ее, как он ее
оглаживал и ласково прихлопывал по корешку, поставив на стеллаж.
Как-то вечером, перелистывая томик своего любимого Монтеня, он
задумчиво сказал:
- Талант, Нинушка, это категория врожденная, несущая в себе некую
таинственную непознанность. Пушкин писал свои гениальные вещи шутя,
никогда не думая, что он делает гениальное. А Щедрин? А письма Чехова? Он
писал друзьям: <Делаю скучную вещицу, по-моему, выходит дрянь>. Это о
<Мужиках>. Как научиться определять врожденную человечью талантливость?
