Уго не обиделся, ответил задумчиво:
- Наверное. Но их очень хорошо знает фюрер. Нам, простым людям, нужно
знать свое и честно это свое выполнять. Если каждый решит знать все - не
будет порядка; много гениев - это плохо, это ведет к полнейшему бардаку.
Надо, чтобы каждый знал свое место в жизни.
- Каждый хочет чтоб получше...
- Верно. И наша национал-социалистская революция сделает так, чтобы
каждому на своем месте было хорошо. Человек должен верить, что лучше не
может быть. Я после ранения месяц отдыхал в охране Дахау. Там было очень
интересно. Я помню, как одного заключенного назначили писарем, у него был
хороший почерк, он не был ни комиссаром, ни евреем, ни цыганом... Какой-то
румын, мне кажется... Не русский, конечно, тех не пускали в писари... Так
вот, этот румын стал таким счастливым, что шапку драл с головы за сто
метров, едва только нас замечал... Каждому свое... Он был счастлив, что не
нужно копать ямы и таскать камни, а хлеба получал столько же, сколько и
раньше, и такую же миску супа. И он верил, что лучше быть не может. Не
надо ему лучше, только б сохранить то, что он получил...
Прогрохотала очередь, зазвенело разбитое зеркало; пулеметчики угодили
в косяк платяного шкафа. Дверца скрипуче и медленно открылась, Уго
усмехнулся:
- Посмотри-ка, сколько костюмов, а? Какой-нибудь торговец жил,
плутократ. Мы, истинные национал-социалисты, довольствовались формой и
одним пиджаком...
- Скорее бы стемнело, надо пролезть к нашим на последний этаж... Я
боюсь, большевики все же залезут на крышу, тогда - конец.
Уго посмотрел на часы:
- Через полчаса будет темно, поднимешься, посмотришь...
- А Бреслау окружен или выход есть?
- Окружен.
- Так, может, попробовать пробиться на запад, унтершарфюрер?
- За такие разговоры будем расстреливать. Это пораженчество. Фюрер
приказал превратить в неприступную крепость каждый немецкий дом, не то что
такой город, как Бреслау. Я видел тебя в деле, поэтому верю тебе, но не
вздумай так сказать при других - сразу донесут, и я же первый буду
вынужден тебя казнить.
- Унтершарфюрер, я так сказал потому, что вас возьмут в плен,
отправят в лагерь и будут кашей кормить, а нас всех к стенке, вот в чем
дело-то...
- Ты думаешь о плене?! Как тебе не стыдно! Пойми, сейчас рейх силен,
как никогда! Мы пружина, понимаешь ты это? Речь идет о жизни и смерти
нации! Мы сейчас сражаемся не за французов или румын, неблагодарных
свиней, а за немцев! Разве нацию можно победить? Что может быть на свете
сильнее национального духа?! Да ничего! Когда мы победим, я женюсь и
нарожаю множество детишек - чтоб в прихожей стояли ботиночки моих девчушек
и сыновей. Знаешь, какое это счастье?! Нация должна быть большой, иначе ее
сомнут и разжижат чужой кровью.
- А нам как же?
- Кому это?
- Кто с Власовым.
- У вас тоже будет своя нация... Не такая большая, как у нас, но
своя... Мы поможем вашим женщинам, - вдруг рассмеялся Уго, - иначе нельзя,
мы обязаны отдать вам часть своей крови, чтобы как-то организовать вас,
приблизить к нам...
- Эх, отчего ж вы нам оружия не дали в сорок втором, унтершарфюрер?!
- Гитлера обманывали генералы. Фюреров всегда обманывают самые
близкие люди. Мы их уничтожили, и теперь вы получили оружие. Теперь вам
только и воевать за освобождение России от большевиков, а ты говоришь про
плен - разве можно?
Вдруг загрохотало, полетели остатки стекол из окон, два снаряда
угодили в верхний этаж, там кто-то тонко закричал: <Ой-ой, черт, сука!>
- Вот они и очухались, утершарфюрер!
Уго подобрал колени под живот, придвинулся еще ближе к батарее:
- Это наши тапки. Русские так не могут...
- Какие <наши>?! Что ж тогда они по своим лупят?!
- Это наши танки, - повторил Уго и достал из мешка гранаты. - Ясно?
Они хотели выкурить русских мерзавцев, а ненароком попали в нас...
- Я тоже русский, унтершарфюрер!
Тот вдруг рассмеялся:
- Ты наш русский, немецкий русский, мы хорошо относимся к таким
русским...
Потом громыхнуло три раза подряд, в комнате обрушилась часть стены,
запахло штукатуркой, нос заложило; унтершарфюрера отбросило в сторону, он
широко открыл рот, видимо, оглушило. Потом, словно ящерица, снова подполз
к батарее, так, чтоб не было видно из окон дома, где засели красные.
А Кротова волной задело самую малость, только развернуло на полу, и
он теперь уперся взглядом в открытый шкаф, где висели костюмы и пальто, а
на верхней полке - аккуратно сложенные простыни и полотенца.
- Это наши, - повторил Уго. - Пристреливаются. Наверное, молодые
ребята, опыта еще нет. Если б русские - <ура> стали кричать, и танки б
пошли... Мы их не пустим сюда, они сюда придут, только перешагнув через
наши трупы...
- Зачем гранаты достали, унтершарфюрер?
- На всякий случай. И ты достань.
Кротов подвинул ногою свой мешок - ранец в каптерке Орать не стал;
туда, он считал, не уместится столько, сколько в мешок; легко развязал
толстую веревку, завязанную парашютным узлом, положил рядом с собою две
гранаты и вытащил из-за голенища нож.
- Как же ты ловко узел развязал! - одобрительно сказал Уго. - Будто
фокусник в цирке.
- Ваши научили, - ответил Кротов, - они меня еще и не тому научили.
Вот, берешь нож, - он достал из ножен остро отточенный тесак, - пробуешь
сталь о ноготь, видишь?
- Вижу, - ответил Уго, придвинувшись еще ближе. - А зачем?
- Ближе смотрите, унтершарфюрер, темно, вы ж след на ногте не
видите...
Уго придвинулся вплотную к Кротову, силясь рассмотреть во внезапно
наступившей темноте следы от тесака на плоском ногте власовца.
- Вижу. Как зарубка в лесу.
- Точно. Зарубка - счет, - ответил Кротов и с маху воткнул нож в
горло унтершарфюрера; кровь брызнула, словно кабана бил - не человека...
...Раздевался Кротов лежа; стащил с себя форму, сапоги, потом подполз
к шкафу, сорвал пальто и костюм, они обрушились на него; он замер,
испугавшись шума, хотя по-прежнему в городе шла стрельба, но он сейчас
ничего вокруг не слышал, он только себя слышал, свое сердце, которое
клокотало во рту. Ухватив все, он вновь отполз к окну; там, где не
простреливалось, и начал лихорадочно быстро натягивать на себя штатский
костюм. Был он ему велик, но не очень, не сразу определишь, что с чужого
плеча, можно даже сказать, вон, мол, как оголодал у немца на каторжных
работах. Влез кое-как в пальто. Надел шляпу - на уши надвинул, взял
наволочку, сунул в карман, сойдет за белый флаг, и медленно пополз к
двери, волоча за собою вещмешок. Однако, вернулся к окну, раскрыл
вещмешок, достал все документы, порвал их, спичку побоялся зажигать,
фотографию свою - во власовской форме - сжевал и проглотил, снова пополз к
выходу; оказавшись в коридоре, поднялся, тут не простреливалось; пошел в
туалет: несмотря на уличные бои, канализация работала; спустив все
бумажки, он взбросил вещмешок на плечо и только тут подумал:
<Переодеваться можно было здесь, вот что страх с человеком делает...>
Вышел он из квартиры по черному ходу, оказался во дворе, дверь
бомбоубежища была раскрыта, прислушался - голосов нет, пусто; поднял
голову, долго смотрел на небо, затянутое горклым дымом пожарищ, стараясь
определить, где запад, где восток; перестрелка кончилась; с реки дул
студеный, чистый ветер; он, наконец, определился и, крадучись, зажав в
руке белую наволочку, пошел дворами туда, где было тихо, подальше от
вокзала и центра...
РАБОТА-III (Москва)
__________________________________________________________________________
1
...Тадава относился к числу людей, которые работали, не думая о
выходных днях. Иные ведь уже в понедельник начинают планировать вечер
пятницы, самый сладкий вечер, когда можно выпить, не думая о том, какой
будет голова наутро; впереди еще два дня - гуляй, не хочу.
...Вдохновение, увы, такого рода данность, которая вызывает порою
если не зависть, то раздражение. Тадава замечал, что ритм, который он сам
себе задал после срочного вылета Костенко в Магаран, не всем по душе: если
заместитель, оставшийся <на хозяйстве>, сидит в кабинете до ночи, приходит
в восемь утра, это, понятно, обязывает и подчиненных к подобному же.
Поэтому он, зная отношение к себе Костенко, пошел на хитрость: уходил
вместе с другими, в семь, но к восьми возвращался, садился на телефоны,
беседовал по ВЧ, делал быстрые записи на маленьких листочках бумаги, а
потом - переняв манеру Костенко - наговаривал разного рода версии на
диктофон, чтобы утром заново прослушать себя, отбросить ненужное, а то,
что покажется интересным, разбить по костенковским <секторам> и начать
отрабатывать каждую деталь.
Дело о расчлененном трупе моряка, обнаруженном в лесу под Бреслау,
искали - как казалось Тадаве - невероятно долго, хотя ушло на это всего
четыре дня.
Получив из прокуратуры папку тугого картона в пять вечера, Тадава
вышел вместе со всеми сотрудниками из угрозыска, заехал домой - Саша,
жена, уже вернулась из клиники, сделала лобио и хачапури; двоюродный брат
Нодар, лесник в Боржоми, прислал ящик вина.
- А еще, - сказала Саша, - я выстояла в очереди и купила тебе
армянской брынзы. Я ее вымачиваю.
- Не надо брынзу вымачивать, - ответил Тадава. - Грузины любят
армянскую брынзу соленой и крошащейся. Поняла? Выше знамя
интернационализма, дурашка!
Саша убежала на кухню, вылила из кастрюли воду, принесла брынзу.
Тадава отломил кусок, пожевал, положил на тарелку.
- Погубила товар, - сказал он. - Великодержавная ты шовинистка, не
уважаешь вкусы представителя малого народа с большой культурой.
Он поел лобио, выпил стакан вина, быстро проглотил хачапури и сказал:
- Я поехал.
- Вернешься?
- Обязательно.
- Разбудишь?
- Еще как, - улыбнулся он.
Уже в прихожей, надевая плащ, - на улице моросило, - спросил:
- Слушай, а ты со мной не хочешь прогуляться, а?
- Ты думаешь, я не верю тебе? - Саша вышла в прихожую, поднялась на
носки, поцеловала мужа. - Если хоть раз не поверю - уйду. Или заключу
договор на взаимную свободу - сейчас это практикуют.
- Я тебе дам свободу, - ухмыльнулся Тадава. - Рэзать будым! Да
здравствует диктатура, свобода для женщин означает конец цивилизации. Нет,
ты одевайся, может, мне твоя помощь понадобится, чисто профессиональная.
...В деле было описание расчлененного трупа неизвестного моряка,
обнаруженного в марте 1945 года под Бреслау.
- Прочитай, - сказал Тадава жене, - и ответь: профессионально порезан
труп или это дело рук любителя?
Саша села на подоконник - весна, темнело поздно, разложила заключение
экспертизы. Тадава начал осторожно перелистывать пожелтевшие листы бумаги.
Задержался на конверте> подшитом к делу черными нитками, открыл его,
достал несколько фотографий и два письма-треугольника, которые писали во
время войны, когда конвертов не было. К фотографиям была приложена
справка: <Групповое фото, отправленное И. Северским 26 февраля 1945 г.,
возвращено в в/часть из-за отсутствия получателя. Мл. лейт. НКВД Н.
Ермолов>.
- Это не профессионал, - сказала Саша. - Знаешь, мне кажется...
- Подожди, - перебил ее Тадава.
Фотография была групповой: молоденький морячок с подбритыми бровями;
юный, еще моложе морячка, совсем мальчик - лейтенант, стриженный наголо, с
орденом Отечественной войны на морском кителе; девушка, видимо, сестра
