полчаса смотреть в окно; я замечала - остановится и смотрит, особенно
ранней осенью...
- Это было постоянно? Или до того времени, пока она не встретила
Милинко?
- Милинко? Кто это? - удивилась Щукина.
- Ее приятель.
- А разве он Милинко? Впрочем, я как-то не интересовалась, - женщина
засмеялась чему-то, потом заключила: - <Чужой земли мы не хотим ни пяди,
но и своей врагу не отдадим...> Пусть ко мне только не лезут, я...
- Напрасно объясняете, я вас понял, двадцать копеек, верно читаете
чужие мысли. Но вас не удивило, что соседки уж как полгода нет дома?
- А меня это как-то не занимало... Однажды она мне сказала: <Мечтаю
уехать из этого холода, на море, к теплу>. Я ответила, что на море в
декабре начинается дождь, промозглый ветер, еще хуже, чем мороз.
- Ну, все-таки ощущение того, что поблизости есть теплое море и оно
не замерзает, как-то обнадеживает, - заметил Костенко.
- Не знаю... Лучше долго мечтать о прекрасном и потом получить, чем
быть все время подле и не видеть толком... Люди Черноморского побережья не
знают моря и не понимают тепла - для них это быт.
- Простите, вы кто по профессии?
- Странно, я ждала именно этого вопроса... Я биолог. А вы -
следователь?
- Сыщик.
- Есть разница?
- Не притворяйтесь, тоже, верно, смотрите <Следствие ведут знатоки>,
разницу между сыщиком и Знаменским понимаете.
- У меня нет телевизора, я продала его три года назад, - ответила
Щукина, и Костенко только сейчас до конца понял, как она красива.
- Давайте вернемся к моему вопросу, - не выдержав взгляда женщины,
сказал Костенко, чувствуя, что говорить с нею ему приятно, но трудно. -
Что вы знаете об ее приятеле?
- Ничего. Безлик, вполне надежен, хваткая походка, идет, как
загребает. Но, по-моему, его иначе звали... Я, однако же, лишь раз
слыхала, как она к нему обратилась... По-моему, Гришин. Почему вы назвали
фамилию Милинко?
- Его звали Гриша...
- Да? Но мне показалось, что она называла его по фамилии, очень
почтительно, на <вы>.
- Он часто бывал у нее?
- Нет. Я его видела раза четыре, один раз рано утром; обычно он
приходил к ней поздно, ночью уже.
- Тихо у них было?
- Как на кладбище.
- Гости?
- Крайне редко.
- А кто?
- Мужчины.
- Они вам запомнились?
- Нет.
- Почему?
- Очень были похожие на Гришу.
- Чем именно?
- Безлики. И тихи.
- А когда приходили?
- Вечером.
- А середина октября? Прошлого года? Шестнадцатое или семнадцатое...
- Что должно было случиться в эти дни?
- Шум у Петровой.
- Не помню. А почему именно в эти дни там должен быть шум?
- Потому что в один из этих дней убили человека. И разрубили топором
на куски.
Щукина съежилась, отодвинулась в глубину кресла, зрачки ее
расширились, глаза потемнели.
- Однажды - только я не помню когда - у них вдруг запели, я это
только сейчас вспомнила. Я не помню когда, не помню что, но пел мужчина.
- А что пел тот мужчина? Вы же запомнили песню, вы ее наверняка
запомнили...
- Да, я ее запомнила, только сейчас вылетело из головы, но я
припомню, погодите. <Я спросил у ясеня> - вот что пел мужчина...
10
В коридоре угрозыска Костенко ждала молоденькая, большеглазая, с
пепельными волосами девушка. <Чудо что за девушка, - подумал он. - Если б
я был несчастным человеком в браке и если бы Маня хоть в малости меня
чем-нибудь ущемила, сразу бы на такой Гретхен женился, ей-богу, прелестная
Дюймовочка, просто сил нет...>
- Что у вас? - спросил Костенко. - Коньки похитили? Соперники под
вашим окном сломали тополь?
- Я из газеты, - ответила девушка; голос у нее был хрипловатый,
низкий, что делало ее еще более нежной какой-то.
- Ах, вы из газеты?! Ну тогда па ходу неловко разговаривать, зайдем в
буфет.
- Я у вас много времени не отниму...
- Жаль. Как всякий лентяй, я обожаю, когда мне мешают работать и
отнимают много времени. Особенно такая прекрасная Дюймовочка, как вы.
- Дюймовочками бывают до шести лет, - ответила девушка, - а мне
двадцать четыре, и зовут меня Кира Королева.
- Красивое созвучие. Костенко. Владислав... Увы, вынужден добавить -
Николаевич. Седина обязывает.
- Седина - лучшее украшение мужчины. Мы тоже стали торопиться с
сединой. Видите? - она склонила голову, и тяжелая грива волос шипуче
обвалилась на ее маленькое плечо. - Как будто от страданий, - засмеялась
девушка. - Ранняя седина - это очень достойно.
- Ну-ну, - согласился Костенко, пропуская Киру в буфет.
Заметив его, офицеры поднялись; Костенко несколько растерялся от
эдакого флотского ф а с о н а, пожал плечами, не решился сказать
<садитесь, пожалуйста>, сделал руками какой-то странный жест - так на
улице драчунов разводят, - его, однако, поняли, сели.
- Ох, какой вы большой начальник, - сказала Кира, - а я и не знала.
- Да уж такой начальник, что дальше некуда, вот-вот голову свернут...
- Зато всласть пожили, разве нет? - усмехнулась Кира Королева.
Костенко согласно кивнул, подвел ее к буфету:
- Выбирайте.
- Было б что. Сыр и кофе.
- Тут пирожные очень вкусны. Хотите?
- А фигура?
- Завтра попьете чай без сахара.
- Ладно, уговорили, долго ли нас уговорить? - И снова засмеялась
низким смехом, который так понравился Костенко, и она, конечно же,
заметила, что ему это понравилось.
Они сели к окну, Костенко быстро выпил кофе, сжевал бутерброд и
сказал:
- Не из кокетства - мужики, между прочим, кокетки, имейте это в виду
- времени у меня действительно мало, минут пятнадцать, не более того, так
что, Кира, давайте нашу беседу уложим именно в этот термин, идет?
- А что это такое <термин>?
- <Термин> - немцы так определяют точное время встречи, - лениво
ответил Костенко, отчетливо вспомнив лицо Крабовского.
- Владислав Николаевич, в городе пошли слухи о каком-то кошмарном
преступлении, народ боится на улицы выходить, говорят, похищают людей и
режут на куски. Говорят еще, что этим делом занимаются таксисты, я сейчас
была в парке - вам-то они ничего не передают, а мне шоферы признались -
план не выполняют, а их за это премии лишают, детишки клювики разевают,
пищи просят, жены готовят кастрюльный бунт.
- Значица так, - подражая Василию Романову из УБХСС, чуть что не
запел Костенко, - коли в городе циркулируют слухи - это очень хорошо, ибо
это лишний раз свидетельствует о демократичности и открытости нашего
общества. Однако когда слухи наносят ущерб плану - сие сугубо плохо, и
поэтому пресса должна дать разъяснение трудящимся. Разъяснение может
звучать следующим образом... <Банда грабителей совершила злодейское
нападение и убила гражданина В. в начале весны этого года. Органы милиции
и прокуратура ведут расследование обстоятельств преступления. В ближайшее
время обвинение будет предъявлено рецидивистам, подозреваемым в
организации разбойного нападения>.
- Но это не очень интересно, Владислав Николаевич! Просто даже совсем
неинтересно... Я ведь из молодежной газеты, хочется так рассказать, чтоб
твой материал читали...
- А знаете, как надо сделать материал?
- Как?
- Поговорите с экспертами, съездите с оперативной группой на
происшествие, то есть соберите побольше фактов, а потом включите туда и
этот мой комментарий.
- Комментарий очень уж обтекаем. В городе, куда ни зайдешь, все
говорят: <Разрезают на куски, женщин заманивают в такси, стреляют в спину
из багажника>. Тогда уж лучше не подписывать три строчки, дать как
официальную справку.
Костенко возразил:
- А вот этого делать нельзя, Кира. Был такой журналист в тридцатых
годах, он вместе с Гайдаром погиб, Михаил Розенфельд, тоже, кстати,
работал в комсомольской прессе; Так вот он, перед тем как лететь на
Северный полюс, оставил заповедь: <Первое - журналист должен подписывать
даже однострочную корреспонденцию полным именем и фамилией; второе -
журналист обязан избегать присоединения к каким бы то ни было
внутриредакционным группировкам; третье - журналист, если он думает о
своей профессии серьезно, обязан отказаться ото всех административных
постов в газете, как бы почетны они ни были>.
- Грандиозно, - сказала Кира. - Даже записывать не надо. Есть
какие-то вещи, которые запоминаются на всю жизнь.
- Очень любите газету?
- Без нее нет жизни, честное слово...
- Очень не люблю выражение <честное слово>.
- Почему? - поразилась девушка.
- Все слова должны быть честными, - ответил Костенко. - Иначе к
каждой фразе надо прибавлять <честное слово>. Другие слова, получается, у
вас были нечестными, а только те, где вы поклялись, - правдивы? Ну,
пошли... Спасибо за компанию...
- А у вас для меня еще время найдется, Владислав Николаевич?
- Трудно.
- А вечером?
- Вечером самая работа, вся информация стекается, се надо
проанализировать, наметить шаги на завтра, просоветовать с товарищами
планы мероприятий...
- Можете хоть в двенадцать приехать, я поздно спать ложусь.
- Спасибо.
- Спасибо, <нет> или спасибо, <да>?
- Спасибо, <нет>.
- Жаль. Ну, до свидания.
- Пропуск подписать?
- Зачем? Вы ж посоветовали мне пойти к экспертам В выехать на
очередной случай разрезания трупа в такси. Пойду бродить по коридорам, как
истинный репортер полицейской хроники...
- Где учились?
- В Москве. У Ясеня.
- Какого еще Ясеня? - насторожился Костенко, вспомнив слова песни,
которые продекламировала свидетельница Щукина: <Я спросил у ясеня...>
- У Засурского. Нашего декана зовут Ясен. И мы его очень любили.
Идите, уже семнадцать минут прошло, а вам еще план мероприятий надо
составлять.
Костенко подумал, что девушке здесь одиноко; наверное, приехала по
распределению, романтика понятия <журнализм> сменилась правдой буден, а к
ней, к правде, надо уметь приспособиться, лишь в этом случае можно
вернуться к поэтике первого представления, иначе - могила, потерянный
человек. Костенко был убежден, что одержимость в профессии, или, точнее,
одержимость профессией, дает людям счастье, лишь это, да еще дети. Ну и
конечно, любовь, если она смогла стать <затянувшимся диалогом>, то есть
перейти в дружество. В любовь до гробовой доски Костенко не верил, считал
это сказочкой, сочиненной автором с дурным вкусом. Одержимость заставляет
смотреть, как писал Маяковский, <через головы народов и правительств>,
вырабатывает в человеке уверенность в своей нужности делу, проводит его
мимо тех мелочей, которые, конечно же, досадны, доводят порою до
бешенства; те, которые не одержимы, отдают всего себя именно этим мелочам,
и жизнь - огромная, сложная, трудная - проходит мимо них; воистину, взгляд
снизу даже трехэтажный дом делает небоскребом, нельзя смотреть снизу, надо
на век смотреть как на равного, глаз в глаз, тогда только толк
получится...
<А если я к ней приеду, будет плохо, - думал Костенко, шагая с
девушкой по темному коридору. - Мужики моего возраста нравятся, сейчас на
нас мода, а я завтра улечу, зачем же все? Хотя, может, я проецирую себя на
нее? Они рациональнее нас, лишены того сентиментального истеризма, которым
отмечены некоторые особи женского пола в нашем поколении. Больше всего
боялись <разрушить семью>; <поцеловал - женись>. Жили тяжко, все хотели
гарантий, особенно женщины, это к ним от матерей пришло, от матерей,
