она пружинисто вскинулась с кровати:
- А спирта хотите? Я спирта жахнула с горя.
- Незаметно.
- Ну я ж не стакан, пару глотков, а то было так страшно, что просто
нет сил.
- Сунулась в драку - забудь про страх. Журналистика - драка.
- Смотря какая.
- Ну о барахле я не говорю, на это времени не осталось.
- В Москву уеду.
- Стыдно.
Она включила кофейник и спросила:
- Почему?
- Потому что дезертирство. Да, в Москве легче, да, в Москве такое
вряд ли бы случилось, хотя, увы, еще случается, да, в Москве наибольшее
благоприятствие, но хорошо ли это для пишущего - наибольшее
благоприятствие?
- Хорошо, - убежденно ответила девушка. - Просто даже замечательно.
Почему музыканту - наибольшее благоприятствие, художнику - тоже, а
пишущему надо продираться сквозь тернии?
- А куда продираться-то? - вздохнул Костенко. - К звездам. То-то и
оно. Вам могут предложить написать о том, как плохо освещены улицы, но вы
шире глядите: отчего наши города так скучно оформлены, почему мы так
горделиво жжем неон на <продовольственном магазине> или <хозтоварах>,
почему бы вместо этого не придумать интересную современную рекламу, чтобы
наши молокососы не вздыхали по рекламе западной или японской... Хорошая,
кстати, реклама - не грех бы поучиться. Петр учился, мы у Форда учились,
не было в этом ничего зазорного... Напишите, право, вы этим наступите на
хвост своему врагу в исполкоме, есть там один... Впрочем, какой он враг...
Трус, перестраховщик...
Глаза у девушки мгновенно потемнели:
- По-вашему, трус и перестраховщик - не враг?
- Надо ли так резко?
- Ой, как вы непохоже на себя сейчас сказали!
Костенко потер лоб ладонью, согласился:
- Да, пожалуй.
- А я вот в вас влюбилась.
- Зря.
- Это мое дело, а не ваше. Это мне важно, вы даже и знать про это не
должны были б. Просто легче жить на свете, когда есть человек, о котором
радостно думать.
- Об отце думайте.
- Снова не то говорите.
- Ну и что? Красивая вы девушка, я несколько теряюсь, поэтому несу
околесицу - разве трудно понять?
- А вы многих женщин видали, которые п о н и м а ю т?
- Видал.
- Вы их придумывали себе. Нет женщин, которые умеют понимать. Есть
умные - их мало, - жестко как-то отрезала Кира, - и дуры - тех много. Ум -
это логика, точный расчет, а вам кажется, что они все понимают.
- Не слишком резко? - улыбнулся Костенко.
Кира пожала плечами, поставила перед ним чашку кофе:
- Растворимый, но я много заварила.
- Прекрасный кофе.
- Правда?
- Сейчас сказал истинную правду.
- Я вообще-то умею заваривать кофе.
- А я впервые попробовал кофе у моей будущей жены, до этого меня с
него воротило - горечь, да и только!
- А наше поколение без кофе жить не может.
- Знаете, чем я это объясняю?
- Откуда же я могу знать?
- Я считаю, что это - от спокойствия. Кофе - символ надежности,
устойчивости, спокойствия, традиции, если хотите.
- Интересно... Наверное, так и есть... Сядешь в <Молодежном>, осень,
дождь идет, по улице Горького машины мчатся, а ты возьмешь себе кофе и
сидишь, пишешь, смотришь. Правда, так раньше было, теперь подгоняют,
очередь, план надо выполнять, на одном кофе разве подворуешь?
- И про это б написали.
- Кто напечатает?
- Умно напишете - напечатают. - Костенко поправил себя: - Рано или
поздно. Все равно мы от этого не уйдем, благосостояние таково, что люди
хотят отдыхать красиво, а если какие дремучие перестраховщики - против, то
они - недолговечны.
- Вашими бы устами да мед пить.
Костенко допил кофе, поднялся:
- Поехали, Кирушка...
- Так меня брат называет, - сказала девушка, подошла к Костенко и
погладила его по щеке, - Вот чудо-то, что милиционер появился. Куда
повезете?
- К секретарю обкома, он вас с утра разыскивает, всех поднял на ноги,
всем по первое число за вас всыпал. Поехали. И вот вам моя карточка,
звонить, конечно, отсюда дорого, но написать можно вполне.
- А ваша жена возьмет и скандал устроит.
- У меня умная жена.
- Одногодка?
- Да.
- Если она умная, тогда я вам надоем письмами... Четыре раза в год
буду писать... Ладно?
- Я выдержу и восемь. Но отвечу на четыре, страх как не люблю
сочинять, всю жизнь с писаниной, поэтому и весточки мои получаются как
протоколы...
Костенко высадил Киру у обкома; он видел в зеркальце <Волги>, как
девушка стояла, не двигаясь, глядя вслед его машине; тяжелые волосы
казались средневековым шлемом, глаза были растерянные, по-детски еще
круглые, а нос обсыпало розовыми веснушками...
РЕТРОСПЕКТИВА-V (Апрель 1945, медсанбат 54/823)
__________________________________________________________________________
На второй день Кротов почувствовал жар. Он поднимался в нем изнутри,
пронизывая насквозь все тело; во рту было сухо, язык еле ворочался, иногда
мутилось в голове, и это страшило Кротова более всего - а вдруг бред,
понесет тогда черт-те что, по-немецки понесет. <Хотя это я замотивировал,
- успокаивал он себя, - я сестричке милосердной что-то по-немецки сказал,
она еще удивилась, а я ответил, что учителем немецкого языка в школе был
Артур Иванович, самый что ни на есть настоящий фриц, учил нас от чистого
сердца, мне, мол, в разведке пригодилось, я ж разведчик, морская пехота
завсегда в разведке первая, морская душа, черная смерть...>
Врач определил тиф, его перевели в отдельную палату, медсанбат
занимал двухэтажный дом, бывшее отделение НСДАП, столы были сдвинуты в
угол, на стенах белели места, где раньше висели портреты Гитлера.
- Только маме не пишите, - просил постоянно Кротов, - маму пугать не
надо, войну сын прошел, а от вши гибнет...
Врач погладил его по бритой голове, улыбнулся:
- Не погибнет сын от вши, спи больше, морячок, спи и ешь...
- Воротит меня с еды, не могу...
- А ты через не могу. Спи...
Когда кризис прошел, более всего Кротов боялся, что сообщили в ту
часть, где служил морячок - мичману или тому, второму, Игорю, поэту, вроде
Гоши, идейный, наверное, душу изо всех вынимал. (Успел поглядеть в кузове,
пока ехал; рвать не мог, трое соседей было.) Письма он не успел
уничтожить, и, когда брили, сестры сунули в мешок, унесли в каптерку, а
теперь все ушло на дезинфекцию, и ему сказали, что письма, прогладив
горячим утюгом, уже отправили по адресам.
- Но вы приписки-то не сделали, что у меня тиф? - спросил сестру
Кротов. - Тиф - не фронтовая болезнь, позорище...
- Да, - ответила сестра, - вы у нас с тифом - первый. Как станете
ходить, главврач анкету снимет: где был последние дни перед контузией, с
кем общался, что ел. Может, заразу Гитлер на нас хочет напустить...
- Только не сейчас, - попросил Кротов слабым голосом, - я еще в себя
не пришел, немочь во мне. Дайте на ноги встать.
Ночью он разыграл спектакль: закричал дурным голосом несвязное,
прибежала дежурная сестра, стала его тормошить, а он продолжал истошно
кричать:
- Пустите, пусти! Ни шагу назад, братцы! Родина не простит! Они нас
тут нарочно держат, лишают фронт силы! Вперед, товарищи, за Родину, за
Сталина! Врачи куплены, они - враги народа, они фронт лишают силы!
Разбудил он всех, переполох был, прибежал хирург Вайнштейн, сделал
Кротову инъекцию - тот слабо бился, хотя мог ударить очкастого так, что
горбатый нос бы ему сразу выправил.
Уснул он через десять минут; Вайнштейн сидел у него в ногах на койке,
успокаивал:
- Поспи, родной, поспи, скоро поправишься, вернешься на фронт, только
маму сначала навести, у тебя ж отпускной, мы тебе продуктов на дорожку
дадим, маме сахару привезешь, спи, сынок, спи, милый...
Когда Кротов почувствовал, что окреп, стал сильнее, чем прежде, ночью
пошел по нужде, заглянул в канцелярию, обсмотрел, где лежат книги приема
раненых и выписки; прошел мимо каптерки, где хранилась форма и вещмешок,
вернулся, лег, долго прикидывал к о м б и н а ц и ю, наутро начал
п о д к а т ы в а т ь с я под сестричку.
- Глашенька, - сказал он ей, когда выключили свет в палатах, -
девочка, ты меня только пойми, сердцем пойми... Вот у меня уж два провала
в памяти было, а отчего? Оттого, что ярость во мне, душит меня, Глаш...
Милая девочка, дай мне одеться, я ж здоров, дай мне формуляр...
- Какой формуляр?
- Ну бумажку на выписку...
Глаша тихо засмеялась:
- А то еще какой такой формуляр, слово-то не наше... Бумажку я дам, а
кто ж тебе, Милинко, аттестат выпишет?
- Мне б только до фронта, там ребята накормят...
- Абрам Федорович говорит, что рано еще, слабый ты, он говорит, после
тифа горячка может быть, а ведь не дома ты, в Германии. А ну - свалишься
на дороге? Снова тебя к нам везти? Возвратный тиф есть, он прилипчивый,
Милинко...
Кротов тренировал себя день и ночь: <Милинко, Милинко, Гриша,
Милинко, Милинко, Гриша...> Спасибо, тиф выручил, сначала-то в горячке он
на Милинко не откликался, а потом вспомнил уроки спецгоспиталя в
Шварцвальде, где его от дефекта лечили, чтобы приметы не было, заикания:
<Спокойно, герр Кротов, все хорошо, слова надо петь, зачем торопиться их
произносить? Слово так прекрасно, им надо любоваться прежде, чем
произнести>. Сначала-то пел, а как не получалось петь, так на кресло
сажали, велели говорить, и если начинал челюстью трясти, ток включали,
рассчитали, на каких буквах заикается, тогда и включали, все тело сводит,
криком кричи, но говори так, как надо, добились, вот ведь говорю, не
заикаюсь... И к Милинко привыкну, к Грише, только держать себя надо в
кулаке, если в бреду не открылся... А вдруг открылся?! Вдруг они смотрят
за мною, и Глаша эта не Глаша никакая, а подсадная утка. Нужна баба, какая
ни на есть, ночь - мое время, а мне одна ночь и нужна... Только с Глашей
долго надо, - красивая, а тут одна маленькая, очкастая, глаз не подымает,
застоялась, а кто на нее взор положит, на уродинку в очках?>
- Глаш, а как эту очкастенькую зовут, - спросил он, - которая днем
дежурит?
- Розка-то, татарочка? Чего ты ее так - <очкастая>? Она девка
хорошая...
- Вы тут все красотки, а на нее никто и не смотрит. Одинокая она?
Друга нет?
- Она хирургом хочет стать, все возле Абрама ходит...
<Она возле вашего старого Абрама ходит, потому что рядом - пусто, -
подумал Кротов. - Бросит она кривоноса, как только мужиком запахнет.
Уродинка, если ее пригреть, из огня каштан потащит>.
За завтраком он подозвал Розу, попросил:
- Сестреночка, маленькая, у меня в глазах рябит, ты мне книжку
почитай, а? - и руку ей положил на колено, горячую, большую руку...
Когда его выпустили из палаты изолятора, он, по-прежнему шатаясь, -
всячески отыгрывал версию контузии, - завел дружбу чуть не со всеми
ранеными; слушал; каждое слово з а к л а д ы в а л в память, говорил
мало; безрукому цигарку скрутит, лежачему с ложечки морсу даст, у Розы
ведро выхватит из руки, та вся зардеет, идет следом, как собачонка...
...Аттестат он выкрал, историю болезни - там, где было записано,
когда поступил с контузией и когда начался тиф,вырвал, спустил в сортир,
вещи из каптерки тайком взяла Роза, ушел он на рассвете, сел на попутку,
поехал к матери Милинко, в Осташков.
14
На аэродроме было столпотворение: отпускной сезон.
- Выпьем? - предложил Костенко.
- Пошли, - вздохнул Жуков, - А то как дерьмом вымазанные расстаемся -
никакого сдвига, обидно...
