К о с т е н к о. - Сколько раз за последние годы?
П а с т у х о в. - У тети, на ее семидесятилетии, в Коканде потом она
ко мне прилетала в Ригу, а до этого в Ленинграде. Когда она защитила
диплом, я к ней приехал - хоть один свой человек.
К о с т е н к о. - Она вам жаловалась на одиночество?
П а с т у х о в. - Мы не были так близки...
К о с т е н к о. - А ее друзей вы знаете?
П а с т у х о в. - У нее, мне кажется, не было друзей.
К о с т е н к о. - Как же так?
П а с т у х о в. - Разные люди живут на земле...
К о с т е н к о. - Вы не обратили внимания: в кафе, после того как
она вышла в туалет, ничего в ней не изменилось?
П а с т у х о в. - То есть?
К о с т е н к о. - Ну, может, говорить стала громче или, наоборот,
тише, может, попросила вас заказать что-нибудь особое какое-нибудь
марочное вино или шоколадный торт?
П а с т у х о в. - Погодите, она и впрямь попросила меня заказать
<Цимлянское>.
К о с т е н к о. - Выпила много?
П а с т у х о в. - Глоток, я еще удивился... Зачем было бутылку
просить?
К о с т е н к о. - А больше вы ничему не удивились?
П а с т у х о в. - Я сказал, чему я удивился. Потом, после этой ее
просьбы, удивляться было нечему: совершенно чужой человек - по духу.
К о с т е н к о. - Погодите, не надо сплеча. Она обратилась к вам с
той просьбой до того, как выходила в туалет, или позже?
П а с т у х о в. - Позже.
К о с т е н к о. - Точно?
П а с т у х о в. - Абсолютно. Когда я отрезал, она как-то съежилась и
сказала, что, мол, все это ерунда, выбрось из головы, и попросила
<Цимлянского>...
Генерал заметил:
- Видимо, хахаль сидел не за соседним столиком, а в стороне, бутылка
была у них сигналом тревоги.
- Я тоже так считаю.
- Значит, ваша версия о золоте - абсолютна.
- Тем не менее это, по-прежнему, версия, доказательств пока нет.
- А что Жуков? БХСС работает в магаранском <Центроприиске>?
- Там полный порядок, никаких недостач.
- У Петровой могли быть данные, где наиболее активно разведуют новые
золотоносные жилы?
- Предположительно - наверняка. Доказательств - никаких.
<К о с т е н к о. - Она чем-нибудь мотивировала свою просьбу, товарищ
Пастухов?
П а с т у х о в. - Желанием переехать в Адлер, купить там дом,
обзавестись, наконец, семьей.
К о с т е н к о. - А почему именно в Адлер?
П а с т у х о в. - А там живет ее первый мужчина. Она была в него
влюблена, а он женился на другой, она это очень тяжело переживала.
К о с т е н к о. - Фамилии не помните?
П а с т у х о в. - Нет. Он работает главбухом в рыбкоопе, это она мне
рассказывала.
К о с т е н к о. - Перед тем как идти в кафе?
П а с т у х о в. - Нет, у тети на дне рождения.
К о с т е н к о. - Имени тоже не помните?
П а с т у х о в. - Нет... Леша... Или Леня... Нет, точно не помню...
К о с т е н к о. - Письма ее у вас есть?
П а с т у х о в. - Конечно.
К о с т е н к о. - Письма тоже захватите.
П а с т у х о в. - Хорошо. Если вы сделаете мне полет в Москву, по
гроб жизни буду благодарен, девятый месяц в рейсе...>
- Незачем его в Москву тащить, - сказал генерал. - Помяните мое
слово, он к вам выйдет на связь, припомнит что-нибудь. Ерунду каую-нибудь
припомнит... С Адлером успели связаться?
- Еще нет.
- Поручили бы Тадаве.
- Он на ветеранах и архивах, Игорь Иванович.
- Что-нибудь есть?
- Пока - мало.
- А это хорошо. Не люблю, когда в руки плывет информация, значит,
потом сработает закон подлости, все оборвется. Ну счастливо вам, Владислав
Николаевич, я поехал домой.
- Я тоже.
- Но вы ведь дежурите по управлению! - генерал удивился.
- Меня подменят до двенадцати. Я должен быть на поминках Левона
Кочаряна.
- Режиссер?
- Да.
- По-моему, лет десять назад умер?
- Да.
- Помню...
- А я забыть не могу, - усмехнулся Костенко. - Экая ведь разница
словесная: <помню> и <не могу забыть>.
- В добрый час, поклонитесь его родным... И - не в порядке
подстегивания, Владислав Николаевич, - поднавалитесь на дело еще круче:
завтра меня вызывает руководство для отчета. Вашим Милинко интересовались
уже три раза; я полагаю - писем много идет из Магарана, люди требуют найти
ворога, а вы... а мы пока что молчим...
- Как я понял, вы против того, чтобы я сейчас уезжал?
- Вы меня поняли превратно. Считай я так - сказал бы без обиняков.
2
...Собрались у Григора. Костенко сразу же почувствовал умиротворенное
спокойствие; оно было грустным, это особое спокойствие, потому что каждый
раз, собираясь вспомнить Левона, он видел, как стареет их к о м а н д а.
Ларик почти совсем облысел, главный врач, животик торчит, хотя плечами еще
поводит по-бойцовски. Мишаня, сукин сын, глаза отводит, помнит т о дело,
здорово поседел, рассказывает рыжему Феликсу, как вырос сын: <Шпарит
по-французски, картавит, как Серега из комиссионного, слышать не могу, а
он говорит, так надо, все, говорит, французы картавят, нас в первом
классе, - он у меня в спецшколе имени Поленова, знай наших, - заставляли
три урока рычать друг на друга, чтоб <р> изуродовать>. Иван что-то худеет,
и синяки под глазами, и Санька Быков совсем сдал, сгорбился. <Что ты
хочешь, старик, на мне три завода, поди распредели между ними энергию и
топливо, головные предприятия, выходы на все отрасли промышленности,
мечусь между Госпланом, Совмином, смежными министерствами, раньше еще мог
гулять - на работу пешком ходил, а теперь машина, будь она неладна; по
улице, бывало, идешь - на людей хоть смотришь, а теперь и в машине таблицы
изучаю; Ирина говорит, разлюбил, а у меня, думаю, ранняя импотенция
начинается, мне во сне показывают резолюции с отказом на жидкое
топливо...>
Женя стал академиком, но такой же, не изменился: черные
щелочки-глаза, в них постоянные искорки смеха и скорби, басит так же, как
и раньше в институте, когда руководил лекторской группой горкома
комсомола.
Кёс тоже поседел - в ЮНЕСКО подсчитали, что меньше всего живут именно
режиссеры и летчики-испытатели; дольше всего - как ни странно - политики:
действительно, Черчилль, Эйзенхауэр, Мао, де Голль, шведский король - всем
было куда как за восемьдесят.
Пришел <Билли Бонс>, сейчас советник МИДа, только что из Вашингтона,
раньше был курчавый, лучший баскетболист института, с Левоном хорошо в
паре играл, сейчас седина, но волосы остались, седина ему идет. Митька
Степанов рассказывал, что Симонов однажды признался Роману Кармену: <Я
только одному завидую - твоей ранней седине>. Он сказал это сразу после
войны, а потом сам быстро поседел. И нет уж ни того, ни другого, как-то не
укладывается это в сознании.
<А помнишь?> - <А помнишь?> - <А помнишь?>...
Костенко шел сквозь это страшное <А помнишь?>, вопрос задавали со
смехом; смех был добрым, видимо, люди одного возраста не ощущают старения,
видят себя такими, какими только еще познакомились, а было это в августе
сорок девятого года, на Ростокинском проезде, у дверей Института
востоковедения...
<Впрочем, - подумал Костенко, - все верно, развитие в определенном
направлении (<когда с ярмарки>) кажется ужасным лишь тем, кто подписал
безоговорочную капитуляцию перед неотвратимостью времени. Мы обязаны
постоянно ощущать себя в состоянии того пика, который определял нашу
молодость, начало дружбы. Кто-то из наших хорошо сказал: <Бюрократии
бюрократов надо противопоставить бюрократию дружбы и единства, только
тогда мы их сомнем>.
Мама Левона стала совсем согбенной, тетя Марго еле двигалась, но, как
истинные армянки, они обносили ребят бутылками и тарелками с закуской,
гладили м а л ь ч и к о в по плечам, слез не вытирали, и слезы, - это
всегда потрясало Костенко, когда он встречал старушек, - были слезами
счастья за мальчиков, друзей Левончика, такие большие люди, такие хорошие
семьи...
- Ты что грустный, Кёс? - спросил Костенко.
Тот лишь махнул рукой; как-то горестно, на себя непохоже, пожал
плечами.
- Ну, брат, это не ответ.
- Ответ, Слава, ответ, - вздохнул тот. - Я последнее время все чаще
прихожу к мысли, что настало время возвращаться к немому кино: никаких
проблем, двигайся себе, одно наслаждение, никаких слов, <догадайся, мол,
сама>, одни титры, и тапер лабает от души.
- Я читал твое интервью... Действительно, собираешься снимать
политический детектив?
Кёс усмехнулся, повторил с раздраженной, издевательской прямо-таки
интонацией:
- <Я собираюсь!> Слава, родной, ты себе не представляешь, как я
устал! А в искусстве нет усталости, понимаешь?! Ее не имеет права быть!
Когда начинается усталость - тогда нет творчества, тогда суррогат,
прозябание, тогда, милый, р е м е с л о, но в плохом смысле этого слова...
- Не отдыхал в этом году?
- Да мне и отдых не в отдых... Ты себе не представляешь, как трудно
стало делать фильмы моего жанра, особенно если они за Советскую власть...
- Это как же?!
- Это очень просто, дорогой; это слетаются редакторы, и айда цеплять
каждую фразу: <Тут слишком резко, а здесь надо проконсультироваться, а тут
- смягчите>. А мне не терпится пробовать актеров, работать с композитором,
сидеть у художника над его эскизами! А приходится потеть в творческом
объединении и каждую страницу смотреть на свет: <Франция обидится, а тут
ФРГ не троньте, а здесь слишком резко о президенте, ну а к чему такой удар
по Мао, можно и аккуратней!> - <Но я ж делаю кино, а не выступаю в ООН!> -
<Ваше искусство - политического звучания!> - <А разве <Черное золото>
Алексея Толстого не <политическое звучание>?! А он там по Швеции бабахает,
а она - нейтральна! Неужто и ему руки ломали?!> - <То было другое время>.
- <Нет, было это же время - советское!> - <Мы имеем в виду средства
массовой информации - и большого экрана не было тогда, и про телевизор
никто еще не знал!> Ну что ответишь?! И при этом все глаза поднимают:
<мол, есть мнение н а в е р х у!> А нет такого мнения наверху! Есть
трусость тех, кто внизу! Есть некомпетентность, а отсюда - страх за
принятие решения. Ей-богу, надо брать сценарий про то, как Ваня любит Маню
и как они вместе на рассвете по лесу гуляют, рассуждая о разных разностях,
никак не связанных с реальными заботами наших дней. И обязательно чтоб
название было каким-нибудь травяным - <Горицвет>, <Переползи-трава>,
<Осока>... Тогда никаких проблем - сразу запускают, расхваливают, а фильм
потом просмотрят десять человек, но и это никого не интересует - главное,
чтоб было все приличненько и спокойно, главное, чтоб острых проблем не
трогать! Вот и выходит: <Правда> печатает прекрасную статью или
<Комсомолка> - бери, ставь в кино, ан, не тут-то было: <что можно газете,
то не надо в кино и на телевидении!> Ты заметь, как сейчас кино уходит в
спасительную классику да в исторические сюжеты - современности бегут, как
черт ладана...
- Но это ж дико, Кёс.
- Вот потому я и грустный.
- Так драться надо! У вас же пленумы проходят, собираются все
киношники, бабахни от всего сердца...
- Бабахал. Ну и что? Со мною все согласны, аплодируют. А как уходит
вопрос на н и з, так все и вязнет... Демократия... Перепроизводство
режиссеров к тому же; п л а н о в о, то есть ежегодно, д о л ж е н
б ы т ь выпуск в институте кинематографии, и всех обученных режиссуре надо
пристроить, каждому дать работу - право на труд! А почему ежегодно? Ну
