почему?! Неужели таланты планируемы?! Это ведь не бритвы и не прокат, это
- таланты! Спущено десять мест для т а л а н т о в - изволь их заполнить!
- А может, лучше все-таки перепроизвести, чем недопроизвести, Кёс?
Тот махнул рукой:
- Может быть...
- А ты чего обижаешься? - Костенко рассердился. - Ты в драке, тут
обижаться не положено, надо уметь за себя стоять!
- Искусство - не драка, Славик. В принципе, оно - высшее счастье.
- А по-моему, истинное искусство - всегда драка, всегда
преодоление...
- Сколько можно? - устало спросил Кёс.
- Столько, сколько нужно.
- В тебе редактор заложен, Славик, у тебя внезапно металл в голосе
появляется.
- Какой я редактор, Кёс?! Я - сыщик, у меня, кстати, своих забот
полон рот, тоже, знаешь ли, до <полного благоприятствия> куда как далеко,
и с прокуратурой приходится биться, и от судейских достается... Однако я
считаю все это симптомом прекрасным, демократическое развитие предполагает
сшибку мнений, учимся спорить, учимся биться за позицию, ничего не
попишешь, Кёс...
Внезапно в глазах Кёса появилось что-то живое, яростное, прежнее.
- Хм, эка ты вывернул, - задумчиво сказал он. - Ты хочешь упрятать
все мои боли в концепцию демократического развития? Ловок, ничего не
скажешь! Но - любопытно! Черт, я сразу подумал - как бы эту твою сентенцию
в сценарий воткнуть, и сразу же увидел лица в о р о г о в: <Да, интересно,
но не бесспорно, слишком общо, а потому бездоказательно>...
- Опять-таки прекрасно, ты и их слова всунь в сценарий. Ты вообще,
что ль, против редакторов? <Уничтожить как класс>?
- Отнюдь. Я с радостью взял бы тебя в редакторы. Вообще-то, в идеале,
редактор - это такой человек, который более тебя знает, более образован,
более смел; Фурманов, Боровский - одним словом, комиссар. Но ведь| мы и
редакторов п л а н и р у е м в институте кино, Слава! Нужен ли, не нужен
ли - есть план, выдай в а л!
- Неужели все до единого - б е с ы?
Кёс ответил:
- В том-то и беда - нет. Но надоедает каждый раз стучаться в дверь
начальства... Занятые, большие люди, все понимают, решают вопросы сразу
же. <Я не могу взять в толк, отчего это дело не решалось ранее, нормальным
путем, как и положено>.
- Но ты обязан допустить мысль, что твои противники совершенно
искренне придерживаются иной точки зрения, Кёс. Ты ж их, верно, и не
слушаешь - с высоты своего киновеличия. Ты ж в классиках, Кёс. А люди
хотят высказать свою точку зрения, отчего б не выслушать?
Кёс мотнул головой:
- <Вот вам, товарищи, мое стило, и можете писать сами!> Помнишь
Маяковского? То-то и оно.
Кёс погладил Костенко по плечу, отошел к Эрику Абрамову и Юре
Холодову, тот, щурясь, словно в глаза ему светили прожектором, рассказывал
о конгрессе парапсихологов в Нью-Йорке - его там избрали в правление.
<Звезда>, как-никак, светоч!
Костенко не удержался, протиснулся к Кёсу, шепнул:
- Ты послушай его, Кёс, послушай и вспомни, как все мы бились, чтоб
ему помочь, когда его травили наши научные ретрограды. И он выстоял. Умел
драться за свое, сиречь за наше...
Кёс ответил - раздраженным шепотом;
- Значит, я - дерьмо, не умею драться. Или устал, выработался, пустая
шахта... Директоры картин гоняют меня по кабинетам: <Надо выбить деньги,
еще, еще, еще!> Я спросил одного из них: <Вы требуете, чтобы я получил для
производства нашего фильма пятьсот тысяч вместо трехсот, а сколько надо
по-настоящему?> Он ответил: <Двести. Только при условии, что директору
развяжут руки. Из этих двухсот еще и на премию каждому осветителю и шоферу
останется, такую, что они будут и сверхурочно работать, коли надо для
дела...>
...Митька Степанов пришел не один, а с ученым из Берлина, доктором
Паулем Велером.
- Знакомься, Славик, он - твой коллега, историк криминалистики,
занимается нацистами, теми, кто смог скрыться от суда, так что валяй,
обменивайся опытом.
Велер и Костенко отошли к окну, выпили, Пауль хотел чокнуться.
- Нельзя, - сказал Костенко, - у нас, когда поминают друга, не
чокаются, обычай такой...
- Хорошо, что вы мне сказали, я думал подойти к маме...
- Она бы чокнулась, - вздохнул Костенко. - Гостю из-за рубежа все
простят, особенно в кавказском доме.
Когда Степанов подошел, наконец, к Григору, - Костенко сразу же
заметил это, - тот спросил:
- Как звезда появляешься - последним? Быть знаменитым - некрасиво, не
это поднимает ввысь...
- Мы с другом ехали с дачи, Гриша, не сердись, не кори Пастернаком.
Григор напружинился, поднял кулаки к плечам; Костенко понял, тот
будет читать стихи, не ошибся.
Он помолчал, потом повернулся к Степанову и закончил стихи вопросом;
- А, Митя?
Костенко подумал, что на месте Митьки он бы обиделся; тот и обиделся,
потому что долго не отвечал Григору. Потом обернулся к маме Левона и тете
Марго;
- Левон как-то приехал ко мне на дачу. Мы с ним здорово гудели,
потом, помню, Эдик Шим пришел, Жора Семенов приехал, Григор... Давно это
было, так давно, что кажется, никогда и не было. А утром меня разбудил
звонок, часов шесть было... Звонил Кармен. <Слушай, - сказал он, - ты
читал роман Сименона <Тюрьма>? Я не читал. Тогда Кармен сказал, чтобы я
сейчас же пришел к нему, взял <Иностранную литературу> и прочитал, отложив
все дела. Я прочитал, - слово Кармена было для меня законом, - позвонил
ему и сказал, что это замечательная повесть, а он тогда усмехнулся:
<Знаешь, оказывается, Хемингуэй, перед тем как уйти, вымазал руки ружейным
маслом, чтобы никто из прокурорских не мучил Мэри вопросами; несчастный
случай, и все тут>. Я написал коротенькую рецензию на эту повесть
Симонона. Левон тогда сказал: <Можно печатать>. А Левон был требовательным
человеком и хорошим другом, он бы никогда не сказал неправды. Я эту
рифмованную рецензию нашел случайно, когда мы с Паулем работали на даче...
- Давай, старичок, - сказал Григор, - я с любопытством отношусь к
рифмам прозаиков...
Степанов, покашливая от смущения, начал читать:
Нам нет нужды смотреть назад,
Мы слуги времени;
Пространство,
Как возраст и как окаянство,
<Прощай, старик>, нам говорят...
Все раньше по утрам весной
Мы просыпаемся.
Не плачем.
По-прежнему с тобой судачим
О женщинах, о неудачах
И как силен теперь разбой.
Но погоди, хоть чуда нет,
Однако истинность науки
Нам позволяет наши руки
Не мазать маслом.
И дуплет,
Которым кончится дорога,
Возможно оттянуть немного,
Хотя бы на семнадцать лет...
Степанов закурил, заметил:
- Я ошибся на два года, Кармен прожил пятнадцать...
Тетя Марго поцеловала Митьку, что-то шепнула ему на ухо, он погладил
ее по щеке, погладил жестом пожилого мужчины, который гладит
женщину-друга, а не тетю Левона, у которой в маленькой комнатке за кухней
они отсыпались после п р о ц е с с о в в <Авроре>, сейчас этот ресторан
называют <Будапешт>. <Но для нашего поколения, - думал Костенко, - он
всегда будет <Авророй>, как и навсегда в наших сердцах останется
единственный в те годы танцзал <Спорт> на Ленинградском проспекте, потом,
правда, открыли в гостинице <Москва>, работал до двух ночи, дрались, как
петухи, стыдно, полковник, стыдно. А вот только представить себе, - думал
Костенко, - что Митьку, или Кёса, или Бонса, или Эрика Абрамова в те
далекие, крутые времена взяли бы за мальчишескую нелепую драку и составили
бы в <полтиннике> - так называли центральное отделение милиции, нет его,
слава богу, теперь - протокол, и передали бы дело в суд, и вкатили бы два
года за <хулиганство>. А какое ж то было хулиганство? И не было бы у
страны ни писателя, ни прекрасного режиссера, ни дипломата. Как же надо
быть аккуратным людям моей профессии, какими же мудрыми хозяевами нашего
б о г а т с т в а должны мы быть. Сколько же надо нам выдержки, ведь
талант принадлежит всем, а решает его судьбу подчас дежурный лейтенант в
отделении милиции; как составит протокол - так и покатится наутро дело...>
- Мне Митя сказал, что вы сейчас заняты каким-то очень интересным
делом, - сказал Пауль. - Пока еще рано говорить или?..
Костенко заметил:
- Так у нас раньше в Одессе говорили: <Пойдем или?> Я постоянно
недоумеваю, отчего вы, немцы, тоже так часто кончаете фразу словом <одер>.
На русский это переводится как <или>, да? Вы словно бы даете собеседнику
лишний шанс на ответ...
- Знаете немецкий?
- Со словарем, - ответил Костенко. - Есть у пас такая хитрая
формулировка при заполнении анкеты. Если человек знает два немецких слова:
<Берлин> и <унд>, он пишет - <читаю со словарем>.
Пауль рассмеялся:
- Мы еще до такого вопроса в анкете не додумались...
Костенко закурил, заново оглядел нового знакомца, ответил задумчиво:
- Преступление, которое мы сейчас пытаемся раскрутить, довольно
необычно... Между прочим, началось оно, как мне кажется, в сорок пятом,
под Бреслау...
- Под Вроцлавом, - поправил его Пауль. - Надо говорить - Вроцлав, это
правильно, Владислав.
Костенко спросил:
- Говорите по-польски?
- Говорю. Как определили?
- По тому, как вы меня назвали - <Владислав>.
- А как надо?
- По-русски говорят с ударением на последнем слоге, по-польски - на
предпоследнем.
Подошел Степанов, взял под руки Костенко и Пауля, повел их к столу:
- Ребята, Леон завещал выпить рюмку, когда соберемся его вспомнить -
подчиняйтесь Левушке...
- Я уехал с дежурства, - ответил Костенко.
- Так у тебя ж заместитель есть, - сказал Степанов, - пусть
подежурит, кандидат наук, да еще зовется Ревазом.
- От него как от козла молока. Теоретик.
- Уволь, - предложил Степанов.
- Произвол, - вздохнул Костенко. - Нельзя, Митя. Слава богу, что
нельзя. Ладно, пока, друзья! Мне еще и домой надо заехать, я Маню с
Иришкой не видел неделю...
- Когда в гости позовешь?
- Когда супостата поймаю.
- А поймаешь? - спросил Степанов.
- Попробуй - не поймай, - ответил Костенко и, не прощаясь, пошел к
выходу.
3
Тадава отошел от стола в четыре утра, когда уже было светло и летел
над Москвой первый тополиный пух. <Тополиный пух над Семеновской, ты одна
идешь, как в пуху плывешь>, - вспомнились отчего-то слова из песни Валеры
Куплевахского. Майор отложил ручку, долго растирал глаза (аж зеленые круги
пошли), потянулся было к телефону, чтобы звонить Костенко, но потом ощутил
тишину рассвета, усмехнулся чему-то и начал снова перечитывать написанные
им страницы.
...<В материалах, оставшихся после смерти начальника разведки, фронта
генерала Ильи Ивановича Виноградова, есть такая запись: <Сегодня
допрашивали солдата из третьей роты 76-го стрелкового батальона. Солдат
отказался назвать свое имя, говорил на плохом немецком: <Их бин Фриц
Вальтер, их бин дейче>. Присутствовавший при допросе майор Журбин из
седьмого отдела спросил по-немецки пленного, откуда он родом, кто его
родители. Пленный молчал, ответить не мог. При медицинском
освидетельствовании на правой руке была обнаружена татуировка: <Прощайте,
кореши, ушел в мир блатных!> После истерики пленный признался, что
