соцсобственность и понял, наконец, что зарплата - это честнее, чем
уворованное добро, хоть и меньше в деньгах. Если б мог гнать взашей
мерзавцев, спекулирующих званием рабочий, если б мог поощрять реальной,
ощутимой премией, если б, наконец, неисправимых прогульщиков и
расхитителей мог посадить, как вы...
- Я посадить не могу - к счастью. Посадить может прокуратура, мы под
нею ходим.
- Ну и плохо!
- Нет, хорошо! Беспамятство - опасная штука, Глеб Гаврилович.
- Вы на то время не нападайте, не надо... Были перегибы, но время
трогать не след, правильное было время...
- Если т о было правильным, значит, нынешнее - н е т?
- Я этого не сказал.
- Что ж вы позицию свою не отстаиваете? Коли замахнулись - рубите. И
речь идет опять-таки не о том, чтобы н а п а д а т ь на то время - после
драки кулаками не машут, просто надо п о м н и т ь. Я все помню, Глеб
Гаврилович, оттого нынешнее время - при всех его издержках - ценю высоко.
Оно - доброе, и если сейчас это не все понимают, придет время - поймут. А
в том, чтобы алкашей и расхитителей гнать взашей, я с вами согласен, не
думайте. Только по закону, а не. по вашей воле или чьему доносу. Вот
так-то. Ну давайте вернемся к Заике.
- Что он натворил?
- Он - враг.
- Доказательства есть?
- Это хорошо, что вы доказательств потребовали. Раньше-то, в те
времена, которые вам по душе, мы себя этим не очень обременяли, - не
удержавшись, заметил Костенко. - Прямых улик нет, одни косвенные.
- Он что, изменник Родины? Каратель?
Костенко вдруг расслабился, полез за сигаретой:
- Почему так подумали?
- Потому, что я учился с ним в одном классе пять лет, духовную его
структуру знаю достаточно хорошо.
- Он заикался сильно? - неожиданно спросил Костенко.
- Как вам сказать... Иногда - сильно, а так - в меру; очень чавкал
некрасиво перед тем, как начать заикаться...
- Про карателя - вы попали в десятку. Мы искали его по поводу двух
убийств, зверских, фашистских прямо-таки, а вышли на его власовское
прошлое...
- Взяли?
- Что? - Костенко сыграл непонимание. - О чем вы?
- Будет вам, - устало сказал Юмашев. - Прекрасно вы понимаете, что я
имею в виду арест...
- Нет. Мы собираем о нем все сведения - по крупицам, самые, на первый
взгляд, незначительные.
Юмашев начал расхаживать по кабинету, остановился около большого -
чуть не во всю стену - окна, долго смотрел на заводской двор, потом вдруг
побежал к селектору, яростно нажал кнопку:
- Водитель МАЗ 32-75! Как тебе не стыдно?! Ты левым колесом на
асбестоцементные трубы наехал! Это ж хулиганство!
Голос Юмашева грохотал на весь заводской двор; он снова бросился к
окну; Костенко и Сандумян, переглянувшись, поднялись, подошли к нему;
шофер выскочил из машины, недоумевающе, со страхом смотрел на громадину
административного корпуса.
- А оштрафуй я его - уйдет к соседу, - зло сказал Юмашев, - всюду
стены заклеены: <Приглашаем на работу!> Благо социализма обращается в его
противоположность! Допечатали б хоть; <Требуются характеристики с
предыдущего места работы, пьяниц и лодырей не берем!>
- Опять-таки согласен, - сказал Костенко. - Стопроцентно...
Юмашев дождался, когда шофер отъехал, осторожно маневрируя между
трубами, разбросанными в беспорядке, вернулся за стол.
- При всем при том одного> главного, все-таки мы достигли:
коллективизм, чувство локтя, верно ведь? - как-то ищуще, с затаенной
горечью спросил он.
- Не везде, не всегда и не во всем, но даже то, чего добились, -
серьезное дело, - согласился Костенко. - А чего стоит один наш черный
рынок на книги? Это ведь и есть революция культуры.
- Кстати, Кротов не читал книг. Вообще не читал, можете себе
представить?! Гундел постоянно: <Неинтересно, так не бывает, неправда!> Я
с ним подрался однажды из-за того, что он на Гулливера попер: <Нет таких
гномов, ерунда это все!> Я ему и так доказывал и эдак, а он свое: <Людей
дурачат, а сами за дурацкие сказки деньги лопатой гребут!> - <Так он же
умер, Свифт!> - <Значит; кто другой за него гребет!> Это в нем от отца.
Тот говаривал: <Линия - единственная правда в жизни, все остальное
бессмыслица. Только чертеж позволяет понять сущность правды>. Он ему и
привил эдакий практицизм, <что нельзя пощупать и увидеть - то не
существует, обман и химера>.
- А как это сопрячь с <Немо>?
- Любил слушать. Если ему рассказывать - он слушал охотно, но только
чтобы была сила и исключительность; честолюбив был болезненно; когда его
прокатили, не приняли в комсомол, - за то как раз, что читать не любил, -
он избил нашего секретаря, Гошку, жестоко избил, штаны на нем порвал, а
знаете, каково было - по тем временам - штаны купить? Целая проблема.
Когда мы его вывели на общее собрание, он спросил: <А где у вас
д-д-д-доказательства? Кто видел? Гошка меня н-н-ненавидит, поэтому и
наговорил. Д-докажите!> Мы его тогда спросили: <Дай честное слово, что ты
его не бил>. А он ответил: <Честное, благородное>. Гошка даже заплакал
тогда. Они, кстати, в одном эшелоне на фронт уезжали. Гошку-то поначалу не
брали, очкарик, но он по линии райкома добился...
- Жив?
- Погиб.
- Где?
- Под Киевом.
- Фамилия?
- Козел. Он, бедняга, смущался своей фамилии, постоянно просил
ударение на первом слоге ставить...
- Кто-нибудь из его родных остался в городе?
- Отца недавно похоронили, он у нас на заводе пятьдесят лет
отработал, мать умерла в конце войны. Гошка у них был единственный.
- Как звали отца?
- Георгий Исаевич...
- Значит, Георгий Георгиевич Козел?
- Да.
- В военкомате какие-нибудь данные на него могут храниться?
- Обязательно. В школе есть его уголок, следопыты раскопали его
письма домой, заметки в дивизионку, он стихи у нас писал...
Костенко обернулся к Сандумяну:
- Месроп, пожалуйста, если товарищ Юмашев позволит, позвоните в
горотдел, пусть отправят телеграмму Тадаве по поводу установочных данных
на Георгия Георгиевича Козел.
- Вы верно произнесли его фамилию, - заметил Юмашев, - не обидно, так
редко кто говорил, все - как попривычней...
- И еще, - продолжил Костенко. - Пусть посмотрят по линии
Министерства обороны список той части, где служил и погиб Козел, - до
какого дня они были вместе с Кротовым. Обстоятельства гибели, свидетели,
где живут...
- <Где живут>, - горько повторил Юмашев. - Да живы ли? Никого уж не
осталось почти, мы доживаем, те, кому в сорок первом было семнадцать...
- А вот и неверно, Глеб Гаврилович, - возразил Сандумян, набирая
номер. - Я нашел вашу учительницу, Александру Егоровну, ей семьдесят
девять, а она еще бодрая и вас хорошо помнит и Кротова...
9
Александра Егоровна Хивчук жила в большой комнате, на первом этаже;
подоконник был заставлен цветами; вообще же был здесь особый старушечий
беспорядок, множество лишних вещей: этажерки, с подставленными под
отломанные ножки кирпичами, старая софа, на которой лежали кипы газет и
старые, незаштопанные чулки; на табуретках возле батареи стояли
кастрюльки, много кастрюлек; Костенко оглянулся - холодильника в комнате
не было...
- Александра Егоровна, этот товарищ приехал по поводу вашего ученика
Кротова, - сказал Сандумян.
- А, Коля... Присаживайтесь... Я отлично помню этого мальчика, сын
покойного Ивана Ильича... Незаурядный был мальчик... Если бы еще не
заикание...
- Отчего он начал заикаться? - спросил Костенко.
- Это романтическая история, - ответила Александра Егоровна и
поправила седые, очень жесткие, вьющиеся волосы. - Поскольку все участники
драмы ушли из жизни, я могу рассказать вам правду. Только, пожалуйста, не
курите, и не потому, что табак угрожает окружающим более, чем курящим, а
оттого, что я считаю табак проявлением моральной распущенности...
- Я буду жевать сигарету, - улыбнулся Костенко. - Если позволите.
Александра Егоровна пожала плечами:
- Неужели такая гадость может доставлять удовольствие? Ну да ладно,
жуйте свою отвратительную соску. Видите ли, покойница...
- Кто, кто? - подался вперед Сандумян, не заметив остерегающего
взгляда Костенко. - Какая покойница?
- Жена Ивана Ильича... Она была очень хороша в молодости, кавалеры
преследовали... До тех пор, пока Иван Ильич жил дома, она была образцом
добродетели... А потом у пего случилось несчастье...
Сандумян хотел было уточнить какое, но Костенко положил ему руку на
колено; тот понял.
- Иван Ильич был очень резким человеком; никто не знает, что
произошло тогда у них на вечеринке, он он ударил завуча Завьялова, удар
пришелся по виску. Завьялова увезли в больницу с сотрясением мозга. Потом
над Иваном Ильичом был суд, дали два года тюрьмы... Через семь месяцев он
вернулся... А у него дома - он приехал без предупреждения, за хорошую
работу освободили значительно раньше срока - сидел завуч Завьялов... Иван
Ильич прошел в свой закуток - у них был свой дом, с массой маленьких
закутков, покойник не любил больших помещений; дождался, пока завуч ушел -
тот даже пытался с ним заговорить, но покойник свою дверь не открыл; вышел
в столовую. А там сидела покойница и Коля. Дело в том, что завуч,
чувствуя, видимо, свою вину, приходил подтягивать Колю - у того очень
плохо шли гуманитарные дисциплины, совершенно не давались литература,
история, география. Никто не знает, что творилось в доме у Кротовых,
только соседи слышали, как пронзительно кричал Коля, очень кричал. А после
исчез, и нашли его в море через четыре дня: он сбежал из дома, угнал
рыбацкий баркас. Но разыгрался шторм, холодно, волны, ужас - представляете
состояние ребенка? После этого он и стал заикой. Покойница две недели не
выходила из дома, но с той поры совершенно исчезла ее былая
самостоятельность и красота - она как-то съежилась и постоянно смотрела на
покойника рабскими глазами побитой собаки...
- Иван Ильич был очень жестоким человеком? - спросил Костенко.
- Я бы сказала иначе. Я бы сказала, что он был справедливым
человеком. За измену на Руси бабу испокон века драли вожжами...
- Но ведь вы считали, что измены не было? - заметил Костенко.
- Была, видимо, моральная измена, а она подчас страшнее физической.
- И в чем же выразилась измена Аполлинарии Евдокимовны?
- Кого? - удивилась старушка. - Кого?
- Так звали покойницу, - пояснил Сандумян. - Жену Кротова.
- Да? Незадача, а я как-то и не знала ее имени, помню только, что
поповское, - и она засмеялась мелким, быстрым, захлебывающимся смехом.
- Иван Ильич был красивым мужчиной? - поинтересовался Костенко.
- О, невероятно! Сильный! Высокий! Уверенный в себе! Очень красивый,
мы все были от него без ума.
- До этого Коля не заикался? - уточнил Сандумян.
- Нет. Никогда... Он стал очень тяжело заикаться, бедный мальчик... В
нем произошел какой-то внутренний слом...
- Какой? Затаился? Стал тихим?
- Наоборот! Из бутылки выпустили джинна! Он, мне кажется, понял
значение силы. Только ее ведь и боятся люди. И он стал главным драчуном -
как что не по его норову - сразу в драку! Но я его все равно любила. В нем
не было этого отвратительного, как у некоторых учащихся, чувства
стадности.
- То есть? - не понял Костенко.
- Вы же помните школу, - ответила Александра Егоровна. - Кто-то
набедокурил, зло нужно наказать, - непременно и безусловно, - но ведь не
