Перед сном поговорили о соседях - у кого какие заботы; Горчаков
вспомнил лесника, того на фронт не взяли, хромой, надо б у него леса
попросить - строиться, может, уважит.
- Батя, - откликнулся Ванюшка, стягивая гимнастерку, - чего ж на
мамашином пепелище строиться? Вечно в сердце боль будет. Лучше на озеро,
мамаша оттуда была родом, а так будто на могиле будешь жить.
- Это как понять <будешь>? - спросил Горчаков. - А ты не будешь, что
ль?
- Я не буду, батя, я в институт пойду, на инженера учиться, сейчас
кто технику знает - берут с руками.
Горчаков начал ругаться с сыном: <Нельзя землю кидать, грех это>.
Кротов отнес посуду за занавеску, к печке, рассчитав, что старуха пойдет
следом; она и пошла: <Да что ты, сынок, я помою сама!> Он присел на
табуретку, заговорил о своей родне - сочинял слезливо, - потом перевел
разговор на родню старухи.
...Когда все уснули и женщина на печке начала жалостливо, тихонько
похрапывать, Кротов поднялся с кровати; Горчаков что-то пробормотал,
повернулся на правый бок, потянул на себя одеяло, зачмокал... Кротов
подошел к рамочке, висевшей на стене, - там были фотографии, много
маленьких фотографий; он эту рамочку сразу приметил. Гриня Милинко был в
морской форме, фото маленькое, тусклое, второе фото - получше, снят в
группе, третье - ребенок еще. Военные фотографии он вынул из рамки, долго
их рассматривал - кто знает, может, Ванятка этот самый по нужде захотел,
или старуха голову подымет, нет, посапывает, спит. А может - притворяется?
Ты что, сказал себе Кротов, ты куста не шарахайся, старуха твою школу не
кончала. А червь? Они это не забыли. Или забыли? Я ж слезу про батю
подпустил; ничего, батя простит, главное - мне выцарапаться. Ну спросят,
зачем фото взял, коли заметили, тогда что? А ничего. Скажу, аппарат у меня
трофейный, переснять хотел, большие напечатаю, а то чего ж огрызки
висят...
Кротов положил фотографии в орденскую книжку Милинко, держал ее не в
гимнастерке, а в карманчике на нижней рубахе, потом передумал, сунул между
документами, лег рядом с Горчаковым, уснуть не мог, ждал рассвета.
Поднялся сразу, как только услыхал, что женщина проснулась.
- Мамаша, - прошептал он, - дай солдатикам поспать, а я пойду.
- Да что ты, сынок, - откликнулась она, - как же так?! Я чайку
нагрею, так нельзя идти, дорога-то долгая...
- Свою мамашу тороплюсь повидать, к вам-то первым пришел...
- Ну так хоть холодного чайку выпей да хлебушка съешь...
- Я хлебушка на дорогу возьму, мамаш, а водички выпью с ручья, тут у
вас ручьи чистые.
Женщина проводила его на крыльцо, перекрестила, утерла глаза; уже
возле леса Кротов оглянулся - она по-прежнему стояла на пороге, помахала
ему рукой, снова вроде бы заплакала...
<Кто технику знает - с руками рвут, - повторил про себя Кротов слова
Ванюшки. - А меня так научили машину водить и мотор чувствовать - как
здесь хрен научат. Теперь схорониться надо, уходить в глубинку, войне -
конец, неделя, две и - точка, профукал Адольф свою страну, и меня профукал
с моими мечтами, чтоб ему ни дна ни покрышки, психу усатому, и нашему
очкарику, Власову-освободителю - туда же!>
7
Авессалом Евдокимович Нарциссов, дядя Николая Кротова по материнской
линии, войну провел на передовой, в стрелковой роте; трижды был ранен, в
партию вступил осенью сорок первого. Ночью, во время тяжких боев, когда
немец жал под Ельней и в бой вступали полки московского ополчения,
Нарциссов видел, как по разбитой бомбами дороге, на двух <эмках>,
подъехали к высоте военные; один небольшого роста, широкоплечий с
генеральскими звездами в петлицах гимнастерки; он долго смотрел в бинокль
на пожарище, потом закрыл глаза, прислушался к перестрелке, смахнул слезы,
устало опустился на землю, сказал, словно себе самому:
- Спасли старики столицу.
(Потом только Нарциссов узнал этого человека по фотографиям - маршал
Жуков.)
Нарциссов видел, как погибали ополченцы из коммунистической дивизии:
они и погибали-то деловито, просто-напросто выполняли свой долг, жили по
закону чести, по этому же закону и гибли.
Тогда-то Нарциссов и вступил в партию; приняли его в окопе, там же,
перед атакой, выдали красную книжку. Вернулся он осенью сорок пятого, с
Дальнего уже Востока, кавалер ордена Славы и трех боевых медалей, с
четырьмя нашивками за ранения, две желтые и две красные.
- Думаете, молодежь знает, что означают эти нашивки? - усмехнулся
Нарциссов, протягивая Костенко свою фронтовую фотографию. - Бьюсь об
заклад - нет! Рассказывать молодым о войне надобно интересно, с
подробностями, а я как погляжу, им сухие статейки читают, а они в это
время <морской бой> разыгрывают: <попал>, <утопил>, <промазал>.
- Авессалом Евдокимович, правы ли вы? - возразил Костенко. - Во все
века старшее поколение поругивало тех, кто шел следом.
- Позволю себе не согласиться с вами. А Тургенев? <Отцы и дети>?
- По-вашему, он - на стороне Базарова? Это мнение критика навязала,
на самом деле Тургенев весь на стороне дяди. Он понимал, - гений угадывает
тенденцию четче любого ученого, кожей угадывает, чувством, - он понимал,
что родилось повое качество русского человека в условиях отмены рабства.
Он готовил к этому читателя, но неужели Базаров вызывает в вас симпатию?
- Не браните при мне Тургенева и не подвергайте сомнению его
искренность в чем бы то ни было - он мой кумир.
- Умолкаю.
Старик помешал ложкой черный, с красным отливом чай:
- Только не вздумайте класть сахар, я, как старый чаевод, не понимаю
людей, которые глумятся над дивным напитком здоровья.
- Я никогда не пью чай с сахаром. Меня монголы к этому приучили. С
салом - пожалуйста, с солью и с молоком - тоже прекрасно, а с сахаром, вы
правы, не чай, лучше уж пить лимонад, подогретый до шестидесяти градусов.
- Приятно говорить со знающим человеком, - удовлетворенно откликнулся
Нарциссов. - Итак, вас интересует, кто из однополчан побывал у меня этой
зимою? Был, был один молодой человек, но я его совершенно не помню, а у
стариков память либо необратимо склерозирует, либо, наоборот, прозрачна.
Я, смею похвастать, отношусь ко второму типу старцев.
Костенко понимал, что фотографию Кротова показывать старику пока что
нельзя - у него ведь в бумажнике фото Кротова семилетней давности, без
усов и очков, всякое может случиться, а вдруг признает п л е м я ш а. Хотя
в честности Нарциссова сомневаться не приходилось, разговор принял бы
совсем иной, не <журналистский> оборот, да и неизвестно еще, как старик
отнесется к п р а в д е - лгать ему нельзя, а сердце его щадить должно.
- Был ли моряк? - переспросил старик.
- Да.
Вспомнив данные Тадавы о номере ордена Красной Звезды, которым был
награжден Милинко, Костенко уточняюще сказал:
- И, как настоящий ветеран, <Звездочку> носит?
- Именно так. А почему вас интересует этот человек?
- Нам кажется, что он - аферист, Авессалом Евдокимович. Точных данных
нет, но предположение грызет сердце.
- Журналисты на домыслы падки...
- Случается. Хотя я профессию журналиста ценю сугубо высоко. А вы
поглядите-ка ваш семейный альбом - все фотографии на мосте? Или что-нибудь
пропало? Вы ведь наверняка с ним фото рассматривали?
Старик принес два альбома. На одном было написано: <семья
Нарциссовых>, на другом, красной тушью - <братья>.
- Это - фронтовой, - пояснил он, кивнув на слово <братья>, - иначе
ведь и не определишь однополчан, только так...
- Он, кстати, как вам представился, этот моряк?
- Минин, - ответил Нарциссов и начал листать альбом.
- Но он не показывал вам свои документы?
- Не в суде ж мы, не в милиции, упаси господь... Смотрите-ка,
действительно, заика пропал.
- Это кто ж?
- Племяш. Сын покойной сестры, Колька.
- А почему заика?
- Заикался сильно, головой тряс, страдал от этого, агрессивным стал -
всех подряд дубасил, иначе, считал, девчонки на него внимания не обратят,
а как другие юноши - словом - располагать к себе не умел.
- Где он?
- Сгинул на фронте, наш <капитан Немо>.
- Почему <капитан Немо>?
- Мечтал стать моряком или летчиком, готовил себя к судьбе сильной
личности... Нет, действительно, три фотографии исчезли! Зачем они
капитану, в толк не возьму?
- А в каком году ваш племяш пропал без вести?
- С сорок первого писем не было, с осени.
- Он на каком был фронте?
- На Южном. Последняя треуголка из-под Киева пришла, шел на
передовую, в первый бой...
- Сохранилась?
- Конечно.
- Тоже в этом альбоме?
- Нет, письма у меня в особых конвертах, я их музею обороны
Севастополя завещал.
- И письма рассматривали с капитаном?
- Конечно.
- Ну, значит, не найдете вы там письма от племянника, - раздраженно
сказал Костенко. - Вы извините, я отъеду на полчаса и вернусь - надо
срочно в редакцию позвонить...
<Магаран, УГРО, Жукову. Срочно ответьте, страдал ли <Милинко>
заиканием. Костенко>.
<Костенко, по месту нахождения. <Милинко> заиканием не страдал,
говорил внятно, очень медленно, певуче. Жуков>.
<Костенко, по месту нахождения. Топор, предъявленный майором
Жуковым, опознан Цыпкиным как принадлежащий <Милинко>. По заключению
экспертов, такого рода топорики были на вооружении немецких саперов
во время Великой Отечественной войны. Подобный топор хранится в музее
Советской Армии как экспонат под номером 291/32. Тадава>.
...Костенко прочитал это сообщение, когда готовился выехать с
Месропом Сандумяном из адлеровского горотдела на беседу с однокашником
Кротова, ныне директором завода Глебом Гавриловичем Юмашевым.
- Ничего не понимаю, - повторил Костенко. - Вся версия летит к
чертовой матери. Если человек был заикой, а теперь говорит как Цицерон,
что прикажете думать?!
Месроп возразил - как мог почтительно:
- Но ведь их лечат, Владислав Николаевич.
- Да?! Вы хоть одного вылеченного заику видели?! Это <Техника -
молодежи> лечит, а не врачи! Это еще только будут лечить, да и то бабушка
надвое сказала! Проклятье какое-то, прав генерал - когда поначалу много
информации, жди беды, все отрежет, останешься на мели, как Робинзон Крузо,
с голой задницей...
- Но топор опознан...
- Ну и что?
- Это улика.
- Какая, к черту, улика?! Если возьмем Кротова, он скажет, что топор
продал еще в Магаране на толкучке одноглазому инвалиду - вот и прошу вас
искать этого инвалида! Все косвенно. Все косвенно, кроме одного -
адлерский Кротов был заикой, а магаранский <Милинко> говорил нормально...
8
...Юмашев внимательно посмотрел фотографию, положил ее на стол,
ответил твердо:
- Да, это Кротов.
- <Немо>? - спросил Костенко.
Юмашев на какое-то мгновение задумался, потом ответил - с каким-то
странным, жестким, быстрым смешком:
- Именно так. <Немо Амундсенович Заика>... Скажите на милость, вы его
в глаза не видали и такие подробности знаете. А я забыл. Не напомни вы -
ни за что бы не вспомнил.
- А почему вы так странно улыбнулись, когда вспомнили? - спросил
Костенко.
- Заметили?
- Профессия такая.
- У меня, между прочим, подобна вашей. По цехам идешь - замечай,
иначе все разнесут по кирпичикам. Только вы за это наказать можете, а я
обязан по-отечески журить прощелыгу, чтобы он посовестился впредь воровать
