можно было сделать иной выбор, став лекарем, архитектором, парикмахером,
на худой конец. Так нет же - потянуло поближе к искусству, будь оно трижды
неладно. Прогонят лекаря, так он в другом городе объявится и снова -
лекарь. Не понравится монарху дворец, созданный зодчим, откажут от работы
- так ведь можно и не для коронованных особ строить, а для купца или
промышленника - все одно уплатят. А типографу несчастному куда? Он ведь
печатал-то, он, а не кто другой! С него и спрос - по единственной и
неумолимой строгости закона. Ошибка исключена - речь идет не о чем-либо, а
о престиже империи. Поэтому директор монаршей типографии, печатавшей
п р и б ы л ь н ы е карты империи, лично по нескольку раз проверял состав
красок и старался заручиться визой чиновника, близкого к дворцовым кругам.
<Коронные> земли должны быть всегда одинакового цвета, чтобы ни у кого -
спаси господь! - не могло возникнуть и мысли о чем-нибудь <этаком>...
Воистину политика начинает с карты.
Громадность территорий, втиснутая в типографский лист, манит к себе
полководцев, рождает тиранов, подвижников, провокаторов, монархов,
трибунов.
Любой человек, мало-мальски знакомый с военным делом, мог понять,
отчего Австро-Венгерская монархия была так внимательна к географическим
картам: <лоскутная империя>, вобравшая в себя земли завоеванные,
чужеродные, тщилась тем не менее сохранить амбиции былого величия, уповая
на доктрину <агрессии на Восток>.
Именно австрийская монархия, испытывавшая брезгливое чувство по
отношению к чужеродному славянскому племени украинцев
(о б щ е с т в е н н ы е цели которого никак не могли совпадать с целями
развивающейся австрийской буржуазии), уже двести лет назад открыла в Вене
духовную семинарию для украинцев, а затем, в конце XVIII века, вскоре
после присоединения Галиции, во Львове эта же монархия решила создать при
университете кафедры, где преподавание велось на <народном языке>.
Расчет Вены был точен. Первые выпускники венской духовной семинарии,
обращенные католики, пришли во Львов и организовали о с о б ы е кафедры.
Вновь обращенный обычно куда как более рьяно служит патрону, монарху,
идее, чем тот, кому не надо доказывать свою веру и преданность, кто от
рождения облечен доверием окружающих, ибо <если отец и дед нашей крови, то
отчего он может быть против нас>? А тот, чьи отцы и деды были против,
обязаны не словом, но делом показать себя. А что значит п о к а з а т ь
себя? Это значит исчезнуть как личность, раствориться в идее патрона,
подчинить себя без остатка служению н о в о м у и д о л у.
Медленно накапливавшийся гнев безземельных, забитых украинских
крестьян против помещичьего насилия венские выпускники осторожно повернули
на поляков, таких же славянских чужеродцев. Кровавые схватки на межах,
поджоги крестьянами польских шляхетских фольварков - все это ищет суда. И
суд приходит - <скорый и праведный>. И поляки и украинцы, таким образом,
должны осознать, что справедливость к ним может прийти лишь из
с т о л и ц ы, из <далекой и мудрой> Вены.
Все так бы и шло, но столкновения государственных интересов обычно
ищут своего разрешения в о в н е, а н е в н у т р и. Внутри - это
редко, это революция, которая немедленно <обкладывается>, подобно берлоге,
внешними силами, стремящимися навязать революции свой ход развития.
Все так бы и шло, но родился Наполеон, и прошел он по Европе, и
всколыхнулись глубинные воды царств и монархий. Вместо России прежней,
неведомой и далекой, появилась Россия иная, вошедшая триумфально в Париж,
Россия, заявившая себя спасительницей Европы от узурпатора.
И вот уже ситуация меняется. Польской шляхте даются права; а украинцы
в Галиции обязаны учить в школах польский язык; ставка теперь делается на
давление <с другой стороны>. Из Санкт-Петербурга, естественно, протест:
<Галиция - славянская область, православие там было испокон веку>. Дошло
это до Галиции, прокатились по <коронной> земле пожары, полетели головы
поляков - не австрийцев, а тех, кого Габсбурги выдвинули, как щит, перед
собой: кидаются-то ведь на очевидное, в этом человек нередко подобен быку
на корриде - ему бы, бедолаге, на торреро, а он все красный плащ бодает,
зажатый в ладони умного мастера кровавого боя.
Петербург пытался продолжать давление. Меттерних с добрым
состраданием на рассеянно-улыбчивых губах внимал, как между французскими
экспромтами русских послов и обсуждением вокализов несравненной Нейбах в
Опера все чаще и чаще з а т р а г и в а л с я вопрос о Галиции. Отвечать,
на это Вена предпочитала не своим языком, но языком соплеменников
петербургских послов. Львовский митрополит обратился в Вену с посланием:
<Мы, живущие в Галиции, не русские, и язык наш другой, отличный от
великоросского>.
Таким образом, факт открытого противопоставления русского языка
украинскому был инспирирован Веной - после тщательного изучения <опытов>
Мазепы и Орлика - через выпускников венской духовной семинарии, во имя
сохранения интересов габсбургской монархии.
А после революционных событий 1846 года, когда Вена вновь сменила
курс, <поставила> на украинцев, пообещав холопам землю за голову каждого
бунтаря-шляхтича, семена межславянской вражды надолго проросли кровавым,
пышным цветом.
Возможность польско-украинского единения была подорвана, но
оставалась тревожившая Вену проблема русско-украинского, антиавстрийского
единения.
Дипломатическая миссия габсбургского двора, аккредитованная в
Санкт-Петербурге, зорко наблюдала за всеми процессами, происходившими в
России. Развитие великорусского шовинизма находило свое проявление не
только в наивных писаниях русофилов. Аппарат жандармского ведомства всей
практикой своей ежегодно и ежечасно рождал глухое сопротивление на
окраинах громадной империи. Не может быть свободен народ, угнетающий
другие народы. Эта великая марксистская формула точнее всего
подтверждалась той зоологической злобой, с которой царские опричники
жестоко и чванливо теснили <ляхов>, <хохлов>, <татарву>, <армяшек> и
всяких там прочих <литвинов>. Запрещение говорить и учиться на родном
языке, русское судопроизводство, русское чиновничество, русская полиция -
все это было той почвой, на которой любые семена, подброшенные заботливой
рукой иноземного политического <стратега-сеятеля>, давали немедленные и
быстрые всходы.
В Вене стратеги от политики рассчитали: существование <самостийной>
Украины в современной Европе невозможно. Либо вся она будет в сфере
среднеевропейских интересов, являясь составной частью Австро-Венгерской
империи, либо останется Украиной, или, говоря языком официального
Санкт-Петербурга, М а л о р о с с и е й. Естественно, в периоды мирного
развития истории об отложении Украины от России - под любыми лозунгами:
<самостийности>, <соборности>, <неподлеглости> - речи не могло быть. Но
готовить проблему загодя, предвидя возможные конфликты, надо. Необходимо
тешить детей иллюзией взрослости. Пусть на Украине появятся люди,
мечтающие о <самостийности>, - опыт австрийского владычества в Галиции
допускал и такую возможность. Пусть они н а ч н у т: дело Вены -
к о н ч и т ь. А иного окончания, кроме как включение всей Украины в
состав монархии, быть не может. Считать иначе было бы непростительной
политической г л у п о с т ь ю, которая страшнее любого наперед
задуманного преступления.
Развитие политических структур подобно бегу стайеров: логика борьбы
предполагает смену лидера и ведомого. В начале XX века Вена сдала свои
позиции Берлину во всем, хотя дальновидные дипломаты предрекали это еще во
время Крымской войны; после разгрома Франции под Седаном Бисмарк вошел в
Париж, и величие Австро-Венгрии окончательно сделалось п р о ш л ы м. И
уже в 1903 году священник Галицкий, вступил в прямой контакт с Берлином -
по линии организации, руководившей тайной борьбой Пруссии против
<польского духа>. Через десять лет, за год до сараевского выстрела,
Берлин, получивший надежные к о н т а к т ы во Львове, предложил венски
образованной, прусски сориентированной галицийской агентуре развернуть
борьбу против поляков и русских.
В рядах русской социал-демократии против тирании самодержавия, против
<тюрьмы народов> сражались бок о бок с русскими революционерами
украинские, польские, грузинские, латышские. Забиваемые в тюрьмах,
обреченные на смерть в царских каторгах, большевики были так же опасны
Петербургу, как и Берлину, Парижу, Вене. Социальности, классовости надо
было противопоставить что-нибудь более знакомое темной массе, облегчающее
ей понятие своей общности. А что, как не национализм? И вот уже
социалисты, которым <германец платит>, становятся главным объектом в
националистической пропаганде: ведь победи они, <социалисты проклятые>, -
и конец власти, при которой украинский помещик, еврейский банкир и
польский заводчик могут вести через третьих лиц свою сольную партию,
внимательно присматриваясь к взмахам дирижерской палочки в Берлине.
Именно на этих венско-прусских дрожжах антисоциализма и национализма
власть имущих выросли Петлюра и Скоропадский, столь, казалось бы, несхожие
в своих лозунгах, единые в одном лишь - национализме. Поддерживая в разные
периоды разных марионеток о д н о й крови, Берлин оказался преемником
венской испытанной политики с т р а в л и в а н и я славян.
Иллюзии по поводу принадлежности <самостийной> Украины к говорящей на
немецком языке Европе кончились, когда свершилась революция; когда земли
Скоропадских, Шептицких, Федаков и прочих украинских магнатов были отданы
крестьянам; когда заводы и шахты перестали быть собственностью ста
семейств, но сделались принадлежностью миллионов; когда освобожденный труд
воздвиг Днепрогэс; когда великие ученые Богомолец и Патон совершили
открытия мировой значимости; когда Нью-Йорк и Париж, Лондон и Цюрих
аплодировали таланту Довженко.
Революция выбила козыри из рук тех, кто наивно мечтал о реставрации.
Гетман Скоропадский сделался декоративным украшением берлинских салонов.
Симон Петлюра обивал пороги варшавских и парижских ведомств, но помощи -
реальной, финансовой, - получить не мог. Какое-то время казалось, что
химерическая ныне идея западноукраинского сепаратизма изжила себя. Однако
запасы ископаемых на Украине, подсчитанные экспертами Круппа, Ротшильда и
Дюпона, количество посевных площадей и возможные энергетические мощности
п р о д и к т о в а л и политикам необходимость дальнейшей работы в
направлении <использования этого района в интересах всемирного прогресса>.
Барьер этому <всемирному прогрессу> был очевиден - Советская власть
Украины. Пришла пора выдвижения новых идей, которые - внешне - должны
принадлежать новым лидерам. Именно это и предстояло изучить Штирлицу,
встретившись лицом к лицу с Бандерой и Мельником, <создал> которых и
заботливо опекал офицер абвера Рико Ярый.
Обер-лейтенант австро-венгерской армии, он был рожден в семье
австрийского чиновника, женатого на онемечившейся польке. Австрийский
офицер, знавший сызмальства украинский, чешский и венгерский, как свой
родной немецкий, Рико Ярый воевал в Италии, отступил вместе с разбитыми
частями габсбургской армии, а после недолгой стажировки в генеральном
штабе начал организовывать первые кавалерийские части <Украинской
Галицийской армии>. После того как Пилсудский разгромил австрийских
