они малограмотны и совершенно лишены какой-либо мало-мальски
привлекательной социальной идеи. Сильны они в одном лишь - живут по
законам мафии и не остановятся ни перед чем в стремлении получить
землю, посты, деньги. (Бывший главарь ОУН Коновалец и нынешний его
преемник Мельник гордятся тем, что были офицерами австро-венгерской
армии, связаны с миллионером Федаком родственными связями, играют в
аристократизм. Бандера лишен прошлого - оно у него преступно,
уголовно, кроваво, - он, видимо, будет сражаться за свой <кусок
пирога> особенно яростно; что касается демагогических лозунгов, то
над этим, видимо, работают здесь, в Берлине, его непосредственные
руководители, которым он подчиняется беспрекословно.)
В последние дни имел встречи с начальником управления по делам
русской эмиграции в Берлине генералом Бискупским Василием
Викторовичем. Встречи эти подтвердили факт приближения агрессии.
Центр всей работы с <русским фашистским союзом> сейчас перенесен
в генерал-губернаторство. Шеф варшавского филиала - бывший начальник
контрразведки Деникина журналист Сергей Войцеховский, брат которого
застрелил советского торгпреда в Варшаве Лазарева. Его связник по
линии гестапо - Борис Софронович Коверда, убийца Войкова.
Войцеховский, ранее связанный с разведкой польгенштаба, сейчас
передал всю свою агентуру гестапо. Второй центр находится также в
Варшаве - Пшескок, 4. Шеф - Владимир Шелехов. Руководитель
<Народно-трудового союза нового поколения> Вюрглер работал до войны в
японском посольстве, сейчас на прямой связи с абвером. Лидер РОВС
генерал Ерогин ведет переговоры об открытии школы для будущих русских
офицеров. Бискупский сказал также, что он курирует русские
организации в протекторате Чехии и Богемии и в Словакии. Из тамошних
организаций он выделяет РНСД - <Русское национальное и социальное
движение>, связанное непосредственно с НСДАП, считающееся русской
референтурой Бормана. В главных - Владимир Леонтьевич Кузнецов. Так
же силен, по словам Бискупского, <Профессиональный союз инженеров и
техников> во главе с Запорожцевым Николаем Семеновичем. Бискупский
ознакомил меня с речью Запорожцева: <Германия уже сейчас готова
принять колониальное хозяйство - она имеет колонистов, полицейский и
административный аппарат, знающий положение на местах. Наша задача -
провести немедленный опрос всей эмиграции: кто и куда хочет
вернуться. Необходимо срочно выучить советскую терминологию, ибо нам
предстоит быть посредниками между колонистами и массой населения>. По
словам Бискупского, очень силен <Общеказачий союз> во главе с
Василием Тимофеевичем Васильевым и <Вольное казачество> во главе с
Билым и Макаренко. Последнее занимает особую позицию, ибо настаивает
на создании великого казачьего государства от Кубани до Дона. По
словам Бискупского, вместе с войсками в Россию будет отправлено более
двадцати тысяч человек - для работы в бургомистратах.
После исследования вопроса о <русском фашистском союзе>
возвращаюсь к оуновцам: по поручению Шелленберга я встретился с
референтом иностранного отдела НСДАП Эгоном фон Лоренцем.
Инструктируя меня по поводу Бандеры, Мельника и прочих, по его
словам, <уголовников и проходимцев, проходных пешек нашего шахматного
гамбита>, он сказал следующее: <Идея государственности, которой
одержимы костоломы из ОУН, позволяет нам играть перспективно,
всячески потворствуя националистам, разрешая им надеяться на то, что
они - в случае столкновения с Советами - эту свою государственность
получат. Естественно, мы с вами отдаем себе отчет в том, что ни о
какой государственности славян речи быть не может - тем более о
независимом украинском государстве: территория от Прута до шахт
Донбасса обязана стать и станет землей, принадлежащей немецким
колонистам. Однако сейчас необходимо играть на бредовой идее ОУН.
Понятно, что никакая националистическая идея, кроме великой расовой
идеи фюрера, невозможна в Европе. Однако следует помнить, что
марионетки крайне болезненны и ранимы в плане ущемленного честолюбия.
Поэтому необходимо внешне соблюдать определенного рода декорум,
повторяя Бандере и Мельнику, что мы с пониманием относимся к их
предстоящей миссии. Всю работу в Кракове вам предстоит проводить с
учетом этого момента: мы выставляем на шахматный стол наши украинские
пешки для того, чтобы расплатиться ими, когда придет время, выгодное
с точки зрения нашей перспективной политики на Востоке>. Лоренц
добавил также, что группы ОУН должны быть под абсолютным контролем
немецких руководителей и ни одно их мероприятие не может быть
проведено вне и без санкции германских властей. <Это, - добавил он, -
альфа и омега наших взаимоотношений с головорезами, которых пока что
приходится терпеть>.
Связь в Кракове - по обычному методу.
Немедленно сообщите, в каком направлении продолжать работу.
Дайте санкцию на действия.
Ю с т а с>.
<Ю с т а с у.
Если убеждены в предстоящей войне, сообщите точные данные:
главные направления ударов, силы, которые примут в них участие.
Продолжайте сбор информации о националистах. Связь в Кракове
получите.
Ц е н т р>.
Омельченко оказался человеком плотненьким, маленьким, юрким,
постоянно потеющим, с застывшей улыбкой на широком, по-девичьи румяном
лице. Жена его была статной, красивой женщиной на том и з л о м е, который
обычно наступает к сорока годам - либо хороша будет до горделивой
старости, либо вот-вот сделается такой каракатицей, взгляд на которую
оставит наиболее прозорливых мужчин холостяками.
- Познакомьтесь, пожалуйста, господин Штирлиц, - улыбаясь еще шире,
быстро рассыпал слова Омельченко. - Моя жена Елена.
- Очень приятно.
Елена кивнула головой, и что-то странное, похожее на усталое
презрение ко всему, появилось на ее лице.
- Она по-немецки смущается говорить, - суетливо пояснил Омельченко,
расплачиваясь с носильщиком, - только по-русски.
- По-русски? - удивился Штирлиц. - Или по-украински?
- Нет, Леночка русская, по рождению русская. По духу, конечно, наша,
да и бабка ее, мне думается, была все же не москалькой, а украинкой. Она
потому не говорит на украинском, что кажется ей, будто недостаточно хорошо
знает. Такой, видите ли, характер: или чтоб все с блеском, или - никак.
- Прекрасный характер, - заметил Штирлиц, предлагая руку Елене, чтобы
помочь ей войти в вагон.
В хозяйственном управлении СС места на поезд, следовавший в Краков,
были забронированы с соблюдением обязательной субординации: отдельное купе
для Штирлица и рядом, тоже отдельное, - для Омельченко с Еленой.
К ужину проводник предложил галеты с жидким кофе - в последнее время
выдачу продуктов урезали: начиная с марта на человека выдавали по
карточкам два с половиной килограмма хлеба в неделю, полкило мяса и всего
двести пятьдесят граммов маргарина.
Елена разложила салфетки, достала из сумки маленький кусок
бело-розового сала, порезала его тонкими ломтиками, и стол сделался иным,
домашним, милым.
- Ужин победителей, - не взглянув на Омельченко, а только чуть
повернувшись к нему, заметила Елена, предлагая мужчинам приступать к еде.
- Не сходи с ума, - по-прежнему улыбаясь, бросил сквозь зубы
Омельченко и шумно распахнул свой толстый, свиной кожи портфель.
<Сейчас достанет бутылку, - решил Штирлиц. - Обязательно початую. С
хорошо притертой пробкой>.
Омельченко действительно достал плоскую бутылочку с пробкой,
вырезанной из дерева, - носатый черт с красными глазами, который
отчаянно-дерзко показывал длинный синий язык.
- Горилочка, - пояснил Омельченко, оглаживая бутылку, - гетманская.
Лучше не бывает.
Елена странно усмехнулась, и Штирлиц понял, что Омельченко лжет, что
никакая это не гетманская горилка, а обыкновенное берлинское эрзац-пойло.
<Он не из корысти, - подумал Штирлиц, - он лжет для того, чтобы было
лучше. Есть люди, которые п р и в и р а ю т в малости, но не для
собственной выгоды, а во имя общего блага. В таких людях много от
детского: ребята ведь врут, как правило, не сознавая лжи, потому что для
них игра - продолжение жизни, а вымысел - грань правды>.
Шумно чокнувшись, Омельченко выпил, грациозным, чисто женским
движением положил кусочек сала на сухую галету и понюхал.
- Мальчишкой был, а все равно помню, как мы дома ели, на Житомирщине,
в поместье деда. Разве там этакие кусочки отрезали? Во, - он показал
ладонь, - и не меньше. А цибуля какая, боже ты мой!
- Цибуля? - переспросил Штирлиц.
- Лук. Так мы называем лук. Сладкий, сахаристый, в нос бьет; вкусом -
словно патока. А хлеб?! Каравай разломят - дух мучной, словно утренний пар
поднимается, полем пахнет, озимью, миром.
- Вы настоящий поэт, - сказал Штирлиц, заметив п р о б л е с к
прежней странной усмешки на лице женщины.
Омельченко, видно, по-своему, особо понял усмешку жены, потому что на
какой-то миг замер, будто натолкнувшись на невидимую преграду. Лицо его
враз осунулось, стали заметны отеки под глазами и нездоровая припухлость
век. Но это было одно лишь мгновение, а потом он снова скрыл себя,
заулыбался и начал говорить, что никакой он не поэт, а так, издатель, что
поэзия - испепеляющее и единственное, а он отдает все свое время борьбе с
большевизмом и лишь крохи сэкономленного досуга - рифмоплетству.
- Поэт - категория постоянная, господин Штирлиц, а я - ртутный, меня
н о с и т.
- Так ведь, наверное, хорошо, что носит: впечатлений много.
- Когда их слишком много, они начинают убивать сами себя. Это вроде
большой кучи конского навоза, которую дурной хозяин долго на поле не
вывозит: все должно перегорать в настоящем времени, иначе пропадет.
- А как вам видится будущее? - спросил Штирлиц, и только потому, что,
спрашивая, он пристально смотрел на Елену, она не усмехнулась отстраненной
своей, умной и горькой усмешкой.
- Когда с в е р ш и т с я - сяду за стол, - ответил Омельченко.
- Что свершится?
- Ну... Как же... Я имею в виду освобождение Украины...
- А когда это свершится?
Омельченко рассмеялся слишком уж колокольчато и снова разлил водку по
рюмкам.
- О, уж мне эти политики: все знают, а делают вид, будто первый раз
слышат.
- Вы имеете в виду начало кампании на Востоке? - спросил Штирлиц,
зная, что Омельченко вошел в круг п о с в я щ е н н ы х.
- Ну конечно! Она, - он кивнул на жену, - если быстро говорить, не
понимает, так что можете быть спокойны.
Штирлиц посмотрел на подвижные губы Елены, которые жили своей особой
жизнью, словно бы не связанные с ее лицом.
- Вы убеждены в этом? - спросил он.
- Конечно. Чувствовать - как всякий умный человек, да еще к тому же
женщина, - наверняка все чувствует, но говорить можно, не опасаясь, что
поймет.
- Кто вам, кстати, сказал, что Украина будет о с в о б о ж д е н а?
- То есть как? - споткнулся Омельченко, даже остановил движение руки
- он за галетой тянулся. - Не понял, простите.
