...Ингрид оделась и вышла в столовую.
- Эмма, - позвала она горничную, - принесите мне кофе, пожалуйста.
Горничная принесла тостики, джем и черный кофе в высоком серебряном
кофейнике.
- Граф у себя?
- Граф уехал. Он ждал вас к завтраку, но потом понял, что вы поздно
вернулись, и выпил кофе один.
- Как он себя чувствовал?
- Он улыбнулся мне и сказал, что погода обещает быть хорошей.
- Лицо у него было не очень отечное?
- О нет! Он выглядел как обычно.
- Попросите, пожалуйста, заправить мой автомобиль, я уезжаю в
редакцию.
- Машина уже заправлена.
- Поблагодарите шофера, пожалуйста. Да, справьтесь у секретаря: Курт
Штрамм не звонил?
Горничная вернулась через минуту:
- В ее записях имени герра Курта Штрамма нет.
- Хорошо. Спасибо.
Подумав о Курте Штрамме, она почувствовала нежность. После того как
погибли братья, Ингрид перенесла на него часть своей любви к мальчикам.
<Какой он нежный, - часто думала Ингрид, - вроде девушки, и ямочки на
щеках, как у девушки, и краснеет так же, и обидчив не по-мальчишески. Но
он очень чистый и верный - он никогда не лгал, даже в мелочи>.
Она была против того, чтобы вовлекать в борьбу Курта Штрамма. Ингрид
считала, что борьбу может выдержать тот, кто готов п о т е р я т ь. Такого
рода готовность появляется у тех, кто много прожил и понял скуку жизни,
если смысл ее сводится только к еде, сну и дозированным часам службы.
А Курт Штрамм был слишком молод и постоянно счастлив. Он еще не
подготовлен к возможному исходу, считала Ингрид. А может, в глубине души
она жалела юношу - она-то знала точно, что ее ждет, и была готова к тому
страшному, на что она счастливо и всецело обрекла себя.
...Впервые встретившись с Гуго Шульце, который стал потом ее
руководителем, Ингрид сказала ему, что готова делать лишь то, что не
входит в противоречие с понятием чести и достоинства. <И еще, - добавила
она, - я не умею выполнять чужую волю. Я должна понять и лишь тогда смогу
делать>. <Вы правы, - ответил Гуго. - Я тоже прошел через это и не
призываю вас к изживанию врожденной чувствительности, понимая, как надо
ценить это истинно аристократическое чувство. Но, чтобы вы смогли
приносить пользу, пожалуйста, согласитесь на предложение одного из наших
женских журналов - мы сделаем так, что к вам обратятся сразу несколько, -
поработать у них, поездить по Германии и сопредельным странам, написать
для них кое-что. Эту просьбу вы сможете выполнить?>
Ингрид скоро уехала в Гамбург и там, как ей и посоветовал Гуго,
поселилась не в <Империале> и не в <Кайзерхофе>, а в маленьком портовом
пансионате с холодным туалетом в конце коридора. Это было началом ее
<легенды>. Ей предстояло - по замыслу одного из руководителей
антигитлеровского христианского подполья, связанного с Москвой, - стать
особо доверенной связной. Значит, надо было, во-первых, приучить гестапо к
тому, что графиня Ингрид Боден-Граузе любит разъезжать по стране и не
лишена чудачеств (скорее всего там предположат сексуальную
неуравновешенность аристократки, раз она во время своих поездок живет в
трущобах), а во-вторых, такого рода поездки позволят Ингрид выйти из рамок
касты по-настоящему, не духом - духом она никогда не была в касте, - а
знанием иной жизни, забот и интересов других людей.
...Ингрид вышла в сад: большая стеклянная дверь была распахнута, и
ветер осторожно играл шторами. Ингрид опустилась в большую качалку и,
закрыв глаза, слушала, как тяжело, словно бомбовозы, гудят шмели вокруг
громадной клумбы, обсаженной желтыми розами.
Первый раз Гуго отчитал ее за то, что Ингрид посмела написать о
судьбе двух маленьких девочек, которые жили с больной матерью-уборщицей в
ресторане. Девочки приходили на кухню, и мать отдавала им свою порцию
супа. Сердобольный повар подкладывал девочкам по куску мяса. Однажды это
увидел метрдотель и донес хозяину, который немедленно рассчитал уборщицу.
У несчастной открылся туберкулез, и ее положили в больницу. Ингрид
написала об этой трагедии для журнала. Репортаж ее не был, естественно,
напечатан, потому что вмешалась цензура, но девочек взяли в приют.
Редактор с тех пор стала странно смотреть на Ингрид, которая <делает столь
скоропалительные выводы из частного случая>.
...По дороге в редакцию Ингрид заехала в тот дом, куда изредка
наведывался Гуго: являясь ответственным работником министерства авиации,
он не был связан во времени и обычно завтракал в обществе друзей, либо в
каком-нибудь маленьком ресторанчике, либо в тихих особняках на Ванзее.
Встречи с Ингрид в этих аристократических домах были понятны и ни у кого
подозрений вызвать не могли.
Однажды Гуго приехал сюда с офицером СС из свиты Гейдриха; он не
предупредил друзей, что привезет эсэсовца, и пожалел об этом, потому что
Ингрид, Курт и Эгон, как и два других человека, сидевшие с ними за столом,
не смогли скрыть страха.
Гуго потом посоветовал Ингрид: <Если эсэсовец пригласит вас в машину,
любой эсэсовец, шутливо попросите его показать ордер на арест; они любят,
когда их боятся, и в том, как он вам ответит, вы прочитаете человека, его
суть>.
Сегодня Гуго был в особняке один. Он рассеянно предложил Ингрид кофе;
не дослушав даже ее отказа, налил себе, пролив две капли на скрипучую от
крахмала скатерть, и сказал:
- Через несколько дней начнется война с Россией.
- Этого не может быть...
- Вам надо завтра выехать в Краков. Вас попросят об этом в редакции.
Тема: забота национал-социализма о детях - жертвах войны; в Кракове открыт
приют для осиротевших украинских младенцев. Встретитесь там с человеком.
Выше среднего роста, в сером костюме, со значком члена НСДАП в петлице. -
Гуго открыл альбом с фотографиями Кракова и ткнул пальцем в мост через
реку: - Здесь. В восемь часов вечера, возле первой скамейки справа. То
есть вот тут. - И он снова ткнул пальцем в едва заметную на фото скамейку.
- Человека вы не знаете. По легенде вы Магда, учительница из Ростока.
Договоритесь с ним о формах связи.
- На вас нет лица, Гуго...
- А вы думаете, на вас оно есть? - ответил Гуго жестко и даже, как
показалось женщине, зло. - На ком сейчас есть лицо? На ком?! Мы были
обезличены с тридцать третьего года, но то хоть были маски жизни -
шутовские, ничтожные, смеющиеся - а все-таки жизни! Сейчас на каждом из
нас маска смерти! Простите, - оборвал он себя. - Простите, Ингрид.
Пожалуйста, будьте в Кракове осторожны: это прифронтовая зона. И еще:
воспользуйтесь советом Геринга - <сердитесь, сохраняя улыбку>. Я не знаю
человека, к которому вы едете. Я не знаю, кто это. Понимаете? Поэтому я
очень за вас волнуюсь... И перекрасьте ваши черные волосы в белые - для
провинции вы не есть эталон арийки... Свяжитесь с Куртом Штраммом, он
бывал в Кракове до войны, катался на лыжах в Закопане...
- Я не могу с ним связаться уже третий день, - ответила Ингрид.
Гуго приподнялся со стула и, словно переломившись, потянулся к
Ингрид:
- Он не звонил со вторника?!
- Да.
- Вы искали его, и он не отвечал?
- Да. Что-нибудь случилось?
Гуго непонимающе взглянул на Ингрид, закурил, зажал между пальцами
ложечку, согнул ее и только потом ответил:
- Нет. Ничего не случилось... После того как возьмете билет на
Краков, возвращайтесь сюда - я сам отвезу вас, но не на вокзал, а на одну
из пригородных станций.
- Вы хотите посмотреть, не следят ли?
- Да, - медленно ответил Гуго. - Неужели вы были правы, когда не
советовали привлекать Курта? Действительно, он ведь еще дитя... У меня в
ванной есть краска для волос - сами что-нибудь сможете сделать или нужен
парикмахер?
МИКОЛА, СЫН СТЕПАНА
_____________________________________________________________________
Сюда, в Нойхаузен, под Бреслау, зимой сорок первого в длинный, давно
уже нежилой фольварк с особенным, немецким, хоть и крестьянским, запахом,
ночами, в крытых грузовиках, на бортах которых свежей масляной краской
было написано жирно <Обст унд гемюзе>, из Кракова, Варшавы и Люблина
привозили эти самые <овощи и фрукты> - кулацких сынков, отобранных
бандеровскими вербовщиками, пропагандистами и громилами из <службы
безпеки> на землях генерал-губернаторства. Привозили их сюда, расселяли на
втором этаже, подальше от окон, повыше от чужих взглядов, заводили в
кабинет со стеклами, замазанными зубным порошком, на беседу с Романом
Шухевичем и герром Теодором Оберлендером, который хоть и говорил не
по-украински, а на москальском наречии, но понять его было можно, потому
как слова он произносил певуче, медленно и глядел добро, с открытой, а не
надменно снисходительной симпатией. Потом парням выдавали немецкую форму,
но не военную, а <трудового фронта>, вручали каждому тупорылый автомат,
запас патронов и везли в <овощных> крытых машинах на стрельбище. Там
инструкторы, говорившие кто на украинском, кто на чешском, русском или
хорватском, обучали парней стрелять <от живота>, с ходу, падая на колени,
из-за укрытия; бить ножом растопыренное, по-человечески тугое чучело;
учили схватываться друг с другом, рвать руку из плеча, заламывать кисть,
ударять <промеж глаз>, находить <темечко> для того, чтобы противника
повалить в моментальное беспамятство.
Большая часть этих парней уже прошла военную подготовку в группах
ОУН. После разгрома Польши эти ячейки были созданы во многих районах
генерал-губернаторства, получали от новых властей помощь: им давали
помещения, инвентарь, соответствующую литературу и определенную субсидию.
Вообще-то новая власть деньгами не швырялась, но все же платила больше,
чем русским эмигрантам. (Те получали крохи, еле-еле сводили концы с
концами: шеф <Национального союза русской молодежи> получал от гестапо
пятнадцать тысяч злотых в месяц, руководитель РОВС генерал Ерохин -
столько же, и лишь Буланов, главарь <Русского национально-политического
комитета>, вошел в контакт с министерством пропаганды, и Геббельс Отвалил
ему тридцать тысяч - как-никак организация побогаче, чем гестапо, да и
потом Буланов пропагандой занимался, за нее всегда дороже платят, чем за
простое доносительство.) Молодым оуновцам сообщили об этом факте, пояснив,
что на них, на бойцов Степана Бандеры, смотрят иначе, чем на здешних
москалей, - в этом знак, который только дурак не поймет.
Но среди подготовленных оуновцев оказались и совсем молодые - немец
потребовал цифру, он до цифры охоч: восемьсот человек должны быть
откомандированы в батальон <Нахтигаль>, что по-русски значит <соловей>.
Семьсот человек были уже проверены в д е л е. Среди ста других, которые
отличались от остальных людей планеты тем разве, что говорили
по-украински, радовались <Рушнику> и жили в мазанках, а не в коттеджах,
избах или бунгало, оказался Микола, сын Степана Шаповала, крестьянина,
который, когда пришли Советы на западные украинские земли, был, на беду, в
генерал-губернаторстве, и землишка его была распахана, расчищена граблями,
и на ней поставили пограничные столбы, опутали проводами и пропустили
через них электрический ток: корова дотронется - бьет насмерть, аж язык
вываливается, черный, вспухший, в кровавом предсмертном закусе.
Степану дали, правда, землицы взамен приграничной, но возле оврага,
затененную, с рыхлинкой. Вот тогда-то и пришли к нему оуновцы, и объяснили
ему вину москалей, и пообещали помощь, когда советская влада развалится, а
пока дали маленько деньжонок: христианину не сумма важна, а забота,
