сумму-то он все равно должен своими руками выколотить, иначе дети помрут с
голоду.
Будучи человеком совестливым, Степан, когда к нему в феврале пришли,
отправил сына Миколу отслуживать добро, да и земельку свою возвращать
надо: сам не возьмешь - другой заберет. Когда большая драка начинается,
ударять надо первым.
Вначале Микола в фольварке грустил. Не нравилось ему, как
нахтигалевцы вышучивали его, по-барски грубо, заставляя прислуживать -
привыкли, видно, дома к этому. Не нравилось, как немецкие хозяева
смотрели, особенно когда по вечерам парни собирались в кружки петь песни.
Хозяева глядели с пересмешкой и чистили зубы деревяшечками, посматривая
время от времени то на парней, то на б е л е н ь к о е, что вытаскивали
изо рта. Миколу аж передергивало, когда хозяева счищали беленькое пальцами
и снова лезли в зубы деревяшечками, не прикрывая рта, словно одни были или
с каким скотом бездумным.
Микола заметил, что часть новобранцев тоже на хозяев косилась, но не
ведал парень, что они уже прошли кое-какую ш к о л у, а он был совсем еще
новенький, чистый, он своего скрывать не научился. Старшим бандеровские
агитаторы объясняли, что это есть временная п о л и т и к а, но главное
будет дальше. С ними уже проштудировали лозунг Коновальца, взятый у
Лойолы, - <Цель оправдывает средства>.
Одно было спасение для Миколы - настреляется за день, надерется,
напрыгается с вышек на шею <врага>, накричится, если другой нахтигалевский
о с в о б о д и т е л ь окажется сильней и руку за лопатки вертанет так,
что в глазах зазеленеет, - вернется, ляжет на койку во втором ярусе и
забудется, вздрагивая, в тревожном сне.
Когда строевые занятия кончились и каждый в присутствии двух
командиров <Нахтигаля> - немецких, обер-лейтенанта Харцнера и Оберлендера,
и украинского, Романа Шухевича, сдал зачеты и получил в личное пользование
оружие: автомат под номером, кинжал и гранаты, тогда начались занятия по
политике.
Из Кракова на немецких машинах приезжали Лебедь, Стецко и Старух. Они
объясняли легионерам, как сильна великая Германия и какой гений есть
Адольф Гитлер, понятно и доходчиво учили, что как только придет на Украину
армия великого фюрера и освободит народ от Советов, так сразу же настанет
жизнь райская: начнется царство справедливости, ибо всякий украинец - брат
украинцу, а все несчастья происходят в мире только тогда, когда правят
коммунисты - свои и чужие, другой крови.
- Господин Лебедь, - спросил Микола по наивной своей молодости, - а
как же так - господь наш Иисус Христос, Сын Божий, жидовской крови, а
правит душами нашими, давая надежду и утешение бедным и обиженным?
Лебедь улыбнулся, внимательно оглядев юное, не знавшее еще бритвы
лицо парубка.
- Парень, - ответил он, - Христос бескровен, он ведь - ты сам сказал
- Сын Божий.
- Не, - упрямо не согласился Микола (тут можно со всей искренностью
говорить, не под поляками ведь, а со своими), - нет, - повторил он, -
кровь у Христа из ладоней сочилась, когда калеными гвоздями распяли тело
Его.
- Микола, тебе не легионером, а проповедником быть...
Нахтигалевцы засмеялись; дружное ржание прошло по столам, но здесь
были свои, поэтому Микола тоже улыбнулся, однако упрямо продолжая свое:
- Господин Лебедь, а вот когда мы под панами стонали, так ихний
холоп, польский-то, наравне с нами страдал...
В помещении сделалось тихо. Легионеры переводили сузившиеся глаза с
юного Миколы на резко рубленое, молодое еще, но в волевых морщинках лицо
помощника Бандеры.
- И ляхи твоего отца не теснили? - спросил после долгой паузы Лебедь.
- Ну как не теснили?! - удивился Микола. - Еще как теснили! И хлеб
забирали на армию, и коня! Еще б - не теснили...
- Ну, - облегченно ответил Лебедь, - я об этом и говорю. Чужой по
крови, он и есть чужой.
- Так и у Седлецких хлеб забирали, и у Бочковского коня со двора
увели! А ведь поляки!
- А вот интересно, что у вас про Советы говорили? - особым,
и с к р е н н и м голосом спросил Лебедь, и Микола не обратил внимания на
то, как слишком уж он открыто улыбнулся ему, приглашая к откровенному
разговору.
- Разное говорили, - ответил Микола. - Дядька Остап говорил, что под
Советами голодных нет, за школу платить не нужно, в театрах на украинском
играют и что песни у них поют не хуже, чем в <Просвите>.
- Врет он! - жестко сказал Лебедь. - Как фамилия дядьки Остапа?
- Буряк, - сказал Микола. - Остап Буряк, мы с ним в родстве.
...После первого урока политики Миколу, сына Степана, восемнадцати
лет и семи месяцев от роду, направили на кухню постоянным дневальным.
Такому обороту дела он обрадовался, потому что ежели черпак большой,
значит, и миска своя.
Микола не знал и не мог, естественно, знать, что Лебедь уже обсудил
его судьбу с Романом Шухевичем. Лебедь предложил вернуть парня домой,
после того как легион передислоцируют в Санок, к русской границе. Однако
Шухевич, побеседовав с офицером СС Крюгером, прикомандированным к
<Нахтигалю>, решил по-иному - оставить Миколу для того, чтобы на его
примере воспитать остальных.
- Во Львове, - говорил Лебедь на следующем занятии, зная, что в
помещении теперь одни лишь свои, н е д о у м о к кастрюли драит, - в
первый день надлежит вам, хлопцы, ликвидировать комиссаров и чекистов:
своих, украинских, спервоначала. Потом москалей, жидов и поляков. На
каждого в день я кладу десяток. Всего вас восемьсот. За десять дней, таким
образом, мы уберем всех врагов - дышать станет легче, да и место для тех
наших, кто приедет следом из генерал-губернаторства, надо освободить. Я
главные-то имена назову, а вы запомните. От этих главных круги себе
разрисуете, их бесы тоже пятерками живут: вокруг главного - пять
прихвостней, у каждого из этих пяти - своих еще с полтора десятка. А это
легко, когда много. Один не дрогнет - другой развалится. Особенно бабы и
дети: на них жмите, если тот, кто нам нужен, скрылся. Записывать, конечно
же, ничего не надо, вы разведка, вам бумага и перо ни к чему, это для
интеллигентиков там разных - писать, а нам делать надо. Очи закройте,
отдохните малость, в себя поглядите, успокойтесь... Вот так. Готовы?
И Лебедь открыл папку и начал читать списки.
Громадные списки эти начинались с украинских фамилий. Коммунисты и
беспартийный советский актив - в первую очередь. Потом пошли русские,
польские и еврейские фамилии, которые в свою очередь подразделялись на два
сектора. В тот, который именовался <№ 47/12>, были занесены имена и адреса
офицеров-пилсудчиков, известных своими отлаженными связями в армии. Этот
список Бандера не утверждал в абвере. Этот список Бандера не утверждал и с
Оберлендером, ибо понимал, что столкнется с возражением; опыт создания
гитлеровцами <сил збройных> - польских вооруженных жандармов, надзиравших
за украинскими районами в генерал-губернаторстве (при немце они пороли
страшнее и безнаказанней даже, чем при пилсудской власти), - подсказал
Бандере единственный путь: одним ударом уничтожить потенциального
конкурента и врага, верой и правдой служившего одному с ОУН хозяину -
Гитлеру.
Список украинских и польских интеллектуалов - цвет Львова, гордость
Советского Союза и Европы, причем не только Европы славянской, - был
утвержден Оберлендером, и уничтожение тысяч профессоров, врачей,
художников и писателей было санкционировано. Второй список как бы
прилагался к первому: список - он и есть список, в него, как в трамвай,
можно натолкать - не лопнет; удобное это дело - с п и с о к на расстрел:
он развязывает руки в главном, а под главным всегда можно протянуть
с в о е.
БЕСЕДЫ С ИНТЕРЕСНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ
_____________________________________________________________________
Уставших с дороги Омельченко и Елену поместили в доме, где жил Роман
Шухевич. Им отвели ту комнату, где обычно останавливался Ярослав Стецко, -
маленькую, с окном, выходившим на огород, разросшийся, словно сад: лето
было раннее и жаркое, а в мае прошли хорошие дожди.
Шухевич, как заметил Штирлиц, был с Омельченко почтителен, несколько
даже подобострастен, но в глазах его то и дело мелькала особого рода
и г р а - такая появляется, если только с врагом говоришь.
Штирлиц решил не мешать Шухевичу и Омельченко: первая беседа самая
ответственная, когда притираются разности. Он был убежден, что Омельченко
назавтра расскажет ему все с мельчайшими деталями.
Шухевич, начальник воинских соединений Бандеры, был уполномочен вести
любые переговоры с представителями других групп националистов.
<Пусть поговорят, - решил Штирлиц, - эта первая их беседа с глазу на
глаз поможет мне войти в здешнюю атмосферу>.
...А Штирлица на ужин пригласил Оберлендер. На столе был жареный гусь
с яблоками, хлеб и бутылка Хорошей горилки - немецких наставников снабжали
продуктами из краковских армейских складов.
- Не рветесь из этой дыры в Берлин? - спросил Штирлиц.
- Рвусь. Видимо, урбанизм так же едко входит в моральные поры
человека, как бензиновая копоть - в поры телесные.
- Урбанизм - это идея, - заметил Штирлиц, - а всякого рода идея
порождает антиидею. Не пройдет и десяти лет, как вы станете яростным
поклонником деревенской благости.
- Это рискованное утверждение, - ответил Оберлендер. - Прошу к столу,
оберштурмбанфюрер.
- Благодарю.
- Начнем с горилки? Я готовлюсь к русской кампании: у них в отличие
от нас сначала пьют, потом закусывают.
- Да?
- Да. И это правильней. Алкоголь дает обострение чувственного
восприятия. А разве этот жареный гусь не есть сгусток чувств?
Штирлиц посмотрел на породистое лицо Оберлендера и не сдержался:
- Всякий молодой мыслитель обычно старается утрированно ярко излагать
мысль, а сказать-то нечего: философия - наука возраста.
На какое-то мгновение Оберлендер стал словно скованный, даже заметно
было, как он напряженно прижал к бокам толстые руки, но потом,
расслабившись, резко потянулся к бутылке.
- В отношении молодости вы правы, - сказал он, стараясь не казаться
обиженным, - и в отношении философии тоже. Но я - иного типа мыслитель:
мне все смешно. Мои сентенции не что иное, как тяга к юмору, которым
судьба меня обделила. Впрочем, всех немцев судьба обделила юмором: даже
интеллигенты у нас сплошь серьезные, скучные профессора, страдающие так
открыто, что это граничит с кокетством.
- Ну, уж если откровенно, вы тоже кокетничаете, говоря, что вам все
смешно.
- Знаете, оберштурмбанфюрер, мне приятно с вами, - искренне сказал
Оберлендер. - Вы не скрываете своей антипатии; значит, мне не надо вас
опасаться - люди вашего ведомства тогда только опасны, когда они проявляют
чрезмерную доброжелательность.
- Браво! - сказал Штирлиц. - Это верно. Браво!
Оберлендер положил Штирлицу ножку, а себе взял крыло.
- Приятного аппетита! - пожелал он и хрустко разломил крыло, и в этом
треске раздираемой кости прозвучало для Штирлица что-то особенное,
страшное - он даже побоялся признаться себе в том, что именно он
почувствовал, особенно когда глянул на сильные, округлые, ловкие и мягкие
пальцы Оберлендера. Внимательно оглядев крыло, тот открыл рот, белые
ровные зубы его впились в мясо, и лицо сделалось сосредоточенным.
Какое-то время Штирлиц слышал только, что Оберлендер жевал,
обсасывал, хрупал; он ел ужасно - словно работал. Покончив с крылом, он
легко, словно промокашкой, тронул губы салфеткой и спросил заботливо:
