большевизмом и Тадденом. Конечно, придет. Жду. Имей в виду, я предупрежу
Лорхен, и если ты не придешь...
- Не пугай меня, бурш. Я и так запуган до смерти.
Выпив с однокашниками грушевой водки, рассказав десяток историй о
глупости боннской администрации - чем выше рангом руководитель, тем он
более беспощаден в оценке ситуации и лидеров, - Кройцман поднялся наверх,
поздравил фрау Никельбаум с рождением внука, поболтал с Лорхен и посетовал
на занятость Гретты в институте косметики, где она проводит дни и ночи в
своей лаборатории. <Хотя, быть может, это и верно, дети ценят работающих
матерей... Не то чтобы работающих, а, скорее, отсутствующих в доме - кто
спорит, что работа дома самая изнурительная! У тебя есть прислуга?> - <Бог
мой, о чем ты говоришь?! Это невозможно. Я была вынуждена сама научиться
водить машину - у Енеке идиосинкразия, а шофер просит пятьсот марок в
месяц, это ведь невозможно! Раз в неделю ко мне приходит жена консьержа, а
все остальное приходится вести самой - и сдачу белья, и прием покупок из
бакалеи, и заказ па мойку окон, и вызов реставратора мебели - все сама!> -
<А дети?> - <Остальное время - дети... Енеке со своим басом и
идиосинкразией; приемы, бакалейщики, которые дерутся у моих дверей за
право продавать телятину, и дети>. - <Мне очень тебя жаль, Лорхен>.
Потом Кройцман спустился вниз и, взяв кружку с пивом, подошел к
Георгу Краузе, только что приехавшему из своей газеты.
- Георг, у меня к тебе дело...
- Я примерно догадываюсь, о чем ты говоришь...
- Шпрингер уже просил тебя вмешаться?
- У меня есть своя точка зрения на события.
- И ты ее никак не увязываешь с мнением шефа?
- Зачем? У нас есть курс - Германия, ее интересы, этому курсу я
следую, а уж детали - это моя прерогатива. Разве ты находишься в ином
положении, сидя в министерском кресле?
- Почти министерском, - улыбнулся Кройцман, - как правило, ни один из
заместителей не становится министром. Выигрывает темная лошадь со стороны,
но обязательно со своей новой программой, противоположной той, которой я
должен был следовать, замещая моего министра.
- Ну, не надо со мной так говорить, Юрген... Не надо, а то я
перестану тебе верить. Я ведь знаю, что ты член Наблюдательного совета у
Дорнброка.
- По-моему, этих данных в прессе не было. Откуда тебе известно об
этом?
- А зачем мне платят деньги? - спросил Краузе, пожав плечами.
Они закурили, молча рассматривая друг друга, будто впервые
встретились... Наконец Кройцман спросил:
- Ты не помнишь, хотя бы в общих чертах, что вы даете о Берге?
Краузе достал из внутреннего кармана мятые гранки и сказал:
- Енеке предупредил, что ты интересовался, буду ли я сегодня. Пройди
в другую комнату, там и почитаешь этот... фельетон о падении нравов в
нашем мире.
Кройцман улыбнулся и вышел в соседнюю комнату - там был рабочий
кабинет, а еще дальше - библиотека. Здесь, оставшись один, Кройцман
разгладил мятые, еще влажные, пахнущие непередаваемым, прекрасным,
единственным, типографским запахом гранки.
<Кому это на руку? - так начинался редакционный комментарий. - Когда
с безответственными речами выступает кто-то из министерства
здравоохранения, обещая победить рак в течение ближайших же месяцев, или
министр Розенград клянется, что он повысит пенсию старикам старше
семидесяти лет, мы не очень-то реагируем на это, потому что привыкли
относиться к высказываниям наших <веселых> министров с известной долей
скептицизма. Однако мы с обостренным вниманием следим за всем, что
касается основы основ нормальной жизнедеятельности демократического
государства, - за соблюдением закона. Естественно, судья и прокурор,
призванные охранять конституцию, это такие люди, к которым со
снисхождением не отнесешься, - каждый человек так или иначе соприкасается
с законом: и в счастье рождения, и в горечи смерти. Прокурор Берг известен
общественному мнению как убежденный радикал: его позиция всегда отличалась
аскетизмом, который кое-кто расценивал как проявление здоровой оппозиции
практике наших судов и правовых институтов. Это личное дело прокурора
Берга. Однако когда на пресс-конференции он повторяет пропагандистские
утверждения, сфабрикованные на Востоке, - мы имеем в виду дело болгарского
интеллектуала Кочева, попросившего право убежища у правительства ЮАР, -
тогда следует всерьез задуматься над тем, чьи интересы отстаивает прокурор
Берг в Федеративной Республике. Фридрих Дорнброк ждет официального
подтверждения трагедии, а Берг посыпает солью раны отца, до сих пор
отказываясь сказать, что произошло той ночью - самоубийство или же
убийство его сына? Правосудие - это всегда кара и милосердие. Отсутствие
одного из этих компонентов приводят к тоталитаризму. Прокурор Берг, с кем
вы?!>
Кройцман быстро поднялся, глянул в бар и поманил Краузе пальцем.
- Этого печатать нельзя, - сказал он, когда они вернулись в
библиотеку, - ни в коем случае!
Краузе посмотрел на часы:
- Через час мы начнем отправлять тираж по адресатам. А с чем ты не
согласен? Почему?
- Возмутительный тон. Просто, я бы сказал, недопустимый. Ты же знаешь
старика. После появления такой статьи ты развяжешь ему руки. Такие люди,
как Берг, умеют звереть. Ты привык к нему как к доброму, покладистому
старику, который мямлит, не торопится, многое знает, многое умеет, -
многое, Георг, многое: он звезда первой величины... Но он умеет быть
зверем. Иногда тихим, а иногда громким и всегда хитрым... Он был добр к
нам - своим студентам, но он будет беспощаден к нам - своим врагам...
- Что ты предлагаешь?
- Сними этот материал.
- Этого я сделать не могу. У нас нет цензуры, чтобы сослаться на
пустое место в газете.
- Какой-нибудь запасной материал есть?
- Я же не могу поставить на место комментария фотографию Сурейи в
мыльной пене... Читатель привык: на этом месте мы всегда бьем кого-либо. Я
не совсем понимаю, почему ты так печешься о Берге. Если смягчить удар по
нему, тогда вся тяжесть падет на тебя...
- Верно. Но уж если вы решили ударить, то сделайте это тактично,
уважительно по отношению к старику. Если хочешь, я помогу тебе накидать
план твоего варианта комментария...
Георг снова посмотрел на часы, снял телефонную трубку, набрал номер и
сказал:
- Зигфрид, это я... Попроси задержать на полчаса выпуск номера...
Нет, нет, задержи вторую полосу, а все остальное пойдет без изменений.
- Он обернулся к Кройцману и сказал:
- Диктуй!
- Ну что ты, Георг... Я не могу тебе ничего диктовать... Я позволю
себе пофантазировать - всего лишь...
- Юрген, нельзя так... Нельзя никому не верить. Если мы играем одну
партию, то нельзя же обставлять свое возможное алиби, как в бульварном
романе начала века. Союз сил предполагает откровенность. Я ведь прекрасно
понимаю, ты приехал совсем не ради того, чтобы тискать Лорхен, а чтобы
сделать то, что тебе важно сделать...
- Нам, - поправил его Кройцман. - Нам, Георг. Хорошо. Итак, я
фантазирую... Ну не сердись. Я принял твои условия.
Краузе достал блокнот и приготовил ручку. Кройцман, расхаживая по
кабинету, диктовал:
- <Первое поражение великого Берга>. Начало пойдет? <Все мы
восхищались якобинской страстностью прокурора Берга, когда он проводил
свои известные процессы и всегда доказывал правду, выступая против зла.
Однако дело Кочева, когда Берг арестовал людей, которых ему пришлось затем
выпустить с извинениями, - симптом, и симптом очевидный. Мы не смеем
ставить под сомнение высокую гражданскую порядочность Берга и его высокий
профессионализм. Речь идет о другом. Больной человек, далеко перешагнувший
пенсионный возраст, он идет на разных курсах с современностью, которая
рождена новым временем, отличается новыми особенностями и входит в
неразрешимое противоречие с тем временным периодом, когда сформировалось
мировоззрение Берга. Да, старые киты уходят, и это тревожный симптом. Но
кто придет на смену? Кто сможет карать зло и охранять добро так, как это
умел делать тот же Берг всего десять лет тому назад? Увы, мы не можем
сказать: <Назад, к прежнему Бергу!> Мы вынуждены сказать: <Г-н министр
юстиции! Где новые кадры? Где те люди, кому предстоит править страной,
выполняя волю нации?> Нет, <нацию> убери. Вместо <нации> поставь <народ>.
<Где молодая волна? Г-н министр юстиции, мы ни в чем не обвиняем вас, мы
лишь задаем вам этот вопрос>.
Краузе кончил записывать, задумчиво посмотрел на Кройцмана и сказал:
- Ты сейчас был великолепен, Юрген. Тебе следует поговорить со
Шпрингером. Это будет удобно. Мы поедем к нему за город... Я это устрою...
2
Берг следил за тем, как Люс читал газеты. Когда режиссер отложил их,
Берг сказал:
- Я не хотел беседовать с вами до той поры, пока вы не ознакомитесь с
тем, что сейчас пишет пресса. Есть занятные новости. Вы отстали от
событий, пока сидели в камере.
Он говорил негромко, очень весомо, словно вбивая гвозди. Он не
боялся, что его сейчас запишут на пленку, потому что работал приемник.
Передавали концерт <поп-мьюзик>.
- А теперь слушайте меня внимательно, Люс, потому что я буду
продолжать с вами беседу, которую не смог закончить Ганс Дорнброк. Только
сначала я вам немного порасскажу о нацизме - так, как я его воспринимаю.
Ладно?
- Мне бы хотелось сначала съездить домой.
- Вы это сделаете позже, когда я покину этот кабинет.
- Неужели из-за шпрингеровских комментариев вы подадите в отставку?
- Именно. Если бы они хамили, как все остальные, я бы оскалился. Но
эти ударили в поддых. Я лежу в больнице пять месяцев в году, а молодые
прокуроры прозябают на второстепенных ролях, потому что старая перечница
как-никак <звезда первой величины>. Это написали умные люди, знающие
меня... Хорошо написали, ничего не скажешь... Так вот, о нацизме. Как,
по-вашему, что это такое?
- Это злодейство. Это концлагеря, вера в гениальность идиота,
душегубки в Аушвице, - устало и заученно ответил Люс.
- Нацизм - это не только концлагерь и душегубка в Аушвице, - возразил
Берг. - Это страшнее. Значительно страшнее, ибо нацизм убивает не только
коммунистов, славян, евреев, священников, гомосексуалистов и цыган. Нацизм
убивает всех людей, подвластных ему. Гитлер уничтожил миллионы Бетховенов,
два миллиона Гете и три миллиона Дюреров. Я расскажу вам, как они убили
меня... Я тогда был адвокатом, я пытался защищать вместо того, чтобы
обвинять. Я совершил с собой сделку, я сказал себе, что защита невиновных
принесет больше пользы, чем попытка обвинения всеобщего, слепого,
счастливого, фанатичного зла. В глубине души я чувствовал, что иду на
сделку, но ведь человек... Словом, когда я должен был защищать в имперском
народном суде одного красного... он был болен, он лежал в госпитале и
давно отошел от борьбы, но его все равно вытащили в суд... Я написал
защитную речь, лучшую в своей жизни, таких мне больше не написать...
Председатель районного бюро адвокатов попросил меня зайти к нему и
поинтересовался, зачем я взял на себя защиту врага нации. Я ответил, что
не считаю моего подзащитного врагом нации и поэтому гражданский долг
призывает меня встать на защиту справедливости. <Значит, вы не верите в
справедливость фюрера и партии, противником которых он был?> Я должен был
ответить, что я не верю в справедливость фюрера, но я не хотел садиться на
