- Я рассчитывал, что вы приедете ко мне первому. Впрочем, куда вам
сейчас еще ехать, если не ко мне?
- Да как вам сказать... В тюрьме показывают цветные сексуальные сны,
а в нашем городе есть куда заглянуть по этому поводу. Слушайте, Шварцман,
мне нужны деньги.
- Сколько?
- Тысяч тридцать - тридцать пять от силы.
- Эти деньги я смогу дать. Вам надо получить эти деньги сегодня?
- Нет проблемы, Шварцман. Можно подождать до завтра. Теперь дальше.
Мне надо уехать.
- Вы хотите отоспаться? Я понимаю.
- Нет, я отоспался в тюрьме. Года на три вперед. Мне надо уехать по
делу. На месяц, два...
- Это невозможно, Люс. У меня подписаны договоры с кинотеатрами. Вы
должны закончить ваш фильм в ближайшие три недели...
- Вам выгодно, чтобы картина появилась как можно скорее, пока у всех
в памяти наш скандал? Его забудут через несколько дней, уверяю вас,
Шварцман. Пресса подкинет какие-нибудь сенсации про хиппи, и все бросятся
на новенькое. Моим врагам выгодно, чтобы меня как можно скорее забыли...
- Я понимаю, Люс, я все понимаю, но с меня - именно поэтому -
владельцы кинотеатров потребуют неустойку, если я не передам им ваш фильм
к сроку...
- Какова сумма неустойки?
- Думаю, очень большая...
- Я отслужу неустойку, Шварцман. Дело в том, что в тюрьме я задумал
новую ленту.
- Ну и прекрасно. Закончите эту и немедленно войдете в следующую... У
меня просто-напросто нет средств, чтобы внести неустойку. Вы же знаете,
что и под эту картину я получил ссуду в банке, а это было нелегкое дело -
получить под вас деньги. Что за тема нового фильма?
- Об этом пока рано говорить.
- Фильм будет игровым?
- Не знаю. Пока не знаю. Скорее всего, сплав актерской игры с
хроникой...
Шварцман поднялся, прошелся по кабинету, то и дело вытирая шею
платком - он сильно потел, когда волновался.
- Если это связано с документалистикой, я попробую поговорить кое с
кем на Кудаме*: они прокатывают оскопленную шведскую порнографию, ваша
задумка может их заинтересовать.
_______________
* К у д а м (сокр.) - Курфюрстендам - улица в Западном Берлине,
где сконцентрированы крупнейшие кинотеатры.
- Спасибо, - сказал Люс. - Только это еще не точно -
документалистика...
- Новый фильм будет автобиографичным, связанным с вашим делом?
- Как сказать...
- Сказать мне надо правду.
- Если я скажу <да>?
- Тогда я спрошу, кто будет играть роль вашей подруги. На это
клюнут...
- Этого не будет. Не в этом смысл моего замысла.
- Тогда ваше предприятие никого не заинтересует. Если бы вы пошли на
то, чтобы рассказать зрителям про свой интимный мир, мне удалось бы
что-нибудь придумать. Толпа любит подглядывать в замочную скважину.
- Как вы думаете, во что может вылиться неустойка? Приблизительно,
весьма приблизительно?
- Тысяч двести. Не меньше.
- Но я же доделаю этот наш фильм! - сказал Люс. - Ну, скажем, через
два месяца мы его сдадим... Это никак не повлияет на сумму неустойки?
- Об этом сейчас преждевременно говорить, Люс. Вероятно, в дальнейшем
что-то мы сможем получить назад. Но об этом сейчас рано говорить.
- Я очень сожалею, милый, - сказал Люс, поднимаясь, - но мне придется
вас огорчить... Если вы не сможете договориться о пролонгации картины,
этой картины или же что-нибудь придумать с новой, я вынужден буду уплатить
вам неустойку...
- У вас нет денег, Люс.
- Я, быть может, останусь голым, но я задумал эксперимент. К этому
эксперименту рано или поздно приходит каждый художник, Шварцман...
- Что за эксперимент? - устало спросил продюсер, тоже поднимаясь.
- Чехов писал, что надо по капле выдавливать из себя раба. Вот этим я
и решил заняться в тот месяц, под который просил у вас деньги.
От Шварцмана Люс поехал к владельцу радиозаводов Клементу фон Зеедле.
Их познакомили месяцев пять назад, и Зеедле сказал тогда, что собирается
вложить деньги в кинопроизводство. <Заезжайте, - предложил он тогда Люсу,
- обменяемся соображениями. Я, естественно, не очень-то разделяю ваши
политические концепции, однако искусство ваше впечатляет, и равнодушных я
не видел - одни хотят линчевать вас, другие собирают деньги на
прижизненный памятник. Заезжайте, быть может, договоримся о чем-то на
будущее>.
- Здравствуйте, рад вас видеть, Люс, - сказал Зеедле. - Я был
огорчен, узнав о ваших неприятностях. Кофе? Коньяк?
- Спасибо. У меня к вам деловой разговор.
- Кофе не мешает делам... Кстати, неприятности кончились или остались
хвосты?
- Все кончилось.
- Ну и слава богу... Я был убежден в этом...
Кабинет у Клемента фон Зеедле, в отличие от маленького бюро
Шварцмана, был громадный, обставлен новой мебелью, но не той, которая
рекламируется как <самая удобная и надежная>, а особой, сделанной на заказ
в Скандинавии, из светлого дерева; кресла обтянуты настоящими тигровыми и
леопардовыми шкурами, на стенах не репродукция с Гогена, а настоящий
Пикассо и Сальвадор Дали.
В отличие от Шварцмана, владелец радиозаводов не стал вызывать
секретаршу, а сам заварил кофе и поставил перед Люсом чашку.
- У меня родилась идея, господин Зеедле. Идея нового фильма.
- Спасибо, что пришли ко мне. Польщен. Когда бы вы смогли начать
работу?
- Сегодня.
- Прекрасно. Сколько это будет мне стоить?
- Первый взнос - двести тридцать тысяч.
- Это ерунда. Это не деньги. Каким будет второй взнос?
Люс почувствовал, как его тело, все это время напряженное (из-за
этого ему было неудобно сидеть в машине, и у Шварцмана, и здесь), стало
прежним, упругим и подвластным ему. Он откинулся на спинку стула и вытянул
ноги.
- Я не совсем готов к ответу, но думаю, что мы уложимся в семьсот
тысяч, от силы в миллион.
- Я советовался с моими друзьями... Они говорили мне, что прокат
требует сейчас лишь широкоформатных цветных лент... Вы знаете об этом?
- Да.
- Простите, что я задал вам этот вопрос, но многие режиссеры считают,
что целесообразнее выражать идею в черном цвете, - продолжал Зеедле. -
Теперь последнее... Тема вашей новой работы?
- Я не умею рассказывать замысел. Что-то про банду. Пиф-паф,
коварство, ум, ловкость, насилие, смерть...
- Но об этом уже много сделано, - удивился Зеедле. - Вы - и вдруг
вестерн? Оставьте это безвкусным парнишкам из Голливуда. Давайте
что-нибудь в духе Антониони, но так, - неожиданно засмеялся Зеедле, -
чтобы при этом можно было коснуться проблем радиопромышленности в
двадцатом веке.
- Так я не умею, - сказал Люс и почувствовал, как тело его снова
стало деревенеть. Он поджал ноги и с трудом оторвался от спинки стула.
<Удобное, - подумал он, - прямо-таки всасывает. Самым страшным для
него будет то время, когда придется расстаться с этой мебелью>.
- Полно вам, Люс, - сказал Зеедле, - не надо хмуриться. Сделайте
скидку на мою неопытность. Я никогда не имел дела с вашим братом. Только
гангстеры? Не обворовываете ли вы себя этим? Люс - и вдруг гангстеры. Ну
ладно, в конце концов вам виднее: я рискую деньгами, вы - своей
репутацией. Проспект вы захватили?
- Что? - не понял Люс. - Какой проспект?
- На сухом языке моей профессии проспект означает подробное описание
того предмета, который вы собираетесь предложить покупателю.
- Я не умею писать проспекты.
- Дорогой Люс, я не могу начинать дело, не имея перед собой предмета,
ничего о нем не зная. Покупая автомобиль, вы садитесь за руль и пробуете,
удобна ли вам новая модель. Почему вы хотите поставить меня в положение
человека, вынужденного покупать кота в мешке? Хорошо, вы не умеете писать
проспекты - с этим я могу согласиться, это тоже искусство своего рода. Но
вы можете рассказать под диктофон или моему стенографисту о том, что будет
происходить в вашем новом фильме? Глава банды - старик или юноша? Что они
делают - марихуана, сексуальные анормальности, киднаппинг? Это ведь вы
можете рассказать мне и моему стенографисту, не так ли?
<Врать ему? - подумал Люс. - Нельзя этого делать. У меня должны быть
чистые руки. Потом это смогут обернуть против меня. Нет. Врать я не стану.
Или - или>.
- Господин Зеедле, я боюсь огорчить вас, но я действительно не умею
рассказывать про свой будущий фильм...
- Милый Люс, я очень ценю Мецената и люблю читать про него, но сам я
- хищник. Капиталистический хищник. Так, кажется, называют меня ваши
единомышленники. Я вкладываю деньги в дело для того, чтобы получить
прибыль. Причем на каждую вложенную марку я хочу получить восемь
пфеннигов, всего лишь. Но я обязан получить их, в противном случае я
окажусь банкротом, а это нечестно по отношению к трем тысячам моих
рабочих, согласитесь?..
Люс ехал домой медленно, выбирая самую длинную дорогу, Он понял, что
и в библиотеке, и у Шварцмана, и здесь, в особняке Зеедле, он все время
думал о том, как произойдет его встреча с Норой. Он боялся ее скандалов.
Люс начинал ненавидеть ее, когда она устраивала сцены. Паоло советовал
относиться к этому с юмором, но Люс отвечал ему: <Ты идиот! Ты
прописываешь мне свои рецепты. У тебя туберкулез, а ты хочешь своими
пилюлями лечить мою гонорею. Ты же знаешь мою матушку, ты помнишь, как она
мордовала отца, Паоло! Во мне этот страх перед сценами заложен с детства!
Если бы я не любил Нору - все было бы просто и ясно. А так... Какое-то
пожизненное заключение в камере любви со строгим режимом, без права
свиданий и переписки. Любовное Дахау>.
Люс остановил машину около дома. В гараж заезжать он не стал.
<Если она встретит меня так, как я мечтал об этом в тюрьме, я спущусь
вниз, загоню машину в гараж и плюну на все это дело Дорнброка, пока не
закончу фильм для Шварцмана, а если будет очередная истерика - уеду
немедленно. Как угодно - все равно уеду>.
Он подошел к двери. В медном прорезе для писем торчал уголок красной
международной телеграммы. Люс прочитал: <Я в Ганновере. Буду умна и
великодушна. Нора>.
Люс нажал кнопку звонка. Он еще ничего не понял. Он прочитал
телеграмму еще раз. <Какой Ганновер?> Потом понял - ну конечно, в газетах
наверняка напечатали про его встречи с женщиной в Ганновере...
Он отпер дверь: в доме было пусто.
<Браво, что за жена, - вздохнул Люс, - муж в тюрьме, жена на
Киприани, но обещает быть великодушной в Ганновере. Идиот! Я всегда
мечтал, чтобы она поняла меня. Дрянная эгоистка! Она и в скандалах всегда
думала только о себе, о своих обидах, о том, что про нее скажут, если
узнают, что я с какой-то бабой был в кабаке>.
Люс поднялся в свой кабинет. Он открыл окна и лег на тахту. Кабинет у
него был большой, а тахта стояла в маленькой нише, которую Люс называл
закутком. Он с детства мечтал о таком закутке. Их дом разбомбили в сорок
втором, и он шесть лет жил в подвале вместе с матерью и больной теткой.
Как он мечтал тогда о своем закутке, где можно читать и никого больше не
слышать, а лишь просматривать на стене то, что сейчас прочитал, и слышать
музыку, и придумывать свои счастливые и благополучные концовки вместо тех
трагичных, которые доводили его до слез... Когда он купил этот дом и Нора
решила, что его кабинет будет наверху, он даже как-то не очень поверил в
реальность этой большой комнаты и поначалу чувствовал себя здесь гостем.
Лишь когда он поставил тахту в пишу и подвинул тумбочку, на которой всегда
громоздилась гора книг, и таким образом отделился от громадного кабинета,
обставленного симметрично и аккуратно, он уверовал в то, что все это
