пили кофе, а потом поехал в Орли. Он снял номер в отеле при аэропорте.
Спать не хотелось. Он лег на жесткую кровать, не включая света, и долго
лежал, прислушиваясь к тому, как ревели турбины самолетов: грозно - те,
которые улетали, и жалостливо - только что приземлившиеся, уставшие в
полете. Он долго лежал расслабившись и ни о чем не думал... Потом достал
из кармана телефонную книжку, включил свет и открыл страничку с буквой
<а>. Люс просмотрел все имена и фамилии, отметил машинально, что всего
записано двадцать два номера (<Плохо, что не двадцать один>), удивленно
пожал плечами и открыл страничку на букву <м>. Телефон и адрес Хосе Мария
Альберто Трокада был записан именно здесь - его имя навсегда сомкнулось
для Люса с Мадридом.
Испанский банкир, он имел несколько пакетов акций в обувной
промышленности и большую фабрику детских колясок.
<Мои коллеги, - говорил он Люсу, когда они познакомились в
Сан-Себастьяне во время кинофестиваля, - вкладывают сейчас деньги в
электронику и приборостроение. Это глупо! Испания уже не сможет догнать ни
Италию, ни Россию, ни Францию по уровню промышленной мощи. Испанцы -
страшные модники. Клянусь честью, я имею право говорить так, потому что я
рожден испанским грандом. У нас самый последний нищий отказывает себе в
еде, чтобы купить красивые туфли. И если у испанца есть возможность
жениться - будьте уверены, он народит кучу нищенят: аборты запрещены. У
нас, - Альберто вздохнул, - цензура на рождаемость, кино и литературу. Так
что тот, кто вкладывает деньги в приборостроение, тот ставит на битую
лошадь. Коляски - дальновиднее. И кинематограф. Я бы с радостью вложил
деньги в кинематограф. Причем ставил бы я не на нашего режиссера. У нас
есть два великих художника, но оба они красные. Я бы с удовольствием
поставил на иностранца. На вас. Испанским режиссерам чудовищно трудно
работать: голую женщину в кадре вырежет церковная цензура, а слово о
бардаке в стране вырежет цензура государственная, будь они неладны!>
<Цензура - ваше порождение, - сказал тогда Люс. - Она вас защищает,
вами оплачивается, вам служит>.
<Милый друг, - поморщился Хосе Мария, - другие времена, другие нравы.
В новом веке надо уметь по-новому работать. Цензура у нас сейчас служит
самой себе. Это парадоксально, но это истина...>
Люс попросил телефонную станцию отеля соединить его с Мадридом.
- Мсье, Мадрид работает на автоматике, - ответила телефонистка. -
Наберите цифру <одиннадцать>, дождитесь музыкального сигнала, наберите
цифру <пять> и затем ваш мадридский номер.
Люс поблагодарил ее и набрал номер телефона Хосе Мария.
- Алло, - сказал Люс, - это Мадрид? Я прошу сеньора Трокаду.
- Что?
- Вы говорите по-немецки?
- Что? - повторила служанка по-испански.
- А по-французски? Парле ву франсе?
- Немного.
- Где сеньор Трокада?
- Его нет дом...
- Где? Где он?
- Отель <Кастеляна Хилтон>. Бар, ресторан...
- А телефон? Какой там телефон?
- Что?
- Я спрашиваю: какой там телефон?
- Моменто... Пасеа де ля Кастеляна... Моменто... 257-22-00. - У
служанки был нежный, чуть заспанный голос.
- Мучас грасиас, - сказал Люс.
В Мадриде сейчас было три часа утра - в это время служанки
просыпаются, а в ресторанах и барах только-только начинается настоящая
жизнь.
Люс соединился с <Кастеляна Хилтон> и попросил найти в баре или
ресторане сеньора Трокаду.
- Яволь, майн герр, - ответила ему на другом конце провода с истинным
берлинским придыханием.
- Вы немец? - поинтересовался Люс.
- Яволь, майн герр! Карл Йозеф Кубман, майн герр.
Через несколько минут Карл Йозеф Кубман пророкотал в трубку:
- Сеньор Трокада час тому назад уехал со своими друзьями в ресторан
<Ля лангуста Американа>, на Рикардо Леон, телефон 247-02-00.
- Благодарю вас, - сказал Люс и сразу же озлился на себя: <Идиот,
зачем благодарить наци?! Наверняка он наци, который удрал туда в сорок
пятом. Проклятая немецкая привычка>.
Трокада действительно сидел с друзьями в <Ля лангуста Американа>.
- Где вы, милый Люс?! - закричал в трубку Трокада, и казалось, что он
сейчас сидит в соседнем номере парижского отеля <Эр Франс>. - Немедленно
подъезжайте сюда!
- Это трудно, дорогой Хосе Мария, я в Париже..
- Ну и что? Прилетайте. Мы славно попьем ваше любимое <тинто>. А?
- Спасибо, старина, думаю, мы это сделаем в следующий раз, может
быть, завтра. Если столкуемся сейчас.
- Я вас понял. Считайте, что столковались. Я - <за>.
- Мне нужно для начала тысяч семьдесят. Долларов.
- Это возможно. Каким будет второй взнос?
- Еще тысяч сто.
- Считайте, что заметано. Прилетайте завтра, обговорим детали.
Клянусь честью, мы с вами сделаем ленту века! Одно условие - только не
современность! И без всяких социальных трагедий: здесь это никого не
интересует. Вы понимаете? Шекспир, Бальзак, Барроха. И война тоже не надо
- у нас свое отношение к прошлой войне. Я, естественно, не разделяю этого
отношения к прошлой войне, но надо смотреть на вещи трезво. Классика, мой
дорогой друг, все что угодно из классики!
- Классика меня сейчас не интересует!
- Езус Мария, не мне вас учить! Соблюдайте пропорцию форм, и пусть
ваши герои говорят о злодеях императорах и о коррупции в сенате Рима!
Пусть ваши герои ругают кого угодно, только б они ходили в шкурах или
бархатных камзолах!
- Мне не хотелось бы врать. Тем более что речь в моей новой ленте
пойдет не о вас, а о Германии.
- Здесь это не пустят. Наше правительство любит канцлера Кизингера! Я
догадываюсь, как и что вы хотите снимать о Германии, - наше министерство
иностранных дел будет возражать, уверяю вас! Словом, мне трудно
объясняться по телефону. Прилетайте, я постараюсь вас убедить...
- Спасибо, - вздохнул Люс. - Я, быть может, перезвоню вам... Салют!..
- Хайль Гитлер! - засмеялся Хосе Мария. - Жду звонка.
<Ему трудно говорить по телефону, - вздохнул Люс, - бедный добрый
буржуа. Ему и вправду трудно: у них все, как в Германии сорок четвертого
года. А он привык ездить в Париж, где болтают, не оглядываясь на
полицию...>
Люс сел на подоконник. Он тоскливо ждал рассвета, а потом спустился
вниз, уплатил в <ресепсьон> за номер и телефонные разговоры и пошел к
мертвенно освещенной громадине самого красивого европейского аэропорта:
там хоть можно быть среди людей, выпить в баре и заодно решить, каким
образом завтра же, не позднее середины дня, оформить продажу дома. Или
заклад под вексель. А <мерседес>, который заводится с пол-оборота, продать
надо будет рано утром. А вечером вылетать в Гонконг. Молодец прокурор. Он
подобрал такие материалы в библиотеке, по которым можно составить точный
маршрут.
Дети? Что ж... Дети. Пусть у детей будут честные отцы - это важней,
чем количество комнат в квартире, право слово.
Он взял в баре виски, отошел от стойки, сел в уголке и, повернувшись
к стене, уперся взглядом в свой взгляд: стена была зеркальная. Люс
оглянулся - в баре было пусто. Он набрал в рот виски и пустил тоненькую
струйку в свое изображение на зеркале, и его лицо в зеркале потекло,
сделавшись смешным и жалким.
Он поднялся и пошел в <информасьон> - выяснять, сколько стоит билет
до Гонконга через Сингапур, Тайбэй, Токио и Кантон.
ЗАБОТЫ ПОЖИЛЫХ МУЖЧИН
_____________________________________________________________________
1
Берг неторопливо просматривал утренние газеты. Спешить ему теперь
было некуда, поэтому газеты он листал лениво и внимательно.
<Прокурор Берг попросил отставку, ссылаясь на резко ухудшившееся
состояние здоровья. По сведениям, полученным из осведомленных
источников, министр поручил статс-секретарю министерства доктору
Кройцману немедленно вылететь в Западный Берлин для проведения
консультации с врачами. Министр выразил озабоченность в связи с
состоянием здоровья прокурора Берга. Предполагают, что в случае, если
врачи будут настаивать на госпитализации Берга, его дела, носящие
чрезвычайный характер, временно примет Кройцман, один из наиболее
талантливых учеников Берга>. (<Ди велът>.)
<В <Байерн-курир> появилась заметка, в которой уход Берга в
отставку трактуется как <признание прокурором собственного бессилия>.
Подобного рода комментарий может рассматриваться лишь как полная
некомпетентность или злостное сведение счетов с одним из самых
уважаемых юристов Федеративной Республики. Берг не щадил сил, отдавал
всего себя созданию нашего демократического законодательства. Писать
так о человеке, состояние здоровья которого считается далеко не
нормальным, не в духе нашей прессы. Комментарий баварской прессы
прозвучал резким диссонансом в серии откликов на это событие, с
которыми выступили ведущие газеты. Мы, со своей стороны, можем лишь
принести прокурору Бергу глубокую признательность за все то, что он
сделал для нашего правосудия>. (Г. Краузе. <Гамбургер рундшау>.)
<Демократическая перепалка в нашей <демократической> прессе
лишний раз свидетельствует о том духе <изящной> коррупированности,
который царит в ФРГ. Надо смотреть правде в глаза: Берг уже давно
неугоден ХДС/ХСС, с тех пор, как он привлек в 1964 году к
ответственности семь высших офицеров бундесвера за злодеяния,
совершенные ими в России и Франции во время войны, когда эта семерка
носила не зеленые, а черные мундиры. Берга вынудили уйти в отставку.
Нам лишь остается сожалеть, что прокурор не проявил гражданского
мужества и не продолжил борьбу>. (Г. Кроне. <Телеграф>.)
Берг сунул газеты в карман халата и пошел в ванную комнату. Каждое
утро он подолгу растирал тело жестким полотенцем и считал, что это спасло
его от склероза, поскольку кровообращение получало допинг - не
фармакологический, а естественный. <Лоси тоже трутся в лесу об деревья, -
думал Берг, - а надо во всем брать пример с животных. Черчилль правильно
делал, что спал после обеда: все звери спят после обеда. Жирный? Ну и что?
Лучше помереть жирным стариком, чем стройным молодым мужчиной>.
Он залез в ванну, положил на столик рядом с собой пачку газет и
подумал: <Сначала я немножко отмокну, поблаженствую, а потом посмотрю
остальной мусор... Только бы не уснуть... Кто-то мне говорил, что можно,
уснув в ванной в сосновом экстракте, проснуться у врат дома господня... А
раскладывают они свои козыри разумно... Мои любимые ученики Краузе и
Кройцман делают хорошую мину при плохой игре... Но им не откажешь в
изяществе... Обидней всех ударили мои социал-демократы из <Телеграфа>.
Обиднее, потому что больней. А больней, оттого что они правы. Но они правы
абстрактно, потому что они в оппозиции и никогда не были втянуты в
круговерть государственного аппарата. Когда чиновнику говорят, что он
устарел, это значит, ему показывают на дверь. А цепляться за пост - это
значит показаться смешным, честолюбивым и корыстным. Это бы они обыграли в
своих газетах в следующем туре, а человек, который смешон, никого уже не
сможет победить... Краузе, конечно, сыграл со мной свою самую талантливую
партию. Вообще, люди Шпрингера - умные люди. Победив, они не топчут, а
протягивают руку помощи. Таким, как я, конечно, кто смог чего-то достичь в
этом дерьмовом обществе... Бедных длинноволосых они бы поставили к стенке
