встречи с Кочевым - тоже пишите.
- Собственно, ничего нового у меня не должно возникнуть. Я, правда,
был несколько удивлен его немецким, он говорил как настоящий берлинец. А в
остальном он трещал, словно диктор московского радио: <Да, у вас очевидная
техническая революция, да, вы сделали гигантский рывок, нет, ваш рабочий
класс не может быть пассивной силой, но ваши нацисты подняли голову, и,
если вы будете просто митинговать - без программы и без организации, вас
сомнут в самом близком будущем>. Ну и еще что-то в этом роде.
- Вот вы все и запишите, пожалуйста. И последнее: вы не помните, он
не уговаривался ни с кем из ваших приятелей о встрече?
- Я не слышал. Может быть, Граузнец знает? Или Урсула. Она любит
экзотику. Она видела первого красного в своей жизни.
- Напишите мне ее адрес и телефон.
- У нее нет телефона, она живет в общежитии.
- Адрес?
- Нойерштадт, семь. По-моему, на третьем этаже. Ее там все знают.
6
Урсулу привезли через полчаса после того, как Ульм кончил свои
показания.
- Девятнадцатого мы уговорились о встрече - это верно. Назавтра днем
мы с ним увиделись, господин прокурор... Мы выпили кофе...
- Где вы увиделись?
- В <Момзене>.
- В какое время?
- В пять часов.
- Кто платил за кофе?
- Я хотела уплатить за себя, но он сказал, что женщине у них
запрещается платить за себя, и уплатил за нас обоих. А в чем дело?
Что-нибудь случилось?
Берг сбросил очки на кончик носа и уставился на Урсулу с растерянным
недоумением:
- Где вы были последнюю неделю?
- Дня два я сидела у себя... Готовилась к экзамену. А потом меня
утащили на озеро. Мы там зверствуем в палатках. Рвем мясо руками и вообще
веселимся.
- Ага... Ну понятно. Транзисторы-то хоть возите с собой?
- У нас диктофоны. С записанными пленками. Всегда знаешь, что за чем
идет: после Элвиса Престли - Рэй Конифф, а потом <поп-мьюзик>. А когда
слушаешь транзистор, надо напрягаться, потому что обязательно будут
какие-нибудь неприятности. Надоело... Пугают гибелью от бомбы, пугают
гибелью от русских, пугают гибелью от таяния льдов и загрязнения
атмосферы...
Берг рассмеялся.
<Прекрасное доброе животное... Тот, кто на ней женится, будет самым
счастливым человеком, - подумал Берг. - Она отплатит за нежное чувство
привязанностью на всю жизнь>.
- Ну хорошо, - сказал он, - пошли дальше... Если хотите курить -
курите. Я, в общем-то, всем запрещаю курить. У меня язва... Жую протертые
котлетки и боюсь табачного дыма...
- Вы похожи на Спенсера Тресси, вам говорили?
- Говорили. Он приезжал ко мне, когда они снимали <Нюрнбергский
процесс>. Славный старик.
- И вы тоже очень славный.
- Что?!
- Я говорю, что вы тоже очень славный старик. Сейчас совершенно
невозможно иметь дело со сверстниками. Их интересует только социология,
Маркузе и Режис Дебрэ. Только ваше поколение умеет понимать женщину. Нет,
я не психопатка, я просто всегда говорю то, что чувствую. Знаете, я очень
смеялась, когда прочитала у Франса - <думающая женщина>. Таких нет. Есть
женщина чувствующая и нечувствующая...
- Пойди вас разбери, - неожиданно для самого себя сказал Берг и
почувствовал, что краснеет.
- Прокурор, вы девственник?.. - спросила Урсула.
- Сколько вам лет, Урсула? - перебил ее Берг.
- Двадцать.
- Можно задать вам нескромный вопрос, не относящийся к нашей беседе?
- Я знаю, о чем вы хотите спросить. Да, да, в пятнадцать. Меня
поторопили. Да и я не очень-то хотела стоять на месте. Я никого не виню. Я
понимаю вас, вы правы. Мы обвиняем ваше поколение, но сами тоже хороши...
Но ведь мы ничего не можем изменить: идеи - ваши, танки - ваши и бомбы -
ваши. Нам остается только болтать и рвать мясо руками. А этот красный мне
очень понравился. Он мужчина, настоящий мужчина...
- Вы были близки с ним?
- Я отвыкла от таких формулировок... Конечно... Если считать
соседство за столиком, то мы были очень близки.
- Как же вы определили, что он настоящий мужчина?
- Не знаю. Почувствовала. Он не пускал дым ноздрями, не скорбел.
Веселый парень, который знает дело и умеет отстаивать свою точку зрения.
Словом, я бы хотела иметь его другом. Мой отец всегда говорил, что надо
дружить с мальчиками. Он говорил, что они могут отлупить, но не предать...
А что с ним? Он шпион? Вообще, он подходит к роли шпиона...
- Он исчез. Его ищут уже неделю. Говорят, что он решил остаться у
нас. Он сказал якобы, что не хочет жить в условиях коммунистического
террора...
- Что за ерунда! Он рассказывал мне про то, как они с друзьями
уезжают осенью охотиться в тайгу под Софией...
- Разве под Софией есть тайга?
- Ну, значит, под Москвой. Откуда я знаю, что у них там есть. Но мне
впервые было интересно слушать про красных, когда он говорил, как они там
живут, разводят костры в тайге, как пьют молоко и какие рассказывают друг
другу анекдоты... Он говорил, что собирается дней через пять, как только
вернется домой, сразу же уехать на охоту.
- Попробуйте вспомнить, Урсула, как он сказал это?
- Я не попугай. Он сказал, что как только вернется домой и кончит все
свои бюрократические дела... Я еще тогда спросила его: <Неужели у вас есть
бюрократы?> А он нагнулся ко мне и сказал на ухо: <Есть>. И засмеялся. Он.
смеялся очень хорошо - всем лицом... Погодите, вот еще что он мне
говорил... Он говорил: <Ульм нападал на меня все время: <Все же Судеты -
это немецкая земля!> А в Судетах, в Чехословакии, помимо того, что это
чешская земля, - самые богатые в Европе залежи урана. Неужели тебе нужно,
чтобы ваши сволочи имели свою бомбу?> Конечно, я сказала, что мне не нужна
бомба... Ни наша, ни их...
- Вы не обиделись, когда он сказал <ваши сволочи>?
- А по-вашему, Шпрингер и Тадден ангелы?
- Значит, иногда вы слушаете транзистор, если знаете про Таддена и
Шпрингера?
- Да нет же... Все мои друзья мужчины говорят об этом - одни ругают,
другие хвалят. Но мне Шпрингер не нравится, потому что у него слишком
красивенькое лицо.
- Кочев ничего не говорил вам, собирается он сразу же уходить в
восточный сектор или у него остались какие-то дела у нас?
- Нет. Он мне ничего не сказал об этом. А, нет, погодите... Он
сказал, что хочет зайти попрощаться с профессором... Я не помню его
фамилию. Может быть, Пфейфер? Социолог. Ульм у него занимается. А потом
сказал: <Если хотите, берите ваших друзей, и вечером, на прощание, перед
отъездом, все выпьем пива. У вас, - он добавил, - пиво лучше нашего, я
здесь все время пью пиво>.
- А куда он вас пригласил? - Берг замер и чуть подался вперед. - Не
помните?
- Не помню.
- Но он называл вам вайнштубе или вы просто забыли сейчас?
- Не помню, господин добрый прокурор... Ага! Я - гений! Все говорят,
что я дура, а я - гений! <Ам Кругдорф>! Он еще говорил, что <круг> пришло
к ним от нас. У русских казаки собирались <на круг> после войны с нами...
Не этой, а какой-то другой, когда казаки брали Берлин...
- Урсула, - сказал Берг, - я прошу вас никому не говорить об этом...
Вы не должны никому говорить о последней встрече с Кочевым. Иначе наши
сволочи могут сыграть с вами злую шутку. Если хотите, я заставлю вас
подписать официальную бумагу о неразглашении тайны. Хотите? Или
удержитесь?
- Нет, - Урсула рассмеялась, - я не удержусь. Я очень люблю
расписываться, давайте я распишусь, господин прокурор.
7
- Профессор Пфейфер, здравствуйте, это прокурор Берг. Мне необходимо
увидеться с вами.
- По поводу Кочева, я понимаю. К вашим услугам, господин прокурор.
Когда бы вы хотели видеть меня?
- Я готов принять вас в любое время. Сейчас свободны?
- Сейчас? Как долго вы меня задержите?
- Как пойдет разговор.
- Минут тридцать? Час? У меня лекция в тринадцать сорок.
- Я жду вас. Мы уложимся, я думаю. Постараемся, во всяком случае.
Профессор Пфейфер был маленький лысый бровастый человек, который,
казалось, скреплен шарнирами; он не мог сидеть спокойно на месте, словно
собственное тело мешало ему и он не знал, какую же позу принять: то он
выбрасывал вперед маленькие толстые ножки, то поджимал их; раздувал
ноздри, двигал крючковатым носом и беспрерывно поправлял манжеты, вздымая
при этом коротенькие ручки над головой, словно мусульманин во время
намаза.
- Нет, нет, о времени, а тем более о точном времени не спрашивайте
меня, господин прокурор! Я не в ладах с точностью из-за того, что сам
слишком точен. Если я не уверен в абсолютной истинности даты, часа,
диаграммы, я не посмею вам ответить - это значит обречь себя на терзания.
Я буду беситься, что сказал неверно, и это может нарушить цепь ваших
рассуждений. Это было вечером - с такой формулировкой я соглашусь. Он
пришел ко мне, когда уже начинало темнеть. Нет, это снимите: начинало
темнеть или стемнело - это разные временные категории. Просто вечером.
Долго ли он пробыл у меня? Не помню. Мне было интересно с ним: время
замечаешь, лишь когда тебе скучно.
- Вы не могли бы рассказать, о чем вы беседовали?
- Обо всем. Потому что единственная наука, которая объемлет ныне все
проблемы мира, - это наша с ним наука - социология!
- С чего вы начали беседу?
- С чего начали? Ну, это обязательная буржуазность, они ее тоже
усвоили, бедняги, мы им навязали эти условности. <Добрый вечер, господин
профессор, благодарю вас за то, что вы нашли для меня время, вот моя
карточка>. Москва, Институт экономики, телефоны, Кочев, плотная бумага,
неплохой шрифт. <Рад видеть вас, коллега, хотите кофе?> - <Нет, благодарю
вас>. - <Не лгите, вы хотите кофе, люди из-за <железного занавеса> должны
быть категоричны>. - <Так вы и есть категоричный человек, если говорите за
меня>. - <Ха-ха, оказывается, это я живу за занавесом, а вы самая
свободная страна? С сахаром или без?> - <Без>. - <Молодец, только без
сахара - истинный кофе, снимайте пиджак, валите его на стул, что у вас за
тема?> - <Тенденции развития послевоенной экономики в ФРГ, концентрация
капитала, неонацизм>. - <Не это сейчас главное, это для историка, а не для
социолога, пошли на кухню, там газ. Тема узковата, попахивает заданностью.
Вы хотите знать мою точку зрения? Извольте. Развитие промышленных
мощностей в послевоенной Германии, вне воли магнатов промышленности,
привело нас к кризисной ситуации. Нет, нет, на бирже все хорошо, и спада
вы не дождетесь. Это все пропаганда! Какой там спад! Будет крах, а не
спад. После Гитлера мы за короткое время порвали с эпохой скудости! Нет, я
не адепт капитализма, я считаю Маркса великим ученым, и мне омерзительны
страсти биржи. Просто такова правда, и случилось это потому, что впервые в
истории человечества нехватка высококвалифицированного труда облегчала
прогресс. Нас научили делать рубашки, машины и телевизоры не искусством
рук, но дисциплиной производства: автоматизации промышленного процесса не
нужны брюссельские кружевницы или резчики по дереву - им нужны лишь
<нажимательные> движения роботов. Загорелась красная кнопка - нажми ее,
загорелась зеленая - сними с конвейера готовый телевизор. А скоро нам
вообще не будут нужны рабочие в том смысле, как они были нужны двадцать
лет назад. Все будет делать машина. А что делать человеку? Частичная
безработица, когда автоматизация наиболее уникальных процессов
производства выбрасывает на улицу тысячу-другую рабочих, рождает уличные
