сотрудник, Айсман. Говорил, что ненавидит нацизм так же, как все мы. <Нас,
немцев, делают чудовищами, зачем вы помогаете иностранным злопыхателям,
Люс?>
- Будете что-нибудь есть? - спросил Берг.
- Я выпью кофе.
- Лучше бы чего-нибудь взяли себе: день у нас предстоит тяжелый и
муторный.
- Нет. Я выпью кофе. В глотку ничего не лезет...
- Еще что вам говорил Айсман?
- Ну, их обычное <зачем посыпать раны солью, нация и так достаточно
перенесла, злодеяния смыты кровью главных бандитов. Стоит ли оскорблять
тех, кто во времена Гитлера лишь выполнял свой долг? Нельзя наказывать
слепцов за слепоту>. Вы же знаете, что они говорят в таких случаях...
- Кто это они?
- Нацисты. Новые нацисты.
- Вы найдите, пожалуйста, возможность повторить то, что сейчас
сказали, во время допроса, когда вас пишет диктофон. Не то у вас
положение, чтобы покорно скрестить ручки на животике.
- Я еще вспомнил о Дорнброке.
- Сейчас, дайте я дожую эту чертову котлету. Совсем без соли... Ну
что вы про него вспомнили?
- Не знаю, правда, какое это имеет отношение к делу... Ганс той
последней ночью спросил, какую руку поднимали нацисты, когда орали
<хайль>. Я смотрел много хроники, так что я это запомнил... Я ему ответил,
какой рукой они орали свое <хайль>...
- Орали-то они глотками... Ну-ну?
- Ганс тогда сказал: <Знаешь, зачем я был в Гонконге?> Я спросил:
<Зачем?> А он ответил: <Ты же все равно отказываешься делать фильм... А
когда людей заставят кричать <Хайль, Дорнброк!> - будет поздно. Тогда уж,
- он сказал, - наверняка все растает...> Это он ответил мне - помните, я
говорил, что лед расплавится на полюсах и что не в нацизме сейчас главное,
а в одержимом безумии ученых, которые служат финансовым тузам, мечтающим о
мировом могуществе>.
Берг внимательно посмотрел на Люса:
- Ну что ж... Про это тоже скажете под диктофон. Но это, я должен
предупредить вас, очень опасное заявление, и я не стану его скрывать от
прессы... В нужный момент я это заявление обнародую. Поезжайте за своей
подругой, я допрошу ее, а потом вы сделаете мне дополнительное заявление и
отправитесь доснимать ваш фильм. Через полчаса я вас жду.
Люс поднялся, замешкался на минуту и спросил:
- Что с экспертизой? Я понял, что они кончили работу...
- Два пункта можно трактовать как угодно, а один - против вас: пленки
идентичны. Это я открыл вам, чтобы проверить вашу порядочность и
стойкость. Я, в общем-то, не должен был говорить вам этого, во всяком
случае, пока что...
Как только Люс вышел из кафе, обычная медлительность Берга пропала:
он подскочил к телефону, быстро набрал номер телефона управления
внутренних дел городского сената и тихо сказал в трубку:
- Он поехал. Берите его под наблюдение и не упустите - иначе голову
вам снесу!
...Когда Люс давал показания Бергу о том, что Дорнброк через своих
людей хотел оказать на него давление при выходе картины <Наци в белых
рубашках>, он был прав лишь наполовину. Действительно, такая попытка была
предпринята, но старый Дорнброк не был инициатором этого давления на Люса:
он попросту ничего об этом не знал. Инициатором был Айсман.
Накануне премьеры картины Люса Айсман организовал через своих друзей
в газетах Шпрингера ряд хлестких рецензий. <Пощечина истории>,
<Безответственные упражнения в клевете на народ>, <Провинциал в роли
обличителя> - таковы были заголовки статей. Смысл их сводился к тому, что
Люс не может понять всей сложности исторического процесса; он не хочет
отдать себе отчета в том, что нельзя поливать грязью все развитие Германии
после тридцать третьего года; да, расстреляли десятки тысяч, но это были
коммунисты; да, были эксцессы с евреями, но это вызывалось позицией
западных держав, развязавших под дудку Сталина вторую мировую войну; да,
Гитлер виноват во многом, но если бы не измена и саботаж, то неизвестно,
куда бы повернулось развитие событий (<Мы, естественно, приветствуем
крушение гитлеризма, но история есть история, и <песня будет хрипом, если
ее лишить нот>); да, были концлагеря, но все разговоры о зверствах и
душегубках - это вымысел русских, они сами построили в Аушвице и Майданеке
газовые печи, а американцы пошли у них на поводу; да, были ненужные
жертвы, но отыщите на сфабрикованных союзниками фотографиях, где были горы
туфель, хоть пару одинаковых; кому нужны были вставные челюсти,
экспонируемые так называемыми антифашистами, плохо говорящими по-немецки,
если вставная челюсть подходит лишь тому, для кого она сделана, - это как
отпечатки пальцев: идентичных нет и не может быть... Вся гадость, которую
можно было сфабриковать против немцев, - это продукция, сделанная
представителями других наций. Обвинять немцев вправе лишь немцы, ни один
другой народ не вправе присваивать себе роль судьи...
После того как эти статьи, обращенные к патриотическому пылу
лавочника (<А мы что ж, были полными идиотами, когда сражались за
Германию?!>), взбудоражили общественное мнение, Айсман отправился к
Бауэру.
Тот внимательно ознакомился с газетными материалами и спросил:
- А какое это имеет отношение к нашему делу?
- Прямое, - ответил Айсман. - Этот фильм идет вразрез с нашей линией.
- Кто вам сказал, что мы собираемся обелять гитлеризм?
- А кто сказал вам, что я собираюсь спокойно наблюдать за тем, как
унижают историю моей нации? Или я неверно понимал вас все это время, или
что-то изменилось наверху? Может быть, я не информирован о новом
направлении, которое избрал председатель Дорнброк?
- При чем здесь председатель? - поморщился Бауэр. - Просто я не люблю
истерик. За истерикой я всегда вижу своекорыстные интересы, Айсман, а я
знаю ваше прошлое...
- У нас с председателем одинаковое прошлое, господин Бауэр... В этих
статьях, - Айсман тронул мизинцем папку, - не написано о том, как
трактуется в фильме режиссера Люса роль Дорнброка во времена нашего
прошлого. На него там сыплется больше шишек, чем на простых солдат, честно
исполнявших свой долг перед нацией.
- Впрямую?
- Да. Дорнброк получает премию Гитлера, Дорнброк с Герингом в
Донбассе. С привлечением хроники из <Дойче вохеншау>.
- Что вы предлагаете?
- Ничего. Я считал своим долгом проинформировать вас.
- Беседа с Люсом будет бесполезной?
- Не знаю.
- Попробуйте с ним познакомиться.
Айсман поехал к Люсу. Режиссер смотрел на него с некоторой долей
изумления: человек оперировал правильными формулировками, доводы его были
безупречны, но самая сердцевина его логики была тупой и старой.
Посмеявшись над Айсманом, Люс сделал заявление для прессы о том, что
на него пытались оказать давление <определенные круги> в связи с
предстоящей премьерой его нового фильма. Он отказался ответить на вопросы:
<Какие круги? Кто именно?>
Он не назвал Айсмана только потому, что Ганс Дорнброк, услыхав это
имя, сказал ему:
- Он из ведомства охраны концерна... - Рассмеялся и добавил: - Мой
служащий. Страшная сволочь, но умный мужик, со своей позицией...
- Фашизм - это позиция? - удивился тогда Люс.
- Если хочешь - да, - ответил Ганс и рассказал Люсу о разговоре,
который состоялся при нем между отцом и Бауэром. <Стоит ли волноваться,
Бауэр? - говорил старый Дорнброк. - Ну еще один ушат с грязью. Обидно?
Конечно. Но неужели это может волновать серьезных людей? Нас с вами?
Ганса? Вы предпринимаете шаги и ставите меня в смешное положение, а нет
ничего глупее смешного положения. Пусть этот Люс выпускает свой фильм.
Идеально было бы противопоставить его фильму другой, объективный, наш. Но
поднимать шум вокруг него - это значит лить воду на мельницу наших
противников. Они ведь с нами ничего не могут сделать, потому что в наших
руках сила. А умная сила позволяет говорить о себе все что угодно. Она
лишь не позволяет ничего против себя делать. Надо быть бескомпромиссным,
лишь когда возможна серьезная акция - вооруженный бунт, биржевая
провокация, отторжение сфер интересов!.. А так?.. Надевать терновый венок
страдальца на голову художника, который честолюбив, беден, одержим идеей,
владеющей им в настоящий момент? Стоит ли? Обратите внимание на то, что я
сказал об идее, которая овладела им <в настоящий момент>. Художник как
женщина, настроения его изменчивы... Об этом бы тоже подумать... Время
идет, оно таит в себе непознанные секреты и сюрпризы... Время, Бауэр,
всегда работает на сильных...>
Ганс тогда предупредил Люса:
- Бойся Айсмана... Это человек страшный... Я его, во всяком случае,
боюсь...
- Так уволь его, - посоветовал Люс. - Это в твоей власти.
Ганс отрицательно покачал головой.
- Нет, - ответил он, - это не в моей власти. Я даже не заметил, как
стал подданным дела, а не хозяином его...
Фильм Люса в Федеративной Республике практически замолчали, об этом
Бауэр позаботился. Премии, полученные картиной в Венеции, Сан-Франциско и
Москве, были обращены против Люса: <Его хвалят иностранцы за то, что он
топчет историю нации>.
- А вот если он захочет и впредь продолжать драку, - сказал Бауэр
Айсману, - тогда надо предпринять определенные шаги. Если он, несмотря ни
на что, решит продолжать свои игры, мы его сомнем, но не как заблудшего, а
как провокатора.
Об этом Ганс Дорнброк не знал. Он не знал, что, когда Люс работал над
новой картиной, снималось практически два фильма. Один делал Люс, а второй
- люди, приглашенные Айсманом; фиксировались все шаги режиссера; снимали
самые, казалось бы, незначительные мелочи - даже такие, как организация
массовок его ассистентами: заставляют они своих актеров подыгрывать в
толпе, чтобы получился нужный Люсу эффект, или кропотливо отыскивают факты
без предварительной их <организации>.
Как истинный художник, Люс был одержим и доверчив. Это и должно было
его погубить. Он об этом не знал, он ведь не работал в гестапо, где
хранились материалы на ведущих кинематографистов и писателей рейха; об
этом пришлось вспомнить Айсману, и ему доставило большое удовольствие это
воспоминание...
2
- Милый мой, нежный, добрый... Люс, родной, я не могу...Ты обязан
понять. Ты не должен был даже приезжать ко мне с этим. Ты понимаешь, что
это может повлечь... Дети останутся без матери, я никогда не смогу им
ничего доказать... не говорить же им, что я полюбила тебя, а их отца я
разлюбила давно и что мы просто поддерживаем видимость дома... что все у
нас пакостно и мерзко... Они так любят отца.
- Я бы не просил тебя об этом, Эжени, если бы не попал в капкан...
Что-то случилось, понимаешь? Меня взяли в капкан...
- Мои родители тоже не смогут понять меня, они такие люди, Люс...
- Прости меня... ты права, я не должен был приходить к тебе с этой
просьбой... Просто я оказался в тупике. Я растерялся.
- Ты не назвал меня?
- Я не назову тебя. Я сниму показание... Вернее, это не было
показанием. Это был разговор...
- Если бы ты любил меня, ты бы не упомянул моего имени даже в
разговоре.
- А если из-за того, что ты не хочешь дать показаний, я попаду в
тюрьму?!
- Я провела с тобой ночь, Люс... Это невозможно, пойми... Я ведь не
потаскуха с улицы... Я увлеклась тобой, но ты - это мое, и никто никогда
не должен об этом узнать...
- Я - это твое, - повторил Люс, - ты заметила, мы все время говорим
каждый о себе...
- Я говорю сейчас не о себе. Я говорю о детях. Прости меня, может
